Мышление и язык в философии: Мышление и язык

Мышление и язык

Поможем написать любую работу на аналогичную тему

Получить выполненную работу или консультацию специалиста по вашему учебному проекту

Узнать стоимость

 

Мышление есть высшая форма активного отражения объективной реальности, состоящая в целенаправленном, опосредствованном и обобщенном познании субъектом существенных связей и отношений предметов и явлений, в творческом созидании новых идей, в прогнозировании событий и действий. Возникает и реализуется в процессе постановки и решения практических и теоретических проблем.

 Мышление можно определить так же как процесс оперирования конкретно-чувственными и понятийными образами предметов. Мышление – это процесс, но мышление также и способность, имеющаяся уже при чувственном отражении действительности.

Эта способность включена в чувственно-сенситивную способность, обеспечивая ее трансформацию в способность к абстрактному мышлению.

Биологическим субстратом мышления является высокий уровень развития головного мозга, исторически сформировавшегося в процессе становления человека, общества, материальной и духовной культуры. Мышление протекает в различных формах и структурах (понятиях, категориях, теориях), в которых закреплен и обобщен познавательный и социально-исторический опыт человечества. Отправляясь от чувственного опыта, мышление преобразует его, дает возможность получать знания о таких свойствах и отношениях объектов, которые недоступны непосредственному эмпирическому познанию. Орудием мышления является язык, а также другие системы знаков (как абстрактных, так и конкретно-образных).

Язык – система знаков, служащая средством человеческого общения, мышления и выражения. С помощью языка осуществляется познание мира, в нем объективируется самосознание личности. Язык является специфически социальным средством хранения и передачи информации, а также управления человеческим поведением.

Сначала рассмотрим язык как систему знаков, а затем опишем его особенности и функции.

Знак – материальный предмет (явление, событие), выступающий в качестве представителя некоторого другого предмета, свойства или отношения и используемый для приобретения, хранения, переработки и передачи сообщений (информации, знаний). Различают языковые и неязыковые знаки. Среди последних можно выделить знаки-копии, знаки-признаки и знаки-символы.

Знаки-копии – это воспроизведения, репродукции, более или менее сходные с обозначаемым (фотографии, пиктограммы, иконические модели).

Знаки-признаки связаны с обозначаемыми предметами как действия со своими причинами (симптомы, приметы).

Знаки-символы в силу заключенного в них наглядного образа используются для выражения некоторого, часто весьма значительного и отвлеченного, содержания.

Языковые знаки не функционируют независимо друг от друга, а образуют систему, правила которой определяют закономерности их построения, осмысления и употребления. Знаки, входящие в состав языков как средств коммуникации в обществе – знаки общения. Знаки общения делятся на знаки естественных языков и искусственных знаковых систем. Знаки естественных языков состоят из звуковых знаков, а также соответствующих им рукописных, типографских и иных знаков. Неязыковые знаки играют в коммуникации вспомогательную роль.

Различают предметное, смысловое  и экспрессивное значение знака. Предмет, обозначаемый знаком называется его предметным значением. Смысловое значение знака – это его свойство представлять, фиксировать определенные характеристики обозначаемого объекта, определяющие область приложения знака; это то, что понимает человек, воспринимающий или воспроизводящий данный знак. В науке смысловое значение знака приобретает форму понятия, причем в ряде областей предметы, обозначаемые знаком, представляют собой идеализированные объекты. Под экспрессивным значением знака понимаются выражаемые с помощью данного знака чувства и желания человека, употребляющего его.

Язык участвует в осуществлении практически всех высших психических функций, будучи наиболее тесно связан с мышлением. Связь эта нередко трактуется как параллелизм речевых и мыслительных процессов (соответственно устанавливается взаимоотношение единиц языка и мышления – чаще всего слова и понятия, предложения и суждения), что связано с упрощенным толкованием языкового значения как непосредственного отражения объекта в зеркале языка. Значение же есть система констант речевой деятельности, обеспечивающих относительное постоянство отнесения ее структуры к тому или иному классу; тем самым значение, поскольку оно полностью усвоено носителем языка, есть как бы потенциальный заместитель всех тех деятельностей, которые оно опосредует для человека. Язык участвует в процессе предметного восприятия, является основой памяти в ее специфически человеческой (опосредствованной) форме, выступает как орудие идентификации эмоций и в этом плане опосредует эмоциональное поведение человека.

Звуковой язык, как и пластика человеческого тела, является естественной системой знаков – в отличие от искусственных языков, специально создаваемых в науке и искусстве. Специфической особенностью человеческого языка является наличие в нем высказываний о самом языке, обусловливающей способность языка к самоописанию и описанию других знаковых систем. Другая особенность языка – его членораздельность, внутренняя расчлененность высказывания на единицы разных уровней (словосочетания, слова, морфемы, фонемы). Это связано с

аналитизмом языка – дискретностью смысла его единиц и способностью их к комбинированию в речи по известным правилам. Аналитизм языка позволяет ему строить тексты – сложные знаки, обладающие развитой системы модальности, временной мерой и выражением лица. Все эти особенности языковых значений обусловливают универсальность языка по сравнению с другими знаковыми системами, позволяют языку описывать мир как целое, называть предметы мира, описывать поведение людей и давать личные имена людям и коллективам, определяя тем самым строение коллективов людей.

 

Внимание!

Если вам нужна помощь в написании работы, то рекомендуем обратиться к профессионалам. Более 70 000 авторов готовы помочь вам прямо сейчас. Бесплатные корректировки и доработки. Узнайте стоимость своей работы.

Язык и мышление

Язы́к и мышле́ние —

два неразрывно связанных вида общественной деятельности, отличающихся друг от друга по своей сущности и специфическим признакам. «Мышле­ние — высшая форма активного отражения объектив­ной реальности, целе­на­прав­лен­ное, опосред­ство­ван­ное и обобщён­ное позна­ние суще­ствен­ных связей и отношений предметов и явлений. Оно осуществляется в различных формах и структурах (понятиях, категориях, теориях), в которых закреплен и обобщён познавательный и социально-исторический опыт человечества» («Философский энциклопедический словарь», 1983). Процессы мышления проявляются в трёх основных видах, выступающих в сложном взаимо­дей­ствии, — практически-действенном, нагляд­но-образном и словесно-логическом.

«Орудием мышле­ния является язык, а также другие системы знаков (как абстрактных, например математических, так и конкретно-образных, например язык искус­ства)» (там же). Язык — это знаковая (в своей исходной форме звуковая) деятельность, обеспе­чи­ва­ю­щая материальное оформление мыслей и обмен информа­ци­ей между членами общества. Мышление, за исключением его практически-действенного вида, имеет психическую, идеальную природу, между тем как язык — это явление по своей первичной природе физическое, материальное.

Выяснение степени и конкретного характера связи между языком и мышлением состав­ля­ет одну из центральных проблем теоретического языкознания и философии языка с самого начала их развития. В решении этой проблемы обнаруживаются глубокие расхождения — от прямого отождествления языка и мышления (Ф. Э. Д. Шлейермахер, И. Г. Гаман) или их чрезмерного сближения с преувели­че­ни­ем роли языка (В. фон Гумбольдт, Л. Леви-Брюль, бихевиоризм, неогумбольдтианство, неопози­ти­визм) до отрицания непосредственной связи между ними (Ф.

 Э. Бенеке) или, чаще, игнори­ро­ва­ния мышления в методике лингви­сти­че­ско­го иссле­до­ва­ния (лингви­сти­че­ский формализм, дескрипти­визм).

Диалектический материализм рассматривает взаимоотношение языка и мышления как диалекти­че­ское единство. Язык является непосредственной материальной опорой мышления только в его словес­но-логическом виде. Как процесс общения между членами общества языковая деятельность лишь в незначительной части случаев (например, при мышлении вслух в расчёте на восприятие слушателей) совпадает с процессом мышления, обычно же, когда язык выступает именно как «непосредственная действительность мысли» (К. Маркс), выражается, как правило, уже сформиро­ван­ная мысль (в т. ч. и как результат практически-действенного или наглядно-образного мышления).

Словесно-логический вид мышления обеспечивается двумя специфическими особен­но­стя­ми языка: естественно не мотивированным, условным характе­ром исторически устано­вив­шей­ся связи слов как знаковых единиц с обозначаемыми сущностями и членением речевого потока на относительно ограни­чен­ные по объёму, формально размежёванные и внутренне органи­зо­ван­ные отрез­ки — предложения. Слова, в отличие от наглядных психических образов предметов и явлений, не обнаруживают, за исключением звукоподражаний, никаких сходств с естествен­ны­ми, чувственно воспринимаемыми особен­но­стя­ми обозначаемых объектов, что позволяет создавать на основе слов и ассоциировать с ними не только обобщённые представления о предметах, но и понятия любой степени обобщённости и абстракт­но­сти. Предложения, исторически восходящие к элементарным высказы­ва­ни­ям, обусловили выделение в потоке мышления отдельных относительно отграниченных друг от друга единиц, условно подводимых в логике и психологии под различные виды суждений и умозаключений. Однако прямого соответствия между единицами мышления и соотно­си­тель­ны­ми с ними единицами языка нет: в одном и том же языке одна мысль или её компонен­ты — понятия и представ­ле­ния — могут быть оформлены разными предложениями, словами или слово­со­че­та­ни­я­ми, а одни и те же слова могут быть исполь­зо­ва­ны для оформления разных понятий и представлений. Кроме того, служебные, указательные и т. п. слова вообще не могут обозначать понятий или представлений, а, например, побудительные, вопроси­тель­ные и подобные предложения рассчитаны только на выражение волеизъяв­ле­ний и субъективного отношения говорящих к каким-либо фактам.

Многовековой процесс оформления и выражения мыслей посредством языка обусловил развитие в грамматическом строе языков ряда формальных категорий, частично соотно­си­тель­ных с некоторыми общими категориями мышления, например подлежащее, сказуемое, дополнение и определение прибли­жён­но соответствуют смысловым категориям субъекта, предиката (в разных их пониманиях), объекта и атрибута; формальные категории имени существительного, глагола, прилагательного, числительного и грамматические категории числа приближённо соответствуют смысло­вым категориям предмета или явления, процесса (в т. ч. действия или состояния), качества и количества; формальные категории союзов, предлогов, падежей и грамматических времён приближённо соответствуют смысловым катего­ри­ям связи, отношения, времени и т.  д. Категории, имеющие своё основание в одних и тех же свойствах действительности, формировались в мышлении и языке неодинаково: общие катего­рии мышле­ния — прямой резуль­тат развития самого мышления, а формальные категории языка — резуль­тат не контролируемого мышлением длительного процесса стихий­но­го обобще­ния языковых форм, использовавшихся для образования и выражения мыслей. Вместе с тем в грамматическом строе языков развиваются обязательные для определённых частей речи и конструкций предложения формаль­ные категории, не имеющие никакого соответствия категориям мышления или соот­вет­ству­ю­щие каким-либо факуль­та­тив­ным его категориям. Напри­мер, категории грамматического рода, опреде­лён­но­сти​/​неопреде­лён­но­сти, вида глагола возникают в результате обусловленного системным характером языка распространения на все слова определённой части речи формальных признаков, свойствен­ных в истории языка лишь отдельным словам и не всегда актуальных для мышления. Другие категории, как, например, категория модальности, отражают субъективное отношение говорящего к содержанию высказывания, третьи, как, например, категория лица, обозна­ча­ют типичные условия устного языкового общения и характеризуют язык не со стороны его мыслительной, а со стороны коммуникативной функции. Грамматическая семантика таких категорий (рода, вида и т. п.) говоря­щи­ми не осознаётся и в конкретное содержание мысли практически не включается. Если между семанти­кой грамматической категории и требу­ю­щим выражения конкретным содержанием оформля­е­мой мысли возникает противоречие (например, при несоответствии грамматического подлежащего субъек­ту мысли), в языке изыскиваются другие средства для адекватной передачи соответствующего компо­нен­та содержания (напри­мер, интонация). Поэтому свойствен­ные различным языкам семанти­че­ские особен­но­сти грамматических категорий никогда не вносят существенных межъязы­ко­вых различий в содержание оформля­е­мых при их помощи мыслей об одних и тех же объективных сущностях.

В ходе исторического развития языка и мышления характер их взаимодействия не оставался неиз­мен­ным. На начальных этапах развития общества язык, развивавшийся в первую очередь как средство общения, вместе с тем включался в процессы мышления, дополняя два перво­на­чаль­ных его вида — практически-действенный и наглядно-образ­ный — новым, качественно высшим видом словес­но-логи­че­ско­го мышления и тем самым активно стимулируя развитие мышления вообще. Развитие письмен­но­сти усилило воздействие языка на мышление и на саму интенсивность языкового общения, значи­тель­но увеличило возможности языка как средства оформления мысли. В целом же по мере исторического развития мышления во всех его видах постепенно усиливается его воздействие на язык, сказы­ва­ю­ще­е­ся главным образом в расширении значений слов, в коли­че­ствен­ном росте лексического и фразео­ло­ги­че­ско­го состава языка, отражающем обогащение понятийного аппарата мышления, и в уточнении и дифференциации синтаксических средств выражения смысловых отношений.

• Маркс К. и Энгельс Ф., Немецкая идеология, Соч., 2 изд., т. 3;
• Выготский Л. С., Мышление и речь, в его кн.: Избранные психологические исследования, М., 1956;
• Мышление и язык, М., 1957;
• Колшанский Г. В., Логика и структура языка, М., 1965;
• Язык и мышление, М., 1967;
• Общее языкознание, т. 1. Формы существования, функции, история языка. М., 1970;
• Серебренников Б. А., Развитие человеческого мышления и структуры языка, в кн.: Ленинизм и теоретические проблемы языкознания, М., 1970;
• Панфилов В. З., Взаимоотношение языка и мышления, М., 1971;
• Кацнельсон С. Д., Типология языка и речевое мышление, Л., 1972;
• Потебня А. А., Мысль и язык, в его кн.: Эстетика и поэтика, М.,1976;
• Лурия А. Р., Язык и сознание, М., 1979;
• Березин Ф. М., Головин Б. Н., Общее языкознание. М., 1979;
• Carroll J. B., Language and thought, Englewood Cliffs (N. J.), [1964];
• Kainz F., Über die Sprachverführung des Denkens, B., [1972].

А. С. Мельничук.

Взаимодействие языка, мышления и сознания Текст научной статьи по специальности «Языкознание и литературоведение»

УДК 802.0

ВЗАИМОДЕЙСТВИЕ ЯЗЫКА, МЫШЛЕНИЯ И СОЗНАНИЯ © Е. А. Петрова

Уфимский юридический институт МВД России Россия, Республика Башкортостан, 450092 г. Уфа, ул. Муксинова, 2.

Тел.: +7 (347) 244 38 50.

E-mail: eleina.froloff@yandex. ru

Статья посвящена проблемам логико-философского изучения языковых реалий. Ведущие тенденции развития языкознания связаны с различными аспектами описания эмпирического материала. На первое место выдвигаются вопросы взаимодействия языка, мышления и сознания, которые продолжают оставаться дискуссионными. Язык находится в тесных взаимоотношениях с мышлением, сознанием и логикой, поскольку он выражает не только конкретное содержание мысли (семантический уровень мышления), но и закрепляет логику мышления (логический уровень мышления). В работе предпринимается попытка интеграции данных об этом феномене, с позиций не только лингвистики, но и логики, психолингвистики и философии. В качестве исходных теоретических предпосылок исследования использовались труды видных отечественных и зарубежных ученых, занимающихся данной проблемой. Автор приходит к выводу, что существует диалектическое взаимодействие языка, мышления и сознания.

Ключевые слова: языковое мышление, сознание, познавательная деятельность, антро-поцентричность, прецендентные феномены.

Ведущие тенденции развития языкознания связаны с различными аспектами описания эмпирического материала. На первое место выдвигаются вопросы взаимодействия языка, мышления и сознания, результатом которого стала познавательная деятельность человека. Поэтому можно утверждать, что настоящий этап развития лингвистики отличается сменой научной парадигмы. Действительно, лингвистика приобрела новую динамику развития, общий вектор которого направлен в сторону расширения границ лингвистических исследований. Данные тенденции в развитии лингвистики и смежных с ней наук, например таких, как философия, логика, привели к необходимости переосмысления многих языковых явлений с учетом комплексного подхода к выявлению их сущности. Естественный язык отражает определенный способ восприятия и концептуализации мира. Выражаемые в нем значения складываются в некую единую систему взглядов, своего рода коллективную философию, которая навязывается в качестве облигаторной всем носителям языка [1, с. 235]. Язык является одним из средств выражения знаний о мире, те. проверенных общественноисторической практикой результатов познания действительности и адекватного ее отражения. Мы считаем, что изучение функционирования языка должно зиждиться на взаимодействии языка и мышления, языка и сознания, языка и культуры. Если говорить о взаимосвязи философии и лингвистики, то, пожалуй, языкознание наряду с науками о мышлении принадлежит к числу тех отраслей человеческого знания, которое обнаруживает наиболее тесные связи с данной наукой на всем протяжении. Сознательно или бессознательно, но любой лингвист исходит в своих исследованиях языка из определенной философской концепции о закономерностях бытия и познания. Поэтому изучение языка должно включать в себя все, что история и философия связывают с внутрен-

ним миром человека. Рассмотрение языка как орудия мыслей и чувств есть основа подлинного языкового исследования. Согласно Гумбольдту, он побуждает через сообщение мысли к новым мыслям и потому требует действия духа, который оставляет в словах свой отпечаток. Основой концепции В. фон Гумбольдта служит учение о тождестве «духа народа» и его языка. Дух народа определяется как совокупность интеллектуальных ценностей и духовное своеобразие культуры народа. Данное определение основывается на учении Г егеля об абсолютной идее, которая является «субстанциональной основой мира», те. тождеством бытия и мышления, взятого в объективной форме. Данный подход переносится В. фон Гумбольдтом на язык: «Язык всеми тончайшими фибрами своих корней связан с народным духом»; «Язык представляет собой одну из тех причин, которые стимулируют общечеловеческую духовную силу к постоянной деятельности»; «Язык и духовные силы функционируют совместно и, в равной степени, составляют нераздельную деятельность разума» [2, с. 44]. При этом язык есть внешнее проявление духа народа. В. фон Гумбольдт создал знаковую теорию языка, согласно которой слово представляет собой знак отдельного понятия, но в то же время слово соединяет в себе звуковое оформление и понятийное. В своих работах В. Гумбольдт указывает на антропоцентричность языка. В. Гумбольдт полагает, что язык народа отражает его характер, а с другой стороны, духовные особенности того или иного народа влияют на появление специфических отличительных черт в языке, т. е. дух народа детерминирует мировоззрение, которое, в свою очередь, отражается в языке. Язык является «промежуточным миром» между народом и окружающей действительностью, т. е. выступает, своего рода, призмой, сквозь которую люди воспринимают реальный мир и составляют мнение об окружающих предметах и явлениях. По

замечанию В. И. Постоваловой, у Гумбольдта язык не является простым; отражением окружающей действительности, человек интерпретирует эту действительность определенным образом [3, с. 91]. По Гумбольдту, «…разные языки — это не различные обозначения одного и того же предмета, а разные видения его». Путем многообразия языков непосредственно обогащается наше знание о мире и то, что нами познается в этом мире; одновременно расширяется; для нас и диапазон человеческого существования» [2, с. 378]. Данная точка зрения послужила базой как для теории лингвистической относительности Сепира-Уорфа, согласно которой язык определяет наше отношение к действительности, в то время как, способы осмысления реальности различны у разных народов, так и «неогумбольдтианства», постулирующего, что «язык превращает окружающий мир в идеи, вербализует мир»[4, с. 262].

Цель логического анализа языка состоит в том, чтобы увидеть, как человек практически мыслит, какими формами языка и логики, как эти две разные формы взаимодействуют и каковы закономерности этого взаимодействия. Леонардо да Винчи однажды заметил, что наукой можно назвать только математически подтвержденное учение, но кроме математики ни одна наука не может обойтись и без логики. Как наука, логика имеет свой предмет изучения, отличный от предмета изучения других наук, в то же время каждая наука, в том числе и физика, используют в своих исследованиях законы и принципы логики. Такое особое положение логики вполне закономерно, т. к. логика представляет собой модель причинно-следственных связей, составляющих основу структурной организации как природных объектов и процессов, так и процессов мышления.

Прежде, чем мы приступим непосредственно к рассмотрению поставленной нами задачи, остановимся на определении следующих понятий: язык, мышление, сознание. У швейцарского лингвиста Фердинанда Соссюра мы читаем: «язык — это, с одной стороны, социальный продукт речевой способности, с другой — совокупность необходимых условий, усвоенных общественным коллективом для осуществления этой способности у отдельных лиц. Язык есть система знаков, выражающих идеи…» [5, с. 137]. В свою очередь речевой способностью мы можем назвать деятельность, данную нам от природы, т. е. способность воспроизводить звуки. Определения мышления и сознания мы позаимствовали у психолога Л. Д. Столяренко: «Мышление — наиболее обобщенная и опосредованная форма психического отражения, устанавливающая связи и отношения между познаваемыми объектами.. Мышление позволяет с помощью умозаключения раскрыть то, что не дано непосредственно в восприятии [6, с. 178]. «Сознание -высшая, свойственная человеку форма обобщенного отражения объективных устойчивых свойств и закономерностей окружающего мира, формирования у человека внутренней модели внешнего мира, в ре-

зультате чего достигается познание и преобразование окружающей действительности» [6, с. 228]. Таким образом, мышление является составляющей сознания и соответственно включено в его процессы.

Итак, язык находится в тесных взаимоотношениях с мышлением и сознанием, поскольку он выражает не только конкретное содержание мысли (семантический уровень мышления), но и закрепляет логику мышления (логический уровень мышления). Язык как некий феномен уже в самом себе несет что-то от мышления под термином «семантики» [7, с. 354]. Справедливости ради, ряд ученых настаивает на том, что, нельзя познать законы языка, структуру языка, связи предложений без логики (Жинкин, Савченко, Колшанский, Горский, Комлев). Г. А. Брутян, например, различает в языке логическое и лингвистическое, которые находятся в диалектическом единстве [8, с. 87]. Каким бы языком мы не пользовались, мы в нашем мышлении обязательно проходим через два его уровня — логический и семантический. Согласно теории А. Ф. Лосева, «… язык не есть чистая логика. Он есть практическое мышление, извлекающее из объективной действительности те моменты, которые необходимы для общения людей, и те моменты из чистой логики, которые в результате сложнейшей модификации могут стать орудием разумного общения» [9, с. 29].

Язык представляет собой непременное условие осуществления абстрактного, обобщенного мышления и рациональной ступени человеческого познания. Проблему языкового мышления и внутренних, собственных, законов развития и функционирования языка следует отнести, вне всяких сомнений, к числу «вечных» в лингвистике.[10, с. 215] На сегодняшний день она продолжает оставаться по-прежнему дискуссионной. От правильного понимания соотношения языка и мышления зависит правильное понимание сущности языка вообще и предложения в частности. Подход к названной проблеме предполагает уяснение обозначенных понятий «языкового мышления» и «внутренних законов языка». Одни ученые, так или иначе разделяющие положения теории «лингвистической относительности» и «языковой картины мира», наделяют язык, т. е. языковое мышление, креативными способностями, вверяя ему функции мыслящей материи [11, с. 35]. Язык в этом случае — ключ к познанию мира. Он сам создает представление о мире и, развиваясь по своим собственным законам, «навязывает» его носителям способ мышления. Вопрос внутреннего развития языка в этом случае оказывается очевидным. Нельзя не заметить, однако, что язык не является самодовлеющим феноменом, ибо он, прежде всего, призван репрезентировать результаты мыслительных процессов. По этой причине более убедительной и аргументированной представляется концепция, согласно которой мышление являет собой двухуровневую структуру, синтезирующую логическое и семантическое мышление. Согласно

А. Т. Кривоносову, логические и семантические формы мысли — это разные уровни одного и того же мышления. Это закон бинарного, двухуровневого процесса мышления. Иначе говоря, семантическая форма, те. собственно языковая, — это поверхностный слой мышления, который является репрезентантом глубинного слоя, т.е. логического мышления. «Семантические и логические формы мышления — это видимая и подводная части айсберга: семантический уровень мышления — видимая и слышимая часть естественного языка в конкретных семантико-грамматических формах предложения; логический уровень — невидимая часть айсберга, которую мы не видим непосредственно, но которая живет в каждом слове (понятие) и в каждом предложении (суждение)» [7, с. 384]. Таким образом, языковое мышление есть способ сегментации концептуальной картины мира.

К сказанному следует добавить, что абсолютизация одной из форм мышления нарушает соотношение общего (универсальные формы мышления) и отдельного (семантические формы мышления). Подчинение, точнее отождествление языковых форм с логическими формами определило, как известно, логическое направление в языкознании. Однако признание собственных законов развития и функционирования языка противоречит, по мнению некоторых исследователей, самому понятию «языковое сознание». А. Т. Кривоносов считает, что у языка нет и не может быть своих собственных законов, есть только законы мышления и история развития языкового или семантического мышления или языкового сознания. Признавая феномен языка в качестве оречевленного мышления, следует признать и наличие собственных языковых структур, объективирующих результаты мыслительной деятельности. Построение и функционирование этих структур должны иметь свои собственные закономерности. Не отрицая того бесспорного факта, что мысль ведет за собой язык, нельзя не оставить без внимания то обстоятельство, что логическое мышление выполняет функцию своеобразного контроля на глубинном уровне.

Взаимодействие языка и сознания служит основой существования прецедентных феноменов в лингвокультурном сообществе. Прецедентные феномены функционируют в языке, за ними стоят когнитивные структуры, которые принадлежат сознанию, поэтому, проблема взаимосвязи языка и сознания является также одной из основополагающих. Действительно, поскольку предмет в процессе его осознания преломляется сквозь призму восприятия и рассудка, то мы знаем любой предмет лишь в том виде, какой он приобрел в результате такого преломления. Поэтому вещи, какими они даны в сознании нельзя сравнивать с вещами вне сознания, ибо невозможно сравнивать то, что есть в сознании с тем, чего в сознании нет. Прежде чем мы сможем сравнить свое представление с вещью, мы должны эту вещь осоз-

нать, те. превратить в представление. В итоге мы всегда сравниваем и сопоставляем только представление с представлением, т. к. сравнивать и сопоставлять можно только однородные предметы.

Как мы уже отмечали, сознание есть совокупность умственных процессов, обрабатывающих данные восприятий, поступающих в мозг. Человеческое сознание делится на две кардинальные области. Первая область — интеллектуальная, область мыслей. Вторая область — эмоциональная, область чувств. Мысли — суть элементы сознания, отражающие связи между явлениями. Чувства — суть элементы сознания, воплощающие нервные реакции на прямую или косвенную встречу организма с явлениями действительности. Между интеллектуальной и эмоциональной областями сознания устанавливается континуум, который можно осмыслить как область представлений с размытыми границами. Интеллектуальная область сознания непременно опосредуется языком. Это языковое сознание. Те эмоциональные элементы сознания, которые, входя в континуум представлений, приближаются к интеллектуальной области сознания, тоже опосредуются языком. Действующее языковое сознание, или мыслительная деятельность человека, доставляет ему профильтрованные языком сведения о мире. Поэтому можно утверждать, что картина мира есть «отражательное» интеллектуальное и пограничное ему чувственное содержание сознания, которое опосредовано языком.

Традиционное понимание сознания восходит к теории отражения Аристотеля, и это приводит к аналогии с зеркалом, т.е. с чем-то пассивным, механически: фиксирующим любые изменения внешней среды, абсолютно не изменяющимся внутренне. Реальное сознание, отражая действительность, постоянно изменяется, трансформируется в соответствии с теми метаморфозами, которые происходят в окружающем мире. Кроме того, зеркало — самодостаточно, ему не требуются другие зеркала для функционирования, тогда как необходимым и достаточным признаком развития сознания является наличие других сознаний, что выражается в известном тезисе об общественном характере сознания, который уточняет первоначальную «отражательную» модель сознания.[12, с. 212] Следовательно, сознание — высшая, свойственная лишь человеку форма отражения объективной действительности, способ его отношения к миру и самому себе, опосредствованный всеобщими формами общественно-исторической деятельности людей. На всем протяжении мировоззренческой борьбы в науке наиболее острой и основной проблемой была и остается проблема сознания и его отношения к материи.

Хотелось бы остановиться еще на одном моменте — о выдвижении и разработке идеи картины мира. Эта идея связывается, прежде всего, с известной «гипотезой Сепира-Уорфа», в контексте которой развернут принцип «лингвистической относительности» [13, с. 314]. Согласно этой гипотезе и принци-

пу, строй рационального сознания, т. е. характер видения мира, у разноязычных народов различен, поскольку сознание, отражающее мир, детерминировано разными категориальными системами языков. Если же выйти за рамки указанной гипотезы и выработанного на ее основе понятия «картина мира», развиваемого в когнитивно-лингвистических исследованиях, то исток выделения данной картины по существу содержания нельзя не возвести к созданию учения о грамматике с ее частями речи, морфологическими категориями, синтаксическими функциями морфологических форм, функционально охарактеризованными структурами предложений («малых речей»). Все эти элементы языка изначально описывались как указатели соответствующих составных частей мироздания — предметов, явлений, их свойств и отношений. Не только понятийным, но и терминологически определенным предшественником гипотезы Сепира-Уорфа и принципа лингвистической относительности является учение Вильгельма фон Гумбольдта о «духе народа», — «духе», который отражен и воплощен в языке народа и непередаваем ни в каком «инонародном» воплощении. Особо отметим, что идея картины мира, поданная в принципиально ином ракурсе, прозрачно выступает в учении о так называемых «понятийных категориях», сформулированном замечательными мыслителями — датским языковедом, философом Отто Есперсеном и российским языковедом — философом, академиком И. И. Мещаниновым. Согласно этому учению, человеческое сознание, анализируя мир, вырабатывает отражающие его понятийные категории. Эти категории передаются в одних языках одними средствами, а в других языках иными (грамматическими, лексическими) средствами. Языковые средства — это техника выражения сознания, сами же понятия — его содержание. В системе понятий, хотя и в разных культурах, выявляется некая фундаментальная общность, объединяющая разноязычных людей в род человеческий [14, с. 189].

Подведем итог. Ни в одной из гипотез, с которыми нам пришлось столкнуться нет мысли о том, что мышление, язык и сознание — это субстанции, существующие параллельно и не связанные друг с другом. Ни в одной из них нет указаний на то, что язык может существовать без мышления. Следовательно, мы можем сделать вывод, что, разнясь в оценке степени взаимного влияния мышления и языка, все вышеперечисленные исследователи едины в одном — разрозненные звуки становятся языком, только в том случае, если они исполняют функцию передачи (получения, отображения) информации носителем сознания (мышления). Мышление — не переработка информации, а деятельное, чувственно-предметное, целенаправленное изменение действительности в соответствии с ее собственной сущностью. Языковое мышление — измене-

ние «идеализированных предметов», т. е. значений и смысла слов, знаков, символов и т.п. — есть только одна из форм действительного мышления человека. Сознание представляет собой единство психических процессов, активно участвующих в осмыслении человеком объективного мира и своего собственного бытия. Нельзя отождествлять сознание с языковым мышлением. Подсознательное сознание формируется деятельностью, чтобы в свою очередь влиять на эту деятельность, определяя и регулируя ее. В этом смысле сознание человека не только отражает объективный мир, но и творит его.

Итак, сущность языка состоит в том, что ему невозможно дать характеристику, не выходя за пределы его самого. Язык находится в «диалектической связке — «действительность — мышление -сознание — логика — язык — речь — текст». Мир отражается не языком, а мышлением в логических формах фонем, графем, морфем, понятий, суждений, умозаключений». Так как для процесса мышления и процесса коммуникации важна не сама природная материя, а то, что лежит в ее основе, т. е. категории мышления, то язык, следовательно, с этой точки зрения есть тоже мышление.

ЛИТЕРАТУРА

1. Ю. Д. Апресян, В. Ю. Апресян, Е. Э. Бабаева,

О. Ю. Богуславская, Т. В. Крылова, И. Б. Левонтина,

A. В. Санников, Е. В. Урысон Языковая картина мира и системная лексикография // М.: Школа «Языки славянских культур», 2006. 910 с.

2. Гумбольдт В. Фон. Язык и философия культуры. М.: Высшая школа, 1985. 451 с.

3. В. И. Постовалова Наука о языке в свете идеала цельного знания // В книге «Язык и наука конца ХХ века». М.: Наука, 1998. 90-92 с.

4. Уорф Б. Л. Отношение норм поведения и мышления к языку // Новое в лингвистике. Вып. 1. М., 1960. С. 255-285.

5. Ф. де Соссюр. Курс общей лингвистики. Екатеринбург. Изд-во Уральского университета, 1998. 432 с.

6. Столяренко Л. Д. Основы психологии. Учебное пособие. Ростов-на-Дону: Феникс, 2002. 447 с.

7. Кривоносов А. Т. Мышление, язык и крушение мифов о «лингвистической относительности», «языковой картине мира» и «марксистско-ленинском языкознании». М. Нью-Йорк, 2006. 805 с.

8. Брутян Г. А. Лингвистическое моделирование действительности и его роль в познании// Вопросы философии. 1972, №10. С. 94-102.

9. Лосев А. Ф. О методах изложения математической лингвистики для лингвистов // Вопросы языкознания. 1965, №5. С. 13-30.

10. Алефиренко Н. Ф. Современные проблемы науки о языке. Учебное пособие. М.: Флинта, 2005. 416 с.

11. Блох М. Я. Концепт, понятие, термин и картина мира в философском Языкознании. // Вопросы языкознания. 2007, №6. С.34-36.

12. Ф. М. Березин. Лингвистическая концепция

B. Гумбольдта Уорфа. История лингвистических учений. М., 1984. 304 с.

13. Сепир Эдвард. Избранные труды по языкознанию и культурологи. М., 1993. 665 с.

14. Мещанинов И. И. Соотношение логических и грамматических категорий. Язык и мышление. М.: Наука, 1967. 352 с.

Поступила в редакцию 15.02.2011 г.

ЯЗЫК И ФИЛОСОФИЯ | Энциклопедия Кругосвет

ЯЗЫК И ФИЛОСОФИЯ. Для современного этапа развития науки о языке характерна установка на переход от позитивного знания к глубинному постижению языка в широком теоретико-методологическом контексте. Эта установка находит свое выражение в том, что многие проблемы и темы, рассматриваемые ранее как «экстралингвистические», относящиеся к так называемой «внешней лингвистике», стали трактоваться в современной лингвистике как «интралингвистические» («внутренние»), имеющие непосредственное отношение к предмету изучения науки о языке, который стал пониматься при этом более широко – как духовная энергия и когнитивная активность человека, в отличие от чисто номиналистической интерпретации языка как системы знаков, характерной для предыдущего структуралистского периода.

К числу таких новых интралингвистических проблем в современной науке о языке относится, помимо вопросов о соотношении языка и культуры, языка и общества, языка и религии, вопрос о взаимосвязи языка и философии.

Философия языка включает в себя широкую область исследований, направленных на изучение взаимоотношений между языком, бытием (реальностью, действительностью, миром) и мышлением, а также сами теоретико-методологические знания, выражающие и интерпретирующие эти взаимосвязи. Эти сферы – язык, бытие и мышление – могут трактоваться при этом в различных лингвофилософских концепциях как: 1) самостоятельные и независимые друг от друга, 2) частично тождественные или 3) вообще не отличающиеся друг от друга. Так, в качестве самостоятельного начала в философии языка может рассматриваться бытие, а язык и мышление могут интерпретироваться как моменты включающего их сознания, противостоящего бытию. Задача философии языка сводится в этом случае к установлению соотношений между бытием и сознанием в его языковом проявлении.

Бытие и сознание могут объявляться в концепциях по философии языка как изначально независимые друг от друга («дуализм») или же как изначально тождественные («монизм»). В этом втором случае в связке сознание (язык и мышление) VS. бытие при теоретической рефлексии особо акцентироваться может как мышление (немецкая классическая философия), так и язык (энергийно-ономатическая концепция языка в русской школе всеединства, развиваемой в традиции христианского неоплатонизма).

Соотношение языка, мышления и действительности далее может рассматриваться в самом общем виде или же сводиться к изучению соотношения лишь наиболее важных единиц и моментов этих областей или даже отдельных частей этих областей: 1) слова, имени, языкового знака, предложения, синтаксиса, грамматической категории и т.д., 2) мысли, понятия, логического суждения, знания, логики, логической категории и т.д. и 3) вещи, свойства, отношения и т.д., – которые могут рассматриваться в отдельных лингвофилософских концепциях в качестве «первоначал» бытия и «первоэлементов» реальности. Так, в философии языка антропокосмической и теоантропокосмической направленности не только культура, но и вся вселенная («космос») могут выступать как имя и слово. «В метафизическом аспекте ничто не мешает и космическую вселенную рассматривать как слово. Везде существенные отношения и типические формы в структуре слова одни», – замечает в своих Эстетических фрагментах Г.Г.Шпет. Идея представить мир как имя, подражающее Имени Божию, реализуется в ономатодоксии (имяславии) А. Ф.Лосева.

Сфера философии языка, исключаемая из области изучения в лингвистике имманентной ориентации, характеризовалась в ней через противопоставление ее теории языка – по признаку трансцендентности/имманентности, как это делал Л.Ельмслев, в своих Пролегоменах к теории языка писавший: «Изучение языка с разнообразными, в сущности, трансцендентными целями имело многих приверженцев; теория языка с ее чисто имманентными целями – немногих. В этой связи теорию языка не следует смешивать с философией языка», или же через противопоставление ее непосредственно самой «имманентной реальности языка» как объекту лингвистики, как это осуществлял, в частности, Э.Бенвенист, утверждавший, что со времени Соссюра объектом лингвистики становится не философия языка, а прежде всего «имманентная реальность языка». В лингвистических исследованиях, отказавшихся от принципа имманентизма, строгое разделение на философию («метафизику») и теорию языка на практике не всегда сохраняется в силу большей философичности самой теории языка.

В современной гуманитарной мысли философия языка определяется в самом общем виде как такой подход к языку, при котором «философские положения используются для объяснения наиболее общих законов языка, а данные языка, в свою очередь, для решения некоторых философских проблем, выдвигаемых конкретным временем». Из данного определения становится очевидной разница гносеологического статуса языка в исследованиях по философии языка собственно лингвистической и собственно философской ориентаций. Хотя в обоих направлениях речь может идти о трех сферах – языке, бытии и мышлении, – для этих направлений философии языка данные сферы не являются равнозначными. Основной фокус внимания в исследованиях первого типа направлен на язык, его сущность, предназначение, условия, формы и закономерности существования. В лингвофилософских исследованиях второго типа такая направленность не обязательна.

Что же касается двух других сфер – бытия и мышления, то они рассматриваются в лингвофилософских исследованиях первого типа не сами по себе, а преимущественно в аспекте их соотношения с языком – в роли сопряженных категорий, образующих контекст обсуждения проблемы сущности и существования языка. В исследованиях второго типа бытие и отчасти мышление выступают в качестве самостоятельных предметов рассмотрения, для постижения которых, собственно, и прибегают к языку.

Обращение лингвистов при изучении принципов и законов языка к философии связано с тем, что сущность языка, в той мере, в какой она вообще может быть постигнута, «открывается», в их понимании, не «инструментальному», а «философскому» взгляду (Ю.С.Степанов). Изменение философских воззрений на природу лингвистической реальности прямо или косвенно приводит к появлению и новых «образов» языка, коррелирующих с соответствующими философскими представлениями. Так, отказ в современной философии от позитивистской установки к деонтологизации («необращенности» к бытию) и возрастание в ней внимания к проблемам человека и духовной реальности находит свое выражение в лингвистике в формировании целой галереи образов, разработанной лингвофилософской мыслью последних двух столетий, начиная от понимания языка как «языка индивида», «системы», «структуры», «типа», «характера» и «пространства мысли» до определения его как «дома бытия духа», в котором объединяются два видения языка – образа языка как «дома бытия» (М.Хайдеггер) с пониманием языка как энергии духа (В. фон Гумбольдт).

В свою очередь, возможность обращения философов к языку при решении сугубо философских проблем мотивируется тем, что «философские константы языка» предстают для них лишь частным случаем «философских констант» (Э.Жильсон) и что, по афористическому выражению Л.Витгенштейна, «целое облако философии конденсируется в каплю грамматики».

Основанием единства двух типов философий языка, формирующих знание о языке – с позиции внутренних задач лингвистики и с позиции основных установок философии, – при всем несовпадении этих задач и установок является глубокое внутреннее родство языка и философии как двух символических форм миропонимания человека – наивного, стихийно-нерефлексивного (в языке) и теоретического, рефлексивного (в философии) – с их общей установкой видеть мир как единое целое. Философия по своей природе есть наука об «истинных началах», об «истоках», предназначение которой состоит в том, чтобы решать задачу «свободной и универсальной теоретической рефлексии, охватывающей… все идеалы и всеобщий идеал, т.е. универсум всех норм» (Гуссерль). Имея объектом своих размышлений «мир как целое», она направляется на «познание всего в его конкретной полноте и целостности» (Шпет). Такова же, в видении как философов, так и лингвистов, направленность и языковой активности человека. Сущность языковой деятельности, по мысли французского философа Э.Левинаса, заключается в том, чтобы «высветить за пределами данности бытие в его единстве». Язык как посредник между человеком и бытием, полагает немецкий философ Х.-Г.Гадамер, выявляет «целостность» нашего отношения к миру; парадокс языка состоит в том, что он является, собственно говоря, «не языком, а миром» (Г.Ипсен). Не случайно поэтому гумбольдтовское определение языка как миропонимания человека родоначальник неогумбольдтианства Л.Вайсгербер интерпретирует с помощью формулы – «язык как миросозидание».

В европейской традиции философия языка ведет свое начало от классической античности и является тем источником, от которого обособилась впоследствии сама наука о языке. На протяжении веков (от досократиков до стоиков и александрийцев и со времени аристотелевского ренессанса в Европе до конца латинского Средневековья) язык оставался предметом почти исключительно чисто «философского умозрения». Интерес, проявляемый мыслителями к языку, имел при этом исключительно философский характер. Так, философия языка в античности возникает в ходе решения центральной философской проблемы этой эпохи – взаимоотношения между вещью, мыслью и словом. В последующем философия языка развивается в европейской культуре как в русле философии, так и теологии, логики, лингвистики, и особенного подъема достигает в философии 20 в., вытесняя при этом ряд традиционных тем и основоположений. По всеобщему признанию (см., об этом, например, у Х.-Г.Гадамера), проблема языка занимает в современной философии такое же ведущее положение, какое полтора столетия назад имела в ней проблема мышления, а в немецкой классической философии – мышления, «мыслящего самого себя».

Хотя проблема изучения языка как такового в философии не является основной и имеет в ней «вторичный» характер, эта проблема и в рамках философии никогда не была просто одной из многих проблем. Однако, как полагает французский философ Ж.Деррида, эта проблема «как таковая» еще никогда «не захватывала столь глобального горизонта крайне разнообразных областей исследования, гетерогенных дискурсов, сфер различного и разнородного, наряду с их намерениями, методами и идеологиями».

Одна из таких областей возникновения и проявления особого интереса к языку – реалистическая религиозная философия языка в России, формирование которой в начале 20 в. проходило под знаком осмысления богословской полемики о природе Имени Божия, его действенности и почитании, развернувшейся на Святой горе Афон в начале века между сторонниками мистического реализма в понимании имени («имяславцами»), веровавшими, что в Имени Божием, призываемом в молитве, присутствует Сам Бог, и приверженцами номиналистического подхода в понимании имени («имяборцами»), согласно которому Имя Божие есть «инструментальное» средство для выражения молитвенного обращения человека к Богу. В набросках к своей незаконченной книге Вещь и имя (1929) А.Ф.Лосев писал: «…история новой философии… отличается активным имяборчеством, как и вся новая европейская философия. Эта философия… старается уничтожить и теорию языка, основанную на понимании его как специфической сферы, ибо язык есть именно противоположность всякой глухонемой психологии. С большим трудом наметилась в конце концов подлинная ономатологическая магистраль в современной философии; и это есть, несомненно, знамение и новой наступающей культуры, и новой еще не бывшей философии… дух времени действительно изменился. Можно сказать… что еще никогда философия языка не занимала столь принципиального места, как сейчас».

В современной европейской философской мысли проблема языка возникает в связи с попыткой преодолеть тенденции к деонтологизации в философии, а также в русле традиционной философской проблематики поиска базисных оснований человеческого познания и культуры – особых «культурно-исторических априори», в качестве которых стали рассматривать язык. Наиболее интенсивно лингвофилософская проблематика изучается в 20 в. в философской герменевтике, в двух ее вариантах – «онтологической герменевтике» (М.Хайдеггер), акцентирующей внимание на соотношении языка и бытия и представляющей постижение бытия как раскрытие его манифестации в языке, и «лингвистической герменевтике», или герменевтике текста (Х.-Г.Гадамер, П.Рикер), акцентирующей внимание на взаимосвязи языка и мышления в их отношении к бытию. Для позиции философской герменевтики в целом характерно выражение недоверия к непосредственным свидетельствам о жизни сознания, и прежде всего к провозглашаемому Р.Декартом принципу непосредственной достоверности самосознания Cogito ergo sum, и обращение к косвенным свидетельствам, запечатлеваемым, согласно философской герменевтике, не столько в логических структурах, сколько в языке, трактуемом как воплощение жизненной конкретности дорефлексивного опыта. Философская рефлексия, по утверждению французского философа П.Рикера, должна опираться не на тезисы «я мыслю» или «я есмь», но на тезис «я говорю», отображающий более глубокий слой человеческого существования, поскольку сущностные структуры бытия запечатлеваются и отображаются не в мышлении или сознании, а в творчески подвижном, необъективируемом и неуловимом для понятийного мышления языке. Над каждым словом, по Рикеру, находится «венчик невыразимого», и в любой момент диалога «во взвешенном состоянии» находится и то, что непосредственно высказывается, и вся бесконечность невысказанного.

Язык, по мысли немецкого философа М.Хайдеггера, впервые дает имя сущему и через такое именование «впервые изводит сущее в слово и явление». Язык таит в себе «оформленную концептуальность», и путь к подлинному смыслу бытия лежит через рефлексию над языком. Хайдеггер предлагает при философских размышлениях «вслушиваться» в забытые и повседневно используемые слова, «слушая», что они говорят «сами по себе», вне исторических контекстов, и часто прибегает сам к этой установке при осмыслении философских терминов. Так, при интерпретации понятия «метафизика» он опирается на лингвистический анализ слова «предмет» (Gegenstand от gegen «против» и stehen «стоять»), обыгрывая идею противостояния, лежащую в основании значения данного слова, и полагая при этом, что метафизика с самого начала относится к сущему как чему-то противостоящему человеку, как к чему-то внешнему и чуждому.

Эта установка Хайдеггера опирается на древнейший философский метод рефлексии над языком, исходящий из представления о том, что в языке содержится своя «окаменелая философия» (М.Мюллер) и что, следовательно, не существует лучшего способа «философски исследовать истину, как расследовать корни слов» (Ф.Г.Якоби). О «философичности» самого языка как миропонимания человека говорил в свое время и В. фон Гумбольдт, связывая сравнительное языковедение с «философской историей человечества».

В европейской философской мысли существуют две позиции по вопросу об оценке значимости для человеческой культуры такой «окаменелой философии» в языке (или, на другом языке, языковой «философской мифологии»), выражающей первовидение человека, его стихийное, нерефлектируемое миропонимание, оказывающее не всегда осознаваемое воздействие на все человеческое мировосприятие и культуру. При одном подходе язык, наряду с мифом, искусством и познанием в целом, рассматривается как важнейшая форма самопостижения духа, подлинный «источник света», «условие видения», «исток» и «великий ориентир» духовного процесса, в котором для нас «конституируется действительность» в ее единстве и многообразии, и задачей философии объявляется раскрытие того, как в этих сферах осуществляется процесс синтеза мира (Э.Кассирер).

При другом, прямо противоположном взгляде язык расценивается в качестве источника заблуждений («тюрьмы») для человека, и задача философии усматривается в освобождении от мифологии, содержащейся в языке и препятствующей свободе мышления. Согласно позиции немецкого гносеолога Ф.Маутнера, «нам неведомы и надчеловеческий философский язык и чистый разум, а потому критика разума должна стать критикой языка, а всякая критическая философия есть критика языка». В наиболее заостренной форме эту идею развивал Ф.Ницше, который полагал, что в языке в сокровенной форме пребывает своя «философская мифология», которая постоянно сказывается, как бы люди ни старались быть осторожными. Слова и понятия, с помощью которых люди не только обозначают вещи, но и предполагают с их помощью уловить изначальную сущность вещей, «постоянно соблазняют нас», – полагал Ницше и утверждал, что «мы не избавимся от кумиров, пока будем верить в грамматику».

В наше время идеи «лингвистической критики» метафизики развивал австрийский философ, логик и математик Л.Витгенштейн, полагавший, что «большинство предложений и вопросов философа коренится в нашем непонимании логики языка». Философия для него – «критика языка», борьба против «зачаровывания» разума средствами нашего языка, против ложных понятий, создаваемых «грамматической иллюзией».

Идеалом неопозитивизма становится создание логически совершенного языка, который «прямо достает до реальности» (Б.Рассел). В ходе «лингвистической критики» метафизики неопозитивистами был разработан особый концептуальный анализ естественного языка, составляющий одно из центральных направлений в современной лингвистической мысли.

Важнейшим вопросом, касающимся взаимосвязи языка и философии, является вопрос о так называемом «языке философии» и о его соотношении, с одной стороны, с языком и с другой – с философией и, в частности, с самой философией языка. Глубокое развитие идея о взаимосвязи языка и философии как двух форм миропонимания человека получает в русской религиозной философии. Так, в понимании П.А.Флоренского факт существования языка есть тем самым факт существования философии, поскольку язык в основе своей диалектичен: «В слове как таковом бьется ритмический пульс вопросов и ответов… выхождений из себя и возвращений в себя, общения мысли и углублений в себя», и в языке как таковом «заложено объяснение бытия». Философия для Флоренского, будучи одним из модусов языка, одним из своеобразных случаев его употребления, – есть «в существе своем… язык». Сходную позицию тождества языка и философии развивает и А.Ф.Лосев, для которого философия есть «не больше, как раскрытие глубинных интуиций и мыслей, заложенных в языке… раскрытие внутреннего содержания слов и имен, открывшихся данному народу и созданных им», а философская теория есть «не что иное, как осознанный и проанализированный язык». Философия рождается, по Лосеву, из «интуитивных глубин языковой стихии». Сам же язык интерпретируется им как великая стихия, которая является «переходным звеном между неоформленными интуициями изначального мироощущения и законченными философскими теориями». В системе соотношений – язык, философия, язык философии – язык занимает центральное положение: питая философию своими интуициями, он оказывается «органом осознания этих интуиций». Этот последний момент служит основанием для отождествления в отдельных лингвофилософских концепциях всех трех сфер духовной активности человека – языка, философии и языка философии. В лаконичной форме эта позиция выражается в следующих максимах философа и лингвиста В.В.Бибихина: «Язык философии есть просто язык в его существе»; «Философия… в своей открытости миру равна языку»; она «несет в себе язык»; «Философия и есть язык» и, наконец, «…человек, философия и язык – одно».

Один из ракурсов темы взаимосвязи языка и философии касается вопроса о связи родного языка и национальной философии, а также идиоэтнического и универсального начал в языке и философии. По мысли А.Ф.Лосева, «кто понимает греческий язык, тот тем самым принципиально понимает и греческую философию»: в творениях Плотина и Прокла философия дает полное диалектическое осознание «всех внутренне-интимных корней греческого духа, то есть языка». «Какую философию мог создать народ, для которого сама «мудрость», есть, по корню слова мастерство, умение создавать вещь, понимание ее устройства?» И «…что такое греческая «идея», как не видение зрение, узрение, если сама этимология указывает на это?». Опираясь на принцип тождественности языка и философии, родного языка и языка как такового, Бибихин утверждает, что «нашему языку пора уже давно быть языком не русской философии, не философии в России, а философии вообще».

При локализации философии языка в эпистемологическом пространстве гуманитарной мысли наблюдаются следующие ориентации, границы между которыми на практике проводятся не всегда достаточно четко. Исследования лингвофилософской направленности могут включаться в состав отдельных дисциплин – философии, религиозной философии, семиотики, логики, языкознания. По мысли Н.О.Лосского, дисциплины типа «философия математики», «философия естествознания», «философия истории» и др., в которых исследуются общие принципы, лежащие в основе одной или нескольких частных наук, относятся к частным философским дисциплинам, осуществляющим переход от метафизики к частным наукам (и наоборот), с которыми она образует органическое целое знание и для которых служит фундаментом и «крышею».

В современной методологии науки и науковедении идеи, относящиеся к философии этой науки, локализуются в ее «метаслое», или особой «метафизической» части. Выражение «философия языка» может трактоваться при этом как синоним к термину «парадигма», под которой понимается «господствующий» взгляд на язык, связанный с определенной философской позицией. Лингвофилософские исследования могут далее включаться в состав более общей сферы знания, синтезирующей как философский, так и конкретно-научный, и теологический подходы, как это имеет место, например, в русской религиозной философии школы Всеединства, развивающей идеи «цельного» (всеобъемлющего) знания как момента цельной жизни. Наконец, лингвофилософские исследования могут быть выведены в особое междисциплинарное пространство, находящееся на стыке философии, науки о языке и других видов знания, что вызвано стремлением избежать крайностей двух первых ориентаций:1) редукционизма – ограниченности точки зрения на философию языка с позиций включающей дисциплины, свойственного первой ориентации, и 2) радикализма в реализации идеи синтеза, свойственного второй ориентации.

В зависимости от широты трактовки языка и контекста его существования можно выделить три основных установки-программы в философии языка. Первая – имманентно-семиологическая, при которой язык рассматривается «в самом себе и для себя» как система отношений и различительных единиц. Эта установка находит свое воплощение в структурализме. Как пишет Ф.де Соссюр, «в языке, как и во всякой семиологической системе, то, что отличает один знак от других, и есть все то, что его составляет. Различие создает отличительное свойство, оно же создает значимость и единицу».

Вторая установка – антропологическая, при которой язык рассматривается в контексте человека и его мира, находит свое выражение в философии языка основоположника общего языкознания В. фон Гумбольдта, неогумбольдтианстве и сходных концепциях. Так, Гумбольдт утверждает: «Язык представляет собой постоянно возобновляющуюся работу духа, направленную на то, чтобы сделать артикулируемый звук пригодным для выражения мысли»; по словам немецкого языковеда Х.Г.К. фон дер Габеленца, «язык – своеобразное духовное око, коим я взираю на мир».

Третья программная установка – (тео)антропокосмическая, при которой язык рассматривается в максимально широком контексте – Бог, человек, космос. Такая установка принимается в богословии языка и религиозной философии. См., например., у архимандрита Софрония (Сахарова): «Истинная молитва к Богу, – пишет истинному есть общение с Духом Божиим, который молится в нас… Он возводит дух наш в созерцание вечности…», а также у С.Булгакова: «Язык дан человеку, потому что в нем и через него говорит вся вселенная, он есть логос вселенной»; «Слово космично в своем естестве, ибо принадлежит не сознанию только, где оно вспыхивает, но бытию». При понимании человека как микрокосма границы между второй и третьей программами-установками сливаются, и они частично отождествляются: «…человек есть мировая арена, микрокосм, ибо в нем и через него звучит мир, потому слово антропокосмично, или, скажем точнее, антропологично».

В философии языка различаются три основные парадигмы представления языка, делающие акцент на семантическом, синтаксическом или же прагматическом планах языка: 1) философия имени («семантическая парадигма»), исходящая из имени и его отношения к миру, 2) философия предиката («синтаксическая парадигма»), опирающаяся на предикат как на ядро суждения и изучающая синтаксические связи между языковым выражением и взглядом на мир лишенного личностных свойств усредненного носителя языка, и, наконец, 3) «философия эгоцентрических свойств» («прагматическая парадигма»), исходящая из момента связи между языком и говорящим субъектом. Первая парадигма разрабатывалась в философии языка со времен античности вплоть до начала 20 в. Вторая – в философии языка неопозитивизма. Третья – в философии языка позднего логического неопозитивизма (Б.Рассел) и в формальной прагматике (Р.Монтегю, К.И.Льюис, Я.Хинтикка и др.).

В 20 в. широкое развитие получает идея о том, что в языке в сокровенной форме представлена не только своя особая философия, но и «естественная (наивная) лингвистика», или «народное языкознание», под которыми понимается «нерефлектирующая рефлексия» говорящих, т.е. спонтанные представления о языке и речевой деятельности, которые сложились в обыденном сознании человека и фиксируются в значении таких «металингвистических» терминов, как язык, речь, слово, смысл, значение и т.д., независимо от «профессиональной лингвистики» и в том числе от исследований языка в философском контексте. Отношение философов языка к свидетельствам о языке со стороны «наивной» и «профессиональной» лингвистики» далеко не равнозначно. Прислушиваясь к самому языку, его наивной «нерефлектирующей рефлексии», а также принимая при этом общефилософскую интерпретацию природы языка (например, гумбольдтовскую интерпретацию языка как энергейи, а не эргона), философы могут не проявлять особого интереса к собственно лингвистическим теориям (в силу различной природы интереса к языку у философов и лингвистов). Такая позиция характерна для тех философских исследований, где не ставится специальная теоретическая задача постижения языка и где о языке не «говорят», а его «слушают». Так, русский религиозный философ-богослов П.А.Флоренский пишет: «…истинный предмет наших рассуждений – внутренняя жизнь, а не лингвистика… Лингвистические теории для нас – не аргументы в собственном смысле… философия – хотя и Ancilla Theologiae, однако не Ancilla scientiarum; в отношении к науке она – Domina. Философия язык творит, – не изучает… слово есть то, чем дарует ему быть творец языка – поэт или философ».

Тема взаимосвязи языка и философии остается одной из самых сложных проблем гуманитарной мысли, и каждое поколение мыслителей дает свой ответ на извечный вопрос, как относиться к тому факту, что «отправной точкой» всякого познания является сформированный языком мир, что, в частности, и естествоиспытатель, и историк, и даже философ «видят» предметы первоначально так, как им «преподносит» их язык (Э.Кассирер). В свое время немецкий философ И.-Г.Гаман писал о том, что вся наша философия более состоит из языка, чем из разума. Но и разум, полагает он, есть язык, logos. Гаман не видит для себя разрешения этой проблемы: «Мрак над этой бездной для меня все не рассеивается; я все еще жду апокалиптического ангела с ключом к этой бездне». Один из наиболее оптимальных путей разрешения этой проблемы в современной философии языка лежит на пути возвращения к гумбольдтовской традиции интерпретации языка и интеллектуальной активности человека как энергии и экспликации лежащей в основании такого подхода синергийно-персоналистической парадигмы изучения языка как духовной реальности.

Философия языка / Вавилон :: lingvo.info

Философия обычно занимается вопросами, касающимися природы мира и людей, а философия языка изучает его общую природу и отношения с миром и человеческим разумом, который воспринимает и описывает реальность посредством языка. Иными словами, философия языка занимается отношениями между языком, мыслью и реальностью.

Еще в древности люди задавались вопросом о том, насколько отношения между формой слова (например, собака) и предметом, обозначенным этим словом (объектом: собакой) являются условными, то есть устанавлены ли они людьми произвольно, и насколько это естественно, врожденно и неразделимо. Языки мира отличаются в тем, как они называют элементы реальности (англ: dog, фр: chien, нем: Hund, польскl: pies и так далее), что является аргументом в пользу условности (конвенциональности) языка (смотри семантика).

Слово собака — это обычное существительное, в отличие от слова Антарктика (имя собственное). Вместо того, чтобы называть единственный в своем роде объект (определенный континент), первое слово значит (или обозначает) целую группу, вид, категорию объектов, это все собаки которые, когда-либо существовали, существуют, будут существовать или могли существовать.

Философы всегда интересовались вопросом о том, является ли категория (вид, группа) тем, что существует реально, независимо от человеческого восприятия, или же только индивидуальные предметы являются реальными, а категории, группы (это универсалии) являются порождением человеческого ума или содержатся только в языке.

Независимо от концепции значения, которое принимается автором, и того, какой тип реальности приписывается категориям, следует признать, что у многих слов нет четких значений, что категории, которым они соответствуют, не обладают ясными границами. Конечно, такие слова, как большой обладают относительным значением в зависимости от характеристик объекта, который они определяют : (большая собака по сравнению с большим муравьем).Но даже когда имеется определенный объект, то значение, которое ему приписывается, не совсем точно. Неясно, что должно считаться минимальным размером собаки, чтобы можно было сказать большая. Эта же проблема возникает и со многими существительными, ведь непонятно, сколько должно быть соломинок (и какой длины), чтобы получился стог сена, который можно определить как стог. Это важный вопрос, потому что он касается реальности языка и возможности выдвигать правдивые утверждения о мире посредством языка. Иными словами, являются ли следующие утверждения правдой?

Эта собака большая (65 сантиметров в холке).

Этот объект (объемом 1 кубический метр, содержащий исключительно солому) — стог (сена).

Языки мира различны не только звучанием и способом написания (например, английский dog, польский pies,французский chien и так далее), но и уровнем восприятия разных элементов реальности. Примерами может послужить разное количество слов для описания основных цветов (смотри семантика), так в языке жителей Новой Гвинеи — дани есть лишь слова mili (относится ко всем темным и холодным цветам, таким как черный, зеленый и голубой) и mola (относится к теплым и светлым цветам как белый, красный и желтый). С другой стороны, в венгерском есть два слова для определения красного цвета red, а в польском два слова для английского эквивалента слова blue (синий, голубой).

У слов, обозначающих членов семьи, существует множество вариаций. Часто это зависит от пола, как для обозначения брата и сестры, но в других культурах возраст также может быть важной характеристикой. В индонезийском языке словом kakak называют старших братьев и сестер и словом adik — младших братьев и сестер, независимо от пола. В Индонезии, как во многих Азиатских странах, возраст играет важную роль в межличностных отношениях. Напротив, в венгерском языке и пол, и возраст имеют важное значение, поэтому словами báty и öcs называют старшего и младшего брата соответственно, а словами nővér и húg старшую и младшую сестру.

Различия могут быть не только лексическими, можно найти и такие, которые затрагивают части грамматики, например, времена глаголов и грамматический род существительных. Существительные могут группироваться по родам, включая мужской, женский и средний, при этом, существуют системы со значительно большим числом категорий, а в некоторых языках классификация по категории рода вообще отсутствует. Произвольность причисления к определенному роду очевидна, ведь одному концепту приписывается разный род в разных языках. В польском солнце — это (słońce), слово среднего рода, в немецком — (die Sonne) женского рода, при этом во французском (le soleil) — существительное мужского рода. Грамматический род названий стран в польском продемонстрирован на следующей карте:

Вопрос заключается в том, влияют ли эти различия на то, как люди воспринимают мир и думают о нем. Гипотеза о том, что структура определенного языка влияет на то, как говорящие на нем воспринимают мир, известна как теория языкового детерминизма (например, Гумбольдт, Сепир и Уорф). Исследования с целью доказать или опровергнуть аспекты языкового детерминизма принесли неоднозначные результаты. Критики позиции детерминизма задаются вопросом о том, означает ли невозможность дословно перевести определенное предложение с языка X на язык Y, что эту же мысль невозможно выразить вообще.

Подобный вопрос также возникает в специфических коммуникативных ситуациях. Английский язык, например, требует от говорящего выразить идею определенности/неопределенности некоторых объектов (a dog в сравнении с the dog), а польский язык не требует. Можно сказать jakiś pies (какая-то собака) или ten pies (та собака), но всегда можно сказать и просто pies (собака). У говорящих на английском языке нет последней возможности. Тогда возникает вопрос: должен ли англоговорящий, думая об объекте, размышлять о нем как об определенном или неопределенном, а польскоговорящий — нет?

Смягченный вариант гипотезы Сепира-Уорфа известен как теория лингвистической относительности. В соответствии с ней, разные языки отражают культуру, физические и социальные параметры существования языкового сообщества, его опыт и систему ценностей, что в свою очередь влияет на способ мышления носителей этого языка. Разные языки по-разному «рисуют» картину мира, отражая важные для осознания категории в языковых грамматических структурах, в словарном запасе (связанном с такими реалиями, как названия растений и животных в данном регионе) и фразеологии (напр., в пословицах). Они сохраняют элементы как древней, так и современной культуры.

Мышление и язык в Логике Ильенкова

1. Выготский 1984 – Выготский Л.С. Младенческий возраст // Собрание сочинений. В 6 т. М.: Педагогика, 1984. Т. 4. C. 269–317 (Vygotsky L.S. Childhood. In Russian).

2. Ильенков 1974a – Ильенков Э.В. Диалектическая логика. М.: Политиздат, 1974 (Ilyenkov E.V. Dialectical logic. In Russian).

3. Ильенков 1974б – Ильенков Э.В. Мышление и язык у Гегеля // Доклады Х Международного гегелевского конгресса (Москва, 26–31 августа 1974). М., 1974. Вып. IV. С. 69–81 (Ilyenkov E.V. Thought and Language in Hegel. In Russian).

4. Ильенков 1975 – Ильенков Э.В. Александр Иванович Мещеряков и его педагогика // Молодой коммунист. 1975. № 2. С. 80–84 (Ilyenkov E.V. Alexander Meshcheriakov and His Pedagogy. In Russian).

5. Ильенков 1977 – Ильенков Э.В. Соображения по вопросу об отношении мышления и языка (речи) // Вопросы философии. 1977. № 6. С. 92–96 (Ilyenkov E.V. Considerations on the Problem of Relationship Between Thought and Language (Speech). In Russian).

6. Ильенков 1979a – Ильенков Э.В. Проблема противоречия в логике // Диалектическое противоречие. М.: Политиздат, 1979. C. 122–143 (Ilyenkov E.V. The Problem of Contradiction in Logic. In Russian).

7. Ильенков 1979б – Ильенков Э.В. Что же такое личность? // С чего начинается личность. М.: Политиздат, 1979. С. 183–237 (Ilyenkov E.V. And What is Personality? In Russian).

8. Ильенков 1987 – Ильенков Э.В. Диалектика и герменевтика // Современные зарубежные концепции диалектики: Критические очерки. М.: Наука, 1987. С. 133–163 (Ilyenkov E.V. Dialectics and Hermeneutics. In Russian).

9. Ильенков 1991 – Ильенков Э.В. Проблема противоречия в логике // Философия и культура. М.: Политиздат, 1991. С. 308–320 (Ilyenkov E.V. The Problem of Contradiction in Logic. In Russian).

10. Ильенков 2009 – Ильенков Э.В. Диалектика идеального // Логос. 2009. № 1. С. 6–62 (Ilyenkov E.V. Dialectics of the Ideal. In Russian).

11. Ильенков 2017 – Ильенков Э.В. От абстрактного к конкретному. Крутой маршрут. 1950–1960. Авт.-сост. Е. Иллеш. М.: Канон+, 2017 (Ilyenkov E.V. From the Abstract to the Concrete: A Steep Route. 1950–1960. In Russian).

12. Пиаже 1969 – Пиаже Ж. Логика и психология // Избранные психологические труды. М.: Просвещение, 1969. С. 567–612 (Piaget J. Logic and Psychology. Russian translation).

13. Пиаже 2001 – Пиаже Ж. Теория Пиаже // Жан Пиаже: теория, эксперименты, дискуссии. Под ред. Л.Ф. Обуховой, Г.В. Бурменской. М.: Гардарики, 2001. С. 106–157 (Piaget J. Theorie de Piaget. Russian translation).

14. Пиаже, Инельдер 2002 – Пиаже Ж., Инельдер Б. Генезис элементарных логических структур. Классификация и сериация. М.: ЭКСМО-Пресс, 2002 (Piaget J., Inhelder B. La genese des structures logiques elementaires, classification et seriations. Russian translation).

15. Bakhurst, David (1991) Consciousness and Revolution in Soviet Philosophy: From the Bolsheviks to Evald Ilyenkov, Cambridge University Press, Cambridge etc.

16. Майданский 2018 – Майданский А.Д. «Культурная психология» Л.С. Выготского в оптике Спинозы и Маркса // Культурно-историческая психология. 2018. Т. 14. № 1. С. 126–130.

Язык и мышление в философии языка И.Г. Гамана

Язык и мышление в философии языка И.Г. Гамана

Мыслители Просвещения видели свою задачу в освобождении философии от исходных предубеждений, имеющих свое происхождение в догматике, традиции и истории. В «Критике чистого разума» Кант сформулировал условия достижения знания путем применения трансцендентального метода. При этом он подчеркивал, что опыт как таковой имеет определенные границы, как и субъективные суждения, априорные структуры которых он стремился обнаружить. Из своих основополагающих рассуждений он исключил, однако, вопрос о функции языка и его роли в мышлении. Именно это обстоятельство Гаман счел слабым местом критической философии Канта и выступил с ее критикой. Эта полемика представлена в трудах Гамана короткими статьями, фрагментами и заметками афористической окраски и остается малоизвестной не только в отечественной науке, но и за рубежом, хотя в последнее время она приобрела новую актуальность и вызывает повышенный интерес. Из этих работ можно понять взгляды Гамана на отношение языка и мышления.
Крайне резкую, даже язвительную критику Канта содержит фрагмент его сочинения «Метакритика пуризма чистого разума», которое осталось незавершенным и не публиковалось при жизни Гамана. Спустя шесть недель после начала работы над этим текстом Гаман признается Гердеру, что замысел ему «не удался», хотя вскоре в письме Якоби от 14 ноября 1784 г. он, уже гораздо более оптимистично оценивая перспективы своей «Метакритики», пишет: «[она] еще, быть может, получится лучше, чем глупое начало, о котором я по простоте сообщал нашему доброму другу Гердеру» [Hamann, 1868, 16]. Неудачное начало этого труда было связано как раз с рассмотрением отношения языка и мышления, о чем Гаман и сообщал Гердеру в письме от 6 августа 1784 г.: «Эту кость грызу я и буду грызть ее до упаду. Для меня все еще пребывает тьма над этой глубиной, все еще жду я апокалиптического ангела с ключом от этой бездны» [Hamann, 1825, 151-152].
И все же ему удалось заглянуть в эту глубину: 30 апреля 1787г., за 170 лет до выхода в свет сочинения Хайдеггера «На пути к языку» Гаман написал из Кенигсберга Якоби: «Что на твоем языке бытие, я предпочел бы называть словом» [Hamann, 1819, 357].
Философскую мысль Просвещения он доводит в своей «Метакритике» до абсурда, показывая, что двойное очищение разума, сначала от традиции, а потом и от всякого эмпирического объекта, можно будет считать завершенным только в том случае, если он в конце концов будет очищен от языка, поскольку только тогда он будет свободен от всяких предпосылок и предубеждений. «Первое очищение философии, – пишет он, – состояло ведь в отчасти недопонятой, отчасти неудавшейся попытке сделать разум независимым от всякого предания, традиции и веры в них. Второе очищение еще более трансцендентно и имеет своей целью не больше и не меньше, чем независимость от опыта и его повседневной индукции. Третий, высочайший и как бы эмпирический пуризм касается еще и языка, единственного, первого и последнего органона и критерия разума без всякой иной верительной грамоты в виде предания и обычая» [Hamann, 1825, 6]. Но в таком случае, считает Гаман, и самого разума не будет. Этот вывод, сделанный в антикартезианском духе, имел своей целью показать невозможность и бессмысленность постулата о свободе от всяких предпосылок и предубеждений.
В отличие от инструменталистского взгляда на язык Гаман подчеркивает, что поскольку язык чрезвычайно тесно связан с историей, он обладает трансцендентальной функцией, лишь благодаря которой разум становится вообще возможным. Речь для Гамана – «лоно» (uterus), «Богородица (Deipara) нашего разума» [Hamann, 1824, 39]. Это он пишет в небольшой работе 1780 г. «Два шутливых опыта о новейшей немецкой литературе» и здесь же совершенно однозначно определяет роль языка: «Без языка у нас не было бы разума, без разума не было бы религии, а без этих трех важных составных частей нашей природы не было бы ни духа, ни уз общества» [Hamann, 1824, 25]. А в письме Якоби от 25 октября 1785г. подчеркивает эту мысль с новой глубиной: «Язык есть матерь разума и откровения, их альфа и омега. Он есть обоюдоострый меч для всякой истины и лжи» [Hamann, 1819, 90].
Резко критикуя рационалистов Просвещения за исходную предпосылку о независимости разума, Гаман подчеркивает, что сама эта мысль имеет исторические предпосылки и обусловленности. Он стремится показать, что язык, употребляемый философией, является не просто подручным нейтральным инструментом. Язык сам по себе есть одно из условий самой возможности понятийного мышления. Односторонний взгляд на язык, согласно которому он является просто средством выражения мыслей, основан на предположении, что мышление не зависит от говорения и предшествует говорению. Гаман отвергает такой взгляд, предлагая свое понимание, согласно которому, говорение – это перевод мыслей в слова, вещей в имена, образов в знаки, а разум есть язык. Мысль о том, что разум есть язык, Гаман повторяет при всяком удобном случае, а в уже упоминавшемся письме Гердеру от 6 августа 1784 г. пишет со ссылкой на Демосфена (намекая на то, что страдает заиканием): «Будь я даже столь же красноречив, как Демосфен, я все же должен был бы трижды повторить лишь одно единственное слово: разум есть язык, логос» [Hamann, 1825, 151].
Канта Гаман критиковал, считая его «Критику чистого разума» некритической, поскольку она расщепляет человеческое познание на различные способности и силы. Возражение Гамана против такого подхода состоит в том, что он может быть реализован лишь при условии соответствующего объективного взгляда на сущность человека, на природу его разума и на его чувственность. Но он считает такую всеобъемлющую точку зрения абсолютно недоступной и недостижимой, поскольку невозможно даже охватить полностью все предубеждения мышления, которые коренятся в истории и традиции. Гаман твердо убежден в том, о чем позже скажет Гумбольдт в своей известной формулировке: «Человек – это только человек посредством языка» [Humboldt, 1963, 11]. Такой взгляд разделял также Гердер.
Гаман отвергает всякую рационалистическую метафизику, поскольку считает ее, при строго аналитическом подходе, бессмыслицей, ученым нонсенсом, который возникает из-за злоупотребления языком. Согласно критике языка в «Метакритике» Гамана, метафизика, в отличие от языка математики, например, «преступно обращается со всеми словесными знаками и фигурами речи нашего эмпирического познания, доводя их до сплошных иероглифов и типов идеальных отношений, а честное прямодушие языка превращает этим ученым бесчинством в такое бессмысленное, текучее, непостоянное, неопределенное нечто = х, что не остается ничего кроме свиста ветра, магической игры теней, в лучшем случае, как говорит мудрый Гельвеций, – талисмана и венка из роз трансцендентальной суетной веры в entia rationis (сущности, созданные разумом. – Л.Л.), пустой трубы ее паролей» [Hamann, 1825, 8].
Ключевым суждением о «Критике чистого разума» можно считать высказывание Гамана в письме Якоби от 14 ноября 1784 г.: «Я задаюсь не столько вопросом, что есть разум, сколько вопросом, что есть язык! И здесь я подозреваю причину всех паралогизмов и антиномий, в которых обвиняют разум; отсюда получается так, что слова принимаются за понятия, а понятия – за вещи как таковые. В словах и понятиях невозможна экзистенция, которая причитается лишь предметам и вещам» [Hamann, 1868, 15].
Как Гаман отказывается разделять человеческое познание на различные силы и способности, так он отказывается также отделять мышление от языка. На это обращал особое внимание Гете: «Принцип, к которому сводятся все высказывания Гамана, сводится к следующему: ‘Что бы человек ни задумал совершить – в действиях, в словах или как-нибудь еще, – должно проистекать из объединения всех сил; разрозненное — порочно’» [Гете, 1967, 433]. Критику чистого разума он считает неосуществимой, поскольку она требует недосягаемой нейтральной позиции за пределами мышления и языка, которым оно руководствуется. Поэтому для Гамана критика разума должна быть критикой языка. В «Метакритике» он пишет, что не только вся способность мышления целиком покоится на языке, но язык есть также источник недоразумений: «Остается ведь еще один главный вопрос: как возможна способность к мышлению? И нет нужды ни в какой дедукции, чтобы доказать генеалогический приоритет языка . Не только вся способность мышления покоится на языке, но язык есть также средоточие недоразумений разума с самим собой» [Hamann, 1825, 9]. В письме Якоби от 29 апреля 1787 г. Гаманн формулирует одну из основополагающих идей философии языка, которая вновь возникает в XX столетии у Виттгенштейна: «Разум есть источник всех истин и всех заблуждений. Он есть древо познания добра и зла. Язык есть искуситель нашего ума и всегда останется таковым, пока мы не возвратимся домой, к началу и к истоку, и к незапамятности (olim)» [Hamann, 1868, 513].
Поэтому задачу своей «Метакритики» Гаман видит в том, чтобы очистить разум от его противоречий, показать, что эти противоречия заключены не в вещах, а в языке. «Все философские расхождения, – подчеркивает он в письме Гердеру от 2 июля 1787 г., – сводятся к спорам о словах» [Hamann, 1825, 360]. Требование ясности понятий Гаман предъявляет в первую очередь к философии, в которой многие термины употребляются произвольно, не имеют однозначной дефиниции и общепринятого значения, и относит этот упрек к «Критике чистого разума»: «Уже самому названию метафизика присущ этот наследственный порок и проказа двусмыслыенности, который нельзя ни устранить, ни тем более прославить, добравшись до места его рождения, которое находится в случайном синтезе греческой приставки. И даже если предположить, что для трансцендентальной топики различие между сзади и сверху еще менее важно, чем для a priori и для a posteriori различие между hysteron proteron (более ранний и более поздний. – Л.Л.), то все равно родимое пятно простирается со лба до чрева всей [этой] науки, и ее терминология так же соотносится с любым другим языком искусства, охоты, горного дела и школы, как ртуть соотносится с другими металлами» [Hamann, 1825, 7].
Источниками неоднозначности являются, с его точки зрения, спонтанность формирования понятий и восприятие сказанного: «Из этого двойного источника двусмысленности черпает чистый разум все элементы своих притязаний на правоту, поиска причин для сомнений и судейства над искусством » [Hamann, 1825, 6]. Это происходит, согласно Гаману, по уже упоминавшейся выше причине: слова принимаются за понятия, а понятия – за сами вещи. Поэтому вопрос и заключается для него не столько в понимании того, что есть разум, сколько в понимании того, что есть язык. Он делает вывод, что если язык сделал возможным построение спекулятивных систем, то языковедческий анализ должен и устранять их. «Разум для меня – идеал, бытие которого я изначально предполагаю, но доказать не могу из-за призрачности явления языка и его слов. С помощью этого талисмана, – пишет он Якоби 29 апреля 1787 г. о Канте, – мой земляк воздвиг замок своей критики, и лишь только с его (талисмана. – Л.Л.) помощью чары могут быть развеяны» [Hamann, 1868, 513].
Аналитический подход требует, по мысли Гамана, прежде всего сверить значения понятий для понимания того, имеет ли смысл проблема и формулируется ли правильно задача. С эмпирической традицией Гаман соглашается в том, что если эти критерии осмысленности не соблюдены, то невозможно увидеть истинную проблему, а над псевдопроблемами не стоит ломать голову. Ключ к пониманию причины недоразумений, считает он, находится не в знании субъекта и не в знании объекта, а в отношении к постановке проблемы и объясняет свою позицию Якоби в письме от 29 апреля 1787 г.: «Не стоит больше произносить ни одного слова, пока мы не договоримся о том, что каждый понимает с помощью разума и веры, не то, что понимает Юм, ты, я и он, а то, в чем суть дела и есть ли она вообще. Общее слово – это пустой шланг, который модифицируется в каждое мгновение иначе, а если раздут, то лопается и уже вообще не может удержать в себе воздух» [Hamann, 1868, 513].
Вторая предпосылка мышления, которую Гаман видит, аналогично Гердеру, в традиции, опыте и предании, тоже связана с подвижностью лексических значений слов. «Я намереваюсь опровергнуть берлинский идеализм христианства и лютеранства с помощью исторического и физического реализма, – пишет он 25 апреля 1787 г. из Кенигберга Якоби, – опыт противопоставить чистому разуму. Как говоришь ты сам, реальное остается, идеальное скорее зависит от нас и переменчиво из-за номинализма. Наши понятия о вещах изменяются новым языком, новыми знаками, которые являют нам новые отношения» [Hamann, 1819, 341]. В своем системном подходе к лексическому составу языка Гаман предвосхищает «идею целостности, членения и структуры», о которой писал Трир как об основополагающей триаде своей теории семантического поля [Trier 1934, 432], и видит важную роль контекста и речевой ситуации для создания определенного значения слова и формирования ясного понятия. «Слова имеют свое значение, как цифры, по тому месту, где они стоят, – пишет он в 1759 г. в сочинении «Достопримечательные мысли Сократа», — а их понятия переменчивы в своих определениях и отношениях, подобно монетам, в зависимости от места и времени» [Hamann, 1821, 32].
В письме от 8 декабря 1783 г. из Кенигсберга Гаман благодарит Гердера за его моральную поддержку работы над «Метакритикой пуризма чистого разума», жалуясь, что она продвигается с большим трудом: «Моя бедная голова есть разбитый горшок против головы Канта – глина против железа» [Hamann, 1824, 365]. И здесь же пишет: «Вся болтовня о разуме есть пустой звук; язык – его орган и критерий! Предание – это второй элемент» [Hamann, 1824, 365]. Эту же мысль он повторяет почти дословно в письме от 11 февраля 1785 г. военному советнику Шеффнеру [Hamann, 1825, 212], а в письме Якоби от 1 июня 1785 г. критикует лорда Монбоддо за его труд «О происхождении и развитии языка» [Monboddo, 1774]: «Сплошные элементы для метакритики разума, о котором я не имею никакого понятия без опыта и предания» [Hamann, 1819, 54]. Несколько месяцев спустя Гаман вновь подчеркивает роль традиции и предания для формирования разума в письме Якоби от 25 октября 1785г.: «С Гердером я совершенно согласен в том, что весь наш разум и вся философия сводятся к традиции и преданию» [Hamann, 1819, 90].
В середине XVIII века Берлинская академия наук объявляла целую серию конкурсных тем научных сочинений, за которые назначались премии и которые касались, в частности, языка. В их числе в 1757 году была опубликована и тема: «Каково возвратное влияние мнений людей на язык и языка на мнения?», вызвавшая критическую реакцию Гамана. Премия за лучшее исследование на эту тему была присуждена профессору философии Геттингенского университета Иоганну Давиду Михаэлису 31 мая 1759 года.
Берлинская академия наук поясняла постановку задачи такого научного исследования следующим образом: «Важно при этом, чтобы на различных хорошо отобранных примерах было показано: 1) Сколько существует в языках причудливых оборотов и выражений, с очевидностью проистекающих из определенных, усвоенных этими народами мнений, откуда и получили свое происхождение такие языки. Этот первый пункт является, вероятно, самым легким. 2) Самое важное состоит в том, чтобы в определенных, присущих каждому из языков оборотах речи, в определенных выражениях, вплоть до корней определенных слов, показать происхождение тех или иных заблуждений или препятствий, отчего та или иная истина не находит своего выражения. Если обнаружится, каким образом умственный импульс формирует язык и этот язык вслед за этим дает образу мыслей направление, способствующее или препятствующее восприятию верных идей, то можно было бы вести поиск целесообразных средств для исправления недостатков языков» [Briefe, 1779, 367-368]. Такое двоякое рассмотрение привело бы к важным познавательным выводам. Если обнаружится, каким образом умственный импульс формирует язык и этот язык вслед за этим дает образу мыслей направление, способствующее или препятствующее восприятию верных идей, то можно было бы вести поиск целесообразных средств для исправления недостатков языков. Собственно, поиск здесь должен был быть направлен на обнаружение тех влияний на язык, которые рассматриваются как «недостатки» или «неправильности» самого языка, создающие препятствия к просвещению и способствующие формированию частично «неверного» языкового сознания. Если обнаружить такие особенности языка, то можно продумать пути и способы их преодоления.
Постановка задачи не предполагала объяснение препятствий, обуславливающих трудное или легкое вхождение некоторых истин в язык того или иного народа. Речь шла о препятствиях к изъяснению той или иной истины. Из этого следует, что составитель задания предполагал, что препятствием к изъяснению той или иной истины или, скорее, причиной того, что в каких-то языках не представлены какие-то истины, служат некоторые обороты речи в этих языках. Это фактически означает, что речь шла о создании метода описания языковой картины мира в ее лексической части: авторы конкурса имеют своей отправной точкой именно различия в языковых картинах мира, поскольку речь идет об оборотах и выражениях, возникших из определенных воззрений, привычных для народов, образовавших тот или иной язык.
Михаэлис требования Академии выполнил, за исключением последнего пункта: он ни одним словом не коснулся вопроса о препятствиях к выражению тех или иных истин. Из того факта, что его работе была присуждена первая премия, становится понятно, что Академия имела своей целью лишь показать некоторые перспективы дальнейших исследований, не настаивая на выполнении поставленной задачи в полноте. Его труд, хотя и свидетельствовавший об обширности познаний автора, не занял заметного места в языкознании и был бы, по всей вероятности, забыт, если бы он не привел косвенным образом к весьма значительному достижению в науке о языке: Михаэлису возразил Гаман, а позже и Гердер, который прочитал это сочинение в 1766 или 1767 гг. предположительно по рекомендации Гамана.
Рассмотрение трактата Михаэлиса, который сводит свое исследование к лексико-семантическому сопоставительному анализу на примере переводных эквивалентов полисемантичных слов, не входит здесь в нашу задачу, поэтому мы приведем лишь один пример для понимания характера его рассуждения: «Порою влияет также какая-нибудь еще скрытая побочная идея или другое значение слова, в котором оно нам на этот раз не нужно, и обманывает нас тайным образом. Поэтому мы счастливы, если имеем такое совершенное срединное слово, к которому даже в противоположном значении не примыкает похвала или порицание. Я хочу пояснить это примером, который дает повод сделать комплимент моему родному языку из-за его преимуществ в сравнении с латинским. Самое первое или, если угодно, самое последнее благо, причину, по которой что-либо почитается благом, Эпикур полагал в приятном ощущении, voluptate. Это латинское слово, которое обозначало также «[сладострастное] наслаждение», сохраняло примыкающую идею изнеженности, которая противополагалась добродетели и отваге. Кто усомнится в том, что учение Эпикура многим римлянам лишь по вине языка должно было казаться неправильным, даже ненавистным и в высшей степени отвратительным? Проповеди Цицерона против Эпикура, исполненные игры слов и гомилетических доводов, являются тому доказательством. Латинянину ведь при употреблении voluptas постоянно приходило на ум «[сладострастное] наслаждение» (нем. Wollust. – Л.Л.). – Наш язык обошелся бы гораздо лучшим выражением «приятное ощущение» (нем. angenehme Empfindung. – Л.Л.)» [Briefe, 1779, 373-374]. В оправдание Эпикуру Михаэлис заключает: «Римский оратор несправедливо обходился с Эпикуром, защиту которого я в остальном на себя не беру и охотно признаю, что он или его ученики по вине двусмысленного слова порою путали сладострастное наслаждение с приятным ощущением» [Briefe, 1779, 375].
Из этого видно, что рассуждение Михаэлиса носит вполне конъюнктурный характер (косвенным подтверждением чему служит и первая премия, хотя справедливости ради следует заметить, что никто из других претендентов не представил сколько-нибудь значительное сочинение): проблема полисемии была одним из основных аргументов сторонников исправления языка в разные эпохи, и Просвещение не было исключением.
Гаман, который отозвался на труд Михаэлиса работой под названием «Опыт по одному академическому вопросу» (Versuch über eine akademische Frage), видел в его трактате недостатки по той же причине, по которой он впоследствии выступил с критикой Канта: и в том, и в другом сочинении отсутствовало рассмотрение трансцендентальной роли языка. Заметим, что Гаман прибегал в своей полемике с Михаэлисом к лингвистическому анализу в очень современном смысле, но эта полемика, кроме того, представляет интерес также по той причине, что сама тема конкурсного сочинения Михаэлиса связана с установлением и изучением особенностей языковой картины мира с целью разработки методов ее изменения. Прежде всего, Гаман указывает на то, что постановка вопроса о взаимовлиянии мнений и языка требовала предварительных пояснений, которые не были даны. Он намерен восполнить этот недостаток и сделать исследование Михаэлиса и постановку вопроса более понятными для «простого» читателя, предложив некоторые разъяснения.
Во-первых, он считает необходимым уточнить понятия «мнения», «язык» и «влияние», лежащие в основе исследования. С точки зрения Гамана, значение слова «мнения» в употреблении Михаэлиса неясно, так как в его сочинении мнения «то приравниваются к истинам, то противопоставляются им» [Hamann, 1821, 120], однако Гаманн только констатирует этот факт, но не предлагает своей дефиниции.
Слово «язык» очень многозначно, подчеркивает Гаман, сам же фактически приравнивает понятие «язык» к языковой картине мира, указывая на связь языка и мышления, или имеет в виду высказывания. Он пишет: «Отношение и связь между способностью нашей души к познанию и способностью нашего тела к обозначению является довольно часто встречающимся представлением, характер и границы их изучались, однако, пока мало», а далее высказывает, по сути, мысль о существовании типологического ядра в картинах мира разных языков, указывая на то, что «должны поэтому существовать сходства во всех человеческих языках, основанные на идентичности нашей природы и сходствах, необходимым образом существующих в обществе в узком кругу понятий» [Hamann, 1821, 121].
Слово «влияние» в постановке задачи содержит в себе, согласно Гаману, изначальную предпосылку, которая «не пришлась бы по вкусу ни лейбницианцу, ни академисту. Первый сказал бы, возможно, «гармония», а сомневающийся слишком осторожен, чтобы принять на веру воздействие вещей друг на друга из-за их простой связи между собой, поскольку слишком часто бывает один и тот же язык при противоположных мнениях и наоборот» [Hamann, 1821, 121-122].
Здесь мы сделаем небольшое отступление, приведя комментарий Гамана к этому слову, чтобы коснуться характерной манеры язвительной критики, к которой он прибегает не только в «Метакритике», но и во многих других сочинениях: «Я, впрочем, охотно соглашусь с этим выражением, – пишет он, – поскольку думаю даже, что какой-нибудь автор с помощью тихого влияния на мнения и на язык ученого цеха может воздействовать на большинство голосов, исследование чего, однако, относится к казуистике и алгебре удач» [Hamann, 1821, 122]. Язвительность Гамана едва ли имеет своим основанием процедуру или даже результат голосования в Академии при определении победителя конкурса. Возможно, она объясняется его религиозными убеждениями, противоречие которым он нашел в сочинении Михаэлиса: «Опыт по одному академическому вопросу» был помещен в сборнике под названием «Крестовые походы филолога», на титульном листе которого был изображен козлиный профиль Пана с рогами. Нельзя исключить и свойственную Гаману склонность к критической реакции на труды своих коллег, даже самых близких ему людей, как это было, например, с «Трактатом о происхождении языка» его друга Гердера. Об этом подробно пишет Гегель в работе «О сочинениях Гамана», подчеркивая в частности: «Это общая, но отнюдь не благожелательная черта: Гаман бывает так возбужден именно публикациями своих лучших друзей, набрасываясь на них в сочинениях, которые, даже будучи предназначенными к печати, исполнены, по его обычной манере, страстной горячности и издевки и даже не лишены того, чтобы восприниматься как злая насмешка и обида» [Гегель, 1835, 68].
Чтобы раскрыть разные стороны смысла академической задачи, Гаман подразделяет ее на три положения, которые позволяют, с его точки зрения, лучше разобраться в ней и составить более правильное суждение.
Положение 1. «Природный способ мышления оказывает влияние на язык» [Hamann, 1821, 122]. Мысль Гамана состоит в том, что все огромное многообразие наблюдений и фактов всемирной истории, исторического развития отдельных народов и более мелких общностей (сословий, сект, групп и отдельных людей), данные сопоставительного изучения нескольких языков и развития какого-либо одного языка в разное время и при разных обстоятельствах можно свести к простым принципам и составить классификацию. «Если наши представления, – пишет он, – направляются точкой зрения души, а она (точка зрения. – Л.Л.) определяется, по мнению многих, положением тела, то нечто подобное можно применить к телу целого народа» [Hamann, 1821, 122-123]. Это понимается так, что направление развития языка народа согласуется с его способом мышления, с направлениями его мысли. Народ обнаруживает присущий ему способ мышления не только во внешних формах организации своей жизни, в своих законах, обычаях и т.п., но и в характере, формах, законах и обычаях (под которыми Гаман понимает практику употребления) своего языка. Тем обстоятельством, что язык формируется согласно направлению мысли, объясняются идиоматические особенности, сравнительное богатство и одновременно сравнительная бедность одного и того же языка в той или иной его части, что заставляет расценивать разные языковые явления то как его совершенство, то как несовершенство и т.п. Все это неповторимое своеобразие и составляет, согласно Гаману, то, что понимают под гением языка. При таком рассуждении гений языка и есть, по сути, способ мышления народа, если «направленность внимания и предметы, на которые оно обращено, могут расширять или ограничивать язык народа и придавать ему тот или иной вид» [Hamann, 1821, 125].
Положение 2. «Модные истины, предубеждения внешней видимости и авторитетности, циркулирующие в народе, создают как бы искусственный и случайный способ мышления народа и оказывают особое влияние на его язык» [Hamann, 1821, 125]. Гаман приводит примеры такого рода влияний на немецкий язык и дает прогностическую оценку того развития языка, которое может быть ими обусловлено: «Видимость математической учености и привлекательность французских и английских писателей вызвали у нас большие изменения противоположного характера. Настоящей удачей для нашего языка стало то, что эта мания перевода и мания демонстрирования словно бы ставили преграду друг другу; последняя превратила бы его в венок из роз считанных искусственных слов, а первая – в сеть, которая улавливала бы и удерживала добрых и худых рыб разного рода» [Hamann, 1821, 125].
При исследовании влияния мнений на язык необходимо, по мысли Гамана, принимать во внимание фактор двоякой обусловленности способа мышления: мнения влияют на способ мышления, способ мышления формирует язык. Мнения он подразделяет на два вида. Мнения первого вида составляют неподвижный способ мышления народа, а мнения второго рода – подвижный способ мышления. Неподвижный способ мышления можно считать, с точки зрения Гамана, древнейшим, а подвижный – новейшим. Для иллюстрации этой мысли Гаман приводит историю шляпы в баснях Геллерта, а также учение врачей о теле человека, которое претерпевает определенные изменения в течение короткого цикла в несколько лет и все же остается тем же самым, и так повторяется на протяжении всей земной жизни человека от зачатия до тления. Из рассуждения Гамана остается, правда, непонятным, приравнивает ли он неподвижный способ мышления к коренному, а подвижный – к навеянному духом времени.
Положение 3. «Сфера языка простирается от складывания букв до шедевров поэтического искусства и тончайшей философии, эстетического вкуса и критики; характер языка приходится отчасти на выбор слов, отчасти на образование оборотов речи» [Hamann, 1821, 127]. В силу многозначности слова «язык» Гаман говорит о необходимости дефиниции и предлагает при этом исходить из коммуникативной функции языка и определять его, в зависимости от цели коммуникации, как средство сообщения наших мыслей и как средство понимания мыслей других. Коммуникативной функции языка Гаман придавал большое значение, считая общительность сущностным признаком языка и разума. В письме Якоби из Кенигберга он пишет 25 апреля 1787: «Разум невидим, [он] без языка; но, конечно, язык есть единственное выражение души и сердца для раскрытия и сообщения нашего сокровенного» [Hamann, 1819, 349], и добавляет спустя пять дней: «Общительность есть истинный принцип разума и языка, посредством которых модифицируются наши ощущения и представления» [Hamann, 1819, 356].
Эту двоякую направленность коммуникации, сообщение своих мыслей и понимание мыслей других, Гаман называет «двойным намерением» и кладет ее в основу понимания задачи, поставленной Академией наук: «Отношение языка к этому двойному намерению стало бы, таким образом, основной теорией, из которой явления взаимовлияния мнений и языка можно было бы как объяснить, так и считать заранее заданными» [Hamann, 1821, 127].
Вводя понятие «отношение языка к двойному намерению», Гаман считает, что он дает тем самым ключ к решению задачи. Он не берется сам разрешить этот вопрос, поскольку, во-первых, сомневается в наличии читательского интереса к разработке проблемы отношения языка к двойному намерению, а во-вторых, не ожидает от суждения читателей ничего «ни для своего имени, ни для своего кошелька». Вместе с тем он высказывает уверенность в возможности дать ответ на поставленный Академией вопрос, исходя из этого понятия. Со ссылкой на Аристотеля (Республика, кн.2, гл.10) он пишет: «У нас нет недостатка в наблюдениях, с помощью которых можно довольно точно определить отношение языка к его попеременному употреблению. Уразумение этого отношения и умение применять его имеет также касательство к духу законов и к тайнам правительства» [Hamann, 1821, 129].
Продолжая рассуждать о роли этого отношения в общественной жизни, Гаманн причисляет его изучение к задачам государственной важности в условиях развития немецкого языка его времени. «Бесчинство смешения языков», под которым он подразумевает все еще характерную для тогдашней Германии франкофонию в научной речи, употребление многочисленных заимствований в немецком языке и отсутствие осмысленной языковой политики в отношении родного языка, является «делом государственным, которое в царстве истины имеет бόльшее значение, чем самый сочный свежевырытый корень какого-либо слова или бесконечная генеалогия какого-либо понятия» [Hamann, 1821, 130].
В интересах развития и совершенствования не только языка, но и мышления необходимо переходить к употреблению немецкого языка во всех сферах жизни, считает Гаман, и поясняет это следующим образом: «Каждый язык требует способа мышления и вкуса, составляющих его своеобразие: поэтому хвастался Энний, что имеет тройное сердце, почти как Монтень, который хвастался своей душой в три этажа. Кто пишет на иностранном языке, тот должен уметь, как любовник, приноравливать свой способ мышления. Кто пишет на своем родном языке, тот имеет домашнее право супруга, если он им владеет. Голова, которая думает за свой счет, всегда будет совершать вмешательства в язык; автор же, пишущий на счет товарищества, довольствуется предписанными ему словами, как поэт по найму – конечными рифмами (bouts-rimés), вводящими его в колею тех мыслей и мнений, которые приходятся кстати» [Hamann, 1821, 130-131].
Убежденность Гамана в том, что критика языка является метакритикой разума, или, в иной формулировке, критикой знания, – это тот аспект его философии языка, который представляет большой интерес для современной науки. При этом следует признать, что для Гамана характерно специфическое сочетание религиозной мысли и аналитического подхода в методологии, как, впрочем, и для всех мыслителей, которые рассматривали философию как критику языка. Гаманн никогда не исследует никакую проблему философии языка изолированно от контекста своей религиозной мысли, которая у него и сама по себе есть языковое мышление. Это в полной мере относится и к позиции Гамана в развернувшейся в середине XVIII в. дискуссии вокруг вопроса о происхождении языка.
В 1746 г. Этьен Бонно де Кондильяк дал на него свой ответ, выдвинув естественную теорию в «Опыте о происхождении человеческих знаний», который он рассматривал как дополнение к «Опыту о человеческом разумении» Дж. Локка (1690). Пьер Луи Моро де Мопертюи, который был по назначению Фридриха II президентом Берлинской академии наук с 1746 по 1759 гг., опубликовал два сочинения – в 1748 г. «Философские рассуждения о происхождении языка и значениях слов» [Maupertuis, 1768, 259-285], а в 1754 г. «Рассуждение о различных средствах, которыми пользуются люди для выражения мыслей» [Maupertuis, 1756, 349-364], в которых опровергал теории Божественного происхождения языка, выдвинув гипотезу, что язык был изобретен человеком. С критикой трактата Мопертюи «Философские рассуждения о происхождении языка и значениях слов» выступил Иоганн Петер Зюсмильх. В докладе под названием «Попытка доказательства, что первый язык получил свое происхождение не от человека, но единственно от Творца», прочитанном в Берлинской академии наук в 1756 г. и опубликованном лишь спустя десять лет [Süssmilch, 1856], Зюсмильх утверждает, что для успешной дифференциации феноменов окружающего мира мышление нуждается в языке. Без языковых обозначений умственные понятия словно сливались бы друг с другом, и ни одно понятие невозможно было бы помыслить хоть сколько-нибудь ясно, «не мысля одновременно и все другие, с ним связанные» [Süssmilch, 1866, 68]. В его понимании язык предшествует мышлению и является условием мышления. Если бы человек сам себя обучил языку, то для этого – и в этом заключен парадокс – он должен был бы уже обладать разумом, а этот разум возможен только благодаря языку и т.д. Выход из этого заколдованного круга Зюсмильх видит в Божественном происхождении языка.
Эти дискуссии о происхождении языка не носили характера исторического исследования, они затрагивали, скорее, вопрос о сущности языка и исходили, собственно, из независимости мышления от языка. Интерес философов Просвещения к философии языка имел столь ярко выраженную практическую направленность, что они фактически игнорировали вопросы более фундаментального характера, касающиеся отношения языка и мышления. Можно думать, что обсуждение вопроса о происхождении языка скорее просто подтолкнуло Гамана к рассмотрению трансцендентальной функции языка, ничего не добавив к его концепции. Гаманн, по сути, не участвовал в рассмотрении происхождения языка в смысле его самого раннего появления в истории человечества. В «Двух рецензиях касательно происхождения языка» [Hamann, 1823, 1-11], представлявших собой краткий обзор трактата Гердера о происхождении языка, а также в иронично-пренебрежительном ответе на рецензию, опубликованную в 26-м номере «Кенигсбергской ученой и политической газеты» за 1772 г. [Hamann, 1823, 12-21], Гаман не занимает ни одну из сторон. Он не согласен с теорией Божественного происхождения языка Зюсмильха, согласно которой Бог дал человеку язык в готовом виде и научил его пользоваться им. В то же время он отвергает рациональные и эмпирические теории, которые сводят происхождение языка к договоренности между людьми.
Теории, предполагавшие, что мышление предшествует языку, для Гамана неприемлемы. Он подвергает критике даже более умеренный тезис своего друга Гердера, согласно которому язык мог быть изобретен и даже должен был быть изобретен, поскольку сама эта возможность заключена в природе человека. Хотя сам Гаман не представил полностью разработанной теории языка, его взгляд на происхождение языка вполне понятен. Он считает, что язык имеет нераздельную Божественную и человеческую природу одновременно, и убежден в том, что Бог создал человека вместе с языком. Это означает, что в теологически-логоцентрическом понимании Гамана язык есть первичный принцип: «генеалогический приоритет языка» уже содержит в себе разум, всякое говорение – уже мышление и наоборот. Очень важным здесь представляется изучение переписки Гамана и Якоби, которая может и дополнить, и прояснить мысли Гамана о языке, в частности, его утверждение, что разум есть язык, т.е. логос.

Литература

1.    Гете И.В. Из моей жизни. Поэзия и правда // Гете И.В. Собр. соч. в 10 томах. Т. 3. – М.: Художественная литература, 1976.
2.    Briefe, die neueste Litteratur betreffend. Vierter Theil. – Berlin und Stettin: bei Friedrich Nikolai, 1779.
3.    Hamann J.G. Beylage zum 37sten Stück der Königsbergschen gelehrten und politischen Zeitung. 1772. Abfertigung der im sechs und zwanzigsten Stück enthaltenen Recension // Hamann’ Schriften. Hrsg. von Friedrich Roth. Vierter Theil. – Berlin, G. Reimer, 1823.
4.    Hamann J.G. Briefe von 1779 bis 1784 // Hamanns Schriften. Hrsg. von Friedrich Roth. Sechster Theil. – Berlin: G. Reimer, 1824.
5.    Hamann J.G. Briefe von 1784 bis 1788 // Hamanns Schriften. Hrsg. von Friedrich Roth. Siebenter Theil. – Berlin: G. Reimer, 1825.
6.    Hamann J.G. Briefwechsel mit F. H. Jacobi. Hrsg. von Friedrich Roth // Friedrich Heinrich Jacobi’s Werke. Vierter Band. Dritte Abtheilung. – Leipzig: Gerhard Fleischer, 1819.
7.    Hamann J.G. Briefwechsel mit Friedrich Heinrich Jacobi // Johann Georg Hamann’s, des Magus im Norden, Leben und Schriften. Von C.H. Gildemeister. Fünfter Band. – Gotha: Perthes, 1868.
8.    Hamann J.G. Fauete linguis! // Hamann’ Schriften. Hrsg. von Friedrich Roth. Vierter Theil. – Berlin, G. Reimer, 1823.
9.    Hamann J.G. Metakritik über den Purismus der reinen Vernunft // Hamanns Schriften. Hrsg. von Friedrich Roth. Siebenter Theil. – Berlin: G. Reimer, 1825.
10.    Hamann J.G. Sokratische Denkwürdigkeiten // Hamanns Schriften. Hrsg. von Friedrich Roth. Zweiter Theil. – Berlin: G. Reimer, 1821.
11.    Hamann J.G. Versuch über eine akademische Frage // Hamann’s Schriften. Hrsg. von F. Roth. Zweiter Theil. – Berlin: G. Reimer, 1821.
12.    Hamann J.G. Zwei Scherzlein zur neuesten Deutschen Literatur // Hamanns Schriften. Hrsg. von Friedrich Roth. Sechster Theil. – Berlin: G. Reimer, 1824.
13.    Hamann J.G. Zwo Recensionen betreffend den Ursprung der Sprache // Hamann’ Schriften. Hrsg. von Friedrich Roth. Vierter Theil. – Berlin, G. Reimer, 1823.
14.    Hegel, G. W. F. Über Hamann’s Schriften // Hegel, G. W. F. Vermischte Schriften. Zweiter Band. Hrsg. Friedrich Förster und Ludwig Boumann. – Berlin: Verlag von Duncker und Humblot, 1835.
15.    Humboldt W. von. Über das vergleichende Sprachstudium in Beziehung auf die verschiedenen Epochen der Sprachentwicklung // Wilhelm von Humboldt. Werke in fünf Bänden. Hrsg. von Andreas Flitner und Klaus Giel. Band 3. – Darmstadt: Wissenschaftliche Buchgesellschaft, 1963.
16.    Maupertuis, Pierre Louis Moreau de. Dissertation sur les différents moyens dont les hommes se sont servis pour exprimer leurs idées. Berlin // Histoire de l’Academie Royale des Sciences et Belles-Lettres. 1754. – Berlin, 1756. – S.349-364.
17.    Maupertuis, Pierre Louis Moreau de. Réflexions philosophiques sur l’origine des langues et la signification des mots // Oevres de Maupertuis. Nouvelle Édition corrigée & augmentée. Tome Premier. – A Lyon, chez Jean-Marie Bruyset, Imprimeur-Libraire, rue S. Dominique, 1768. – P. 259-285.
18.    Michaelis J.D. Beantwortung der Frage von dem Einfluß der Meinungen eines Volcks in seine Sprache und der Sprache in die Meinungen. – Berlin, 1760.
19.    Monboddo, James Burnett (Lord). Of the Origin and Progress of Language. 6 vols. Printed for J. Balfour, Edinburgh; and T. Cadell, in the Strand, London, 1774.
20.    Süßmilch, Johann Peter. Versuch eines Beweises, daß die erste Sprache ihren Ursprung nicht vom Menschen, sondern allein vom Schöpfer erhalten habe. – Berlin, 1756.
21.    Trier J. Das sprachliche Feld. / Neue Jahrbücher für Wissenschaft und Jugendbildung, 1934, Nr.10, S.428-449.

© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru

Язык гипотезы мысли (Стэнфордская энциклопедия философии)

1. Ментальный язык

Что значит постулировать ментальный язык? Или сказать, что мышление происходит на этом языке? Насколько «языковой» Менталец должен быть? Чтобы ответить на эти вопросы, мы выделим некоторые основные обязательства, которые широко разделяются теоретиками LOT.

1.1 Репрезентативная теория мышления

Народная психология обычно объясняет и предсказывает поведение, цитируя психические состояния, включая убеждения, желания, намерения, страхи, надежды, и так далее.Чтобы объяснить, почему Мэри подошла к холодильнику, мы могли бы обратите внимание, что она считала, что в холодильнике был апельсиновый сок и хотел пить апельсиновый сок. Психические состояния, такие как вера и желание называются пропозициональными установками . Их можно указать используя формулировки формы

X считает, что p .

X желает, чтобы p .

X подразумевает, что p .

X опасается, что р .

пр.

Заменяя « p » предложением, мы указываем содержание психического состояния X . Пропозициональные установки имеют преднамеренность или aboutness : они о предмете. По этой причине их часто называют преднамеренными. заявляет .

Термин «пропозициональная установка» происходит от Рассела. (1918–1919 [1985]) и отражает его собственный предпочтительный анализ: пропозициональные установки — это отношения к предложения.Предложение — это абстрактная сущность, которая определяет условие истинности . Для иллюстрации предположим, что Джон считает, что Париж находится к северу от Лондона. Тогда вера Джона связана с предложение , что Париж находится к северу от Лондона , и это Предложение верно, если Париж находится к северу от Лондона. За рамками диссертации что предложения определяют условия истинности, мало согласие о том, на что похожи предложения. Литература предлагает много варианты, в основном заимствованные из теорий Фреге (1892 [1997]), Рассела (1918–1919 [1985]) и Витгенштейн (1921 [1922]).

Фодор (1981: 177–203; 1987: 16–26) предлагает теорию пропозициональные установки, в которых центральную роль отводится умственных Представления . А мысленное представление это умственный предмет с семантические свойства (например, обозначение, или значение, или условие истинности и т. д.). Верить, что p , или надеяться, что p , или предполагать, что p , должно иметь соответствующую связь к ментальному представлению, значение которого таково: p .Для Например, существует отношение веры * между мыслителями и умственными представления, в которых выполняется следующее двусмысленное условие, независимо от того, какое английское предложение заменяет « p »:

X считает, что p , если есть ментальное представление S , так что X полагает * S и S означает, что с. .

В более общем плане:

• (1) Каждое предложение отношение A соответствует уникальному психологическому отношению A * , где следующие двусмысленные условия верны, несмотря ни на что первое предложение заменяет « p »: X Как , что p , если есть ментальное представление S таким образом, что X несет A * до S и S означает, что p .

Согласно этому анализу, ментальные репрезентации — самые прямые объекты. пропозициональных установок. Пропозициональная установка наследует семантические свойства, включая его истинностное состояние, из ментального представление, которое является его объектом.

Сторонники (1) обычно ссылаются на функционализм для анализа A *. Каждое психологическое отношение A * связано с определенным функциональная роль : роль, которую S играет в вашем умственная деятельность на всякий случай носите A * на S .Когда указав, во что верить * S , например, мы могли бы упомянуть, как S служит основанием для умозаключений, как он взаимодействует с желаниями производить действия и так далее. Точный функциональные роли должны быть открыты научной психологией. Вслед за Шиффером (1981) принято использовать термин «Ящик убеждений» как заполнитель функциональной роли соответствующему убеждению *: верить * S означает поместить S в ящик вашей веры. Аналогично «ящик желаний» и т. Д.

(1) совместимо с точкой зрения, что пропозициональные установки отношение к предложениям. Можно было бы проанализировать высказывание « S означает, что p » как включающее отношение между S и предложением, выраженным в S . Было бы затем следуйте за тем, кто верит * S стоит в психологически важное отношение к предложению, выраженному S . Фодор (1987: 17) придерживается этого подхода. Он сочетает в себе приверженность ментальным представлениям с обязательством предложения.Напротив, Филд (2001: 30–82) отказывается постулат суждений при анализе « S означает, что стр. ». Он постулирует ментальные представления с семантическими свойств, но он не постулирует суждений, выражаемых ментальным представления.

Различие между типы и токены имеют решающее значение для понимания (1). Ментальное представление — это повторяемый тип, который может быть создаются в разных случаях. В современной литературе это обычно предполагается, что токены ментального представления неврологический.Для настоящих целей ключевым моментом является то, что умственное представления создаются ментальными событиями . Мы тут истолковать категорию события в широком смысле, чтобы включить оба случаев (например, у меня возникло намерение выпить апельсиновый сок) и устойчивых состояний (например, мое давнее убеждение, что Авраам Линкольн был президентом Соединенных Штатов). Когда мысленное событие e создает экземпляр представления S , мы говорим, что S является с токеном и что e — это токен из S .Например, если я верю, что киты — млекопитающие, то мое убеждение (a ментальное событие) является символом ментального представления, значение которого в том, что киты — это млекопитающие.

Согласно Фодору (1987: 17), мышление состоит из цепочек умственных события, которые создают ментальные представления:

• (2) Процессы мышления являются причинными последовательностями знаков ментального представления.

Пример парадигмы — дедуктивный вывод: я перехожу от верить * предпосылкам верить * заключению.Первый ментальный событие (моя вера * в посылки) вызывает второе (моя вера * в вывод).

(1) и (2) естественно сочетаются друг с другом как пакет, который можно было бы назвать репрезентативная теория мышления (RTT). Постулаты RTT ментальные представления, которые служат объектами пропозиционального отношения и которые составляют область мысли процессы. ^[1]

RTT, как указано, требует квалификации. Есть ясный смысл, в котором вы верите, что на Юпитере нет слонов.Однако вы вероятно, никогда не рассматривал этот вопрос до сих пор. Это неправдоподобно что ваш ящик убеждений ранее содержал мысленное представление с это означает, что на Юпитере нет слонов. Фодор (1987: 20–26) отвечает на такой пример, ограничивая (1) гильзы . Основные случаи — это те, в которых пропозициональное фигуры отношения как причинно эффективный эпизод в ментальном процесс. Ваше молчаливое убеждение, что на Юпитере нет слонов, не фигурирует в ваших рассуждениях или принятии решений, хотя это может произойти сделать это, если вопрос становится актуальным, и вы осознанно судите что на Юпитере нет слонов.Пока остается вера молчаливый, (1) не обязательно. В целом, говорит Фодор, преднамеренное психическое состояние, которое является причинно эффективным, должно включать явные обозначение соответствующего мысленного представления. В слогане: «Отсутствие намеренной причинности без явного представления» (Фодор 1987: 25). Таким образом, мы не должны толковать (1) как попытку правдивый анализ неформального дискурса о пропозициональных установках. Фодор не стремится копировать народные психологические категории. Он направлена ​​на выявление ментальных состояний, напоминающих пропозициональные установки, представленные в народной психологии, которые играют примерно схожую роли в умственной деятельности, и это может поддерживать систематическое теоретизирование.

Деннетт (1977 [1981]) обзор The Language of Мысль вызывает широко цитируемое возражение против RTT:

В недавнем разговоре с разработчиком шахматной программы Я слышал следующую критику конкурирующей программы: «она думает, он должен пораньше вывести свою королеву ». Это приписывает пропозициональное отношение к программе в очень полезном и предсказуемом Кстати, как продолжил дизайнер, можно с пользой рассчитывать на преследуя королеву по доске.Но на всех уровнях явное представление, которое можно найти в этой программе, нигде нет что-то примерно синоним «я должен вытащить свою королеву» ранний »явно обозначен. Уровень анализа, на котором Замечание дизайнера описывает особенности программы, которые совершенно невинным образом являются эмерджентными свойствами вычислительные процессы, обладающие «инженерной реальностью». я не вижу причин полагать, что связь между разговором о убеждениях и психологический разговор будет более прямым.

В примере Деннета шахматная машина не явно обозначить, что ферзь должен выйти раньше, но в каком-то смысле он действует на основании убеждения, что так и должно быть. Аналогичный примеры возникают для человеческого познания. Например, мы часто следуем правилам дедуктивного вывода без явного представления правил.

Чтобы оценить возражение Деннета, мы должны четко различать между ментальными представлениями и правилами, регулирующими манипулирование ментальные представления (Fodor 1987: 25).RTT не требует этого каждое такое правило должно быть явно представлено. Некоторые правила могут быть в явном виде — мы можем представить себе систему рассуждений, которая явно представляет правила дедуктивного вывода, которым он соответствует. Но правила не обязательно должны быть представлены явно. Они могут просто неявно присутствовать в работе системы. Только тогда, когда консультация с правилом фигурирует как причинно-следственный эпизод в умственная деятельность требует ли RTT, чтобы правило было явно представлены.Шахматная машина Деннета явно представляет шахматы конфигурации доски и, возможно, некоторые правила манипулирования шахматами шт. Он никогда не соблюдает правила, подобные , вытащите королеву. начало . По этой причине не следует ожидать, что машина явно представляет это правило, даже если оно в некотором смысле встроен в программирование машины. Точно так же типичный мыслители не обращаются к правилам вывода, когда занимаются дедуктивным вывод. Таким образом, RTT не требует, чтобы типичный мыслитель явно представляют правила вывода, даже если она им соответствует и в некоторых Смысл молчаливо полагает, что она должна им соответствовать.

1.2 Композиционная семантика

Естественный язык композиционный: сложный лингвистические выражения построены из более простых лингвистических выражений, а значение сложное выражение является функцией значений его составляющих вместе с тем, как эти составляющие объединены. Композиционная семантика систематически описывает, как семантические свойства сложного выражения зависят от семантического свойства его составляющих и способ, которым эти составляющие комбинированный.Например, условие истинности соединения: определяется следующим образом: конъюнкция истинна тогда и только тогда, когда оба конъюнкта правда.

Исторические и современные теоретики LOT во всем согласны с тем, что Менталес композиционный:

Композиционность ментальных представлений (COMP) : Ментальные представления имеют композиционный семантика: сложные представления состоят из простых составляющих, и значение сложного представления зависит от значения его составляющих вместе с избирателями структура, в которую скомпонованы эти составляющие.

Ясно, что мысленный язык и естественный язык должны различаться во многих отношениях. важные аспекты. Например, у ментальского языка наверняка нет фонология. У него тоже может не быть морфологии. Тем не менее, COMP формулирует фундаментальную точку сходства. Как натуральный язык, ментальский содержит сложные символы, поддающиеся семантическому анализ.

Что значит одно представление быть «составной частью» Другой? Согласно Фодору (2008: 108), «конституционная структура является разновидностью отношения часть / целое ».Не все детали лингвистического выражения являются составными частями: «Джон бежал» — это составная часть фразы «Джон бежал, а Мэри прыгнула», но «Побежала и Мария» не является составной частью, потому что это не семантически интерпретируемый. Важным моментом для наших целей является что все составляющие являются частями. Когда сложное представление размечены, как и его части. Например,

предполагая, что \ (P \ amp Q \) требует наличия предложения в вашем ящик намерений … одна из частей — знак того же самого введите, что в поле намерения, когда вы намереваетесь, что \ (P \), и другая часть которого является токеном того же типа, что и в поле намерения, когда вы намереваетесь это \ (Q \).(Фодор 1987: 139)

В более общем смысле: ментальное событие \ (e \) представляет собой сложный ментальный представление только в том случае, если \ (e \) создает все составные части представительства. В этом смысле само \ (e \) имеет внутреннюю сложность.

Здесь решающее значение имеет сложность ментальных событий, как подчеркивается. от Фодора в следующем отрывке (1987: 136):

Практически все думают, что объекты интенциональных состояний в некотором роде сложны… [Например], во что вы верите, когда вы считаете, что \ (P \ amp Q \) — это … нечто составное, чье элементы — как бы то ни было — утверждение о том, что P и предположение, что Q .Но (предполагаемая) сложность намеренный объект психического состояния, конечно, не влекут за собой сложность самого психического состояния … МНОГО утверждений что психических состояний — а не только их пропозициональные объекты — обычно имеют составную структуру .

Многие философы, в том числе Фреге и Рассел, рассматривают предложения как структурированные организации. Эти философы применяют модель части / целого к предложения, но не обязательно к ментальным событиям, во время которых мыслители принимают предложения.LOTH, разработанный Fodor, применяется модель части / целого к самим ментальным событиям:

Речь идет о сложности психических событий, а не о просто сложность предложений, которые являются их намеренными объекты. (Фодор 1987: 142)

При таком подходе ключевым элементом LOTH является тезис о том, что умственное события имеют семантически значимую сложность.

Современные сторонники LOTH поддерживают RTT + COMP. Исторический сторонники также верили во что-то поблизости (Normore 1990, 2009; Panaccio 1999 [2017]), хотя, конечно, они не использовали современная терминология для формулирования своих взглядов.Мы можем рассматривать RTT + COMP как минималистская формулировка LOTH, учитывая, что многие философы использовали фразу «язык мысли гипотеза »для обозначения одного из наиболее сильных обсуждаемых тезисов. ниже. Как и положено минималистской формулировке, RTT + COMP оставляет неразрешенными многочисленные вопросы о природе, структуре и психологической роли ментальских выражений.

1.3 Логическая структура

На практике теоретики LOT обычно придерживаются более конкретного взгляда на композиционная семантика для ментальского языка.Они утверждают, что менталец выражения имеют логическая форма (Фодор 2008: 21). Более в частности, они утверждают, что ментальский язык содержит аналоги знакомые логические связки ( и , или , не , если-то , некоторые , все , ). Итеративное применение логических связок порождает сложные выражения из более простых выражений. Смысл логически сложное выражение зависит от значений его частей и от его логическая структура.Таким образом, теоретики LOT обычно поддерживают доктрину. по следующим строкам:

Логически структурированные ментальные представления (ЛОГИКА) : Некоторые ментальные представления имеют логические состав. Композиционная семантика этих ментальных представления похожи на композиционную семантику для логически структурированные выражения естественного языка.

Средневековые теоретики LOT использовали силлогистическую и пропозициональную логику, чтобы проанализировать семантику ментальского языка (King 2005; Normore 1990).Современные сторонники вместо этого используют исчисление предикатов , который был открыт Фреге (1879 [1967]) и семантика которого была впервые систематически сформулировал Тарский (1933 [1983]). Вид что ментальский язык содержит примитивные слова, включая предикаты, единичные термины и логические связки — и что эти слова объединяются в сложные предложения, управляемые чем-то вроде семантика исчисления предикатов.

Понятие в ментальном языке примерно соответствует интуитивное представление о концепт .Фактически, Фодор (1998: 70) трактует понятие как ментальское слово вместе с его значением. Например, мыслитель имеет представление о кошке только в том случае, если в нем есть репертуар ментальское слово, обозначающее кошек.

Логическая структура — это лишь одна из возможных парадигм структуры ментальные представления. Человеческое общество использует широкий спектр несентенциальные изображения, включая изображения, карты, диаграммы, и графики. Представления без предложения обычно содержат части выстроены в композиционно значимую структуру.Во многих случаях, не очевидно, что полученные комплексные представления имеют логическая структура. Например, карты не содержат логических связки (Фодор 1991: 295; Милликен 1993: 302; Пилишин 2003: 424–5). И нет очевидно, что они содержат предикаты (Camp 2018; Rescorla 2009c), хотя некоторые философы утверждают, что это так (Blumson 2012; Casati & Варзи 1999; Кульвицкий 2015).

Теоретики часто постулируют ментальные представления, которые соответствуют COMP, но в которых отсутствует логическая структура.Британские эмпирики постулировали идей , которые они охарактеризовали в широко образных терминах. Они подчеркнули, что простые идеи могут объединяться в сложные идеи. Они считали, что репрезентативный смысл сложной идеи зависит от по репрезентативному значению его частей и способу, которым эти части совмещены. Итак, они приняли COMP или что-то близкое к нему (в зависимости от того, что именно составляет «округ» к). ^[2] Они не сказали подробно, как предполагалось сочетание идей. работать, но образная структура кажется парадигмой по крайней мере в некоторые отрывки.LOGIC не играет существенной роли в их сочинения. ^[3] Частично вдохновлен британскими эмпириками Принцем (2002) и Барсалу. (1999) анализируют познание с точки зрения образных представлений. происходит из восприятия. Армстронг (1973) и Брэддон-Митчелл и Джексон (2007) предполагает, что пропозициональные установки — это отношения, а не отношения. к мысленным предложениям, но к ментальным картам аналогичным по важности с уважением к обычным конкретным картам.

Одна из проблем, с которыми сталкиваются имажистские и картографические теории мышления: что пропозициональные установки часто логически сложны (например,г., Джон считает, что если Пласидо Доминго не поет, то Густаво Дудамель будет дирижировать или концерт будет отменен ). Изображения и карты, похоже, не поддерживают логические операции: отрицание карты — это не карта; дизъюнкция двух отображений не является карта; аналогично для других логических операций; и аналогично для изображений. Учитывая, что изображения и карты не поддерживают логические операции, теории которые анализируют мысли исключительно в образных или картографических терминах будет бороться за объяснение логически сложных пропозициональных отношения. ^[4]

Здесь есть место для плюралистической позиции, которая позволяет представления разных видов: некоторые с логической структурой, некоторые больше аналогично картинкам, картам, диаграммам и так далее. В плюралистическая позиция широко распространена в когнитивной науке, которая предлагает ряд форматов ментального представления (Block 1983; Camp 2009; Johnson-Laird 2004 год: 187; Косслин 1980; Макдермотт 2001: 69; Пинкер 2005: 7; Сломан 1978: 144–76). Сам Фодор (1975: 184–195) предлагает свою точку зрения на какие образные ментальные представления сосуществуют рядом, и взаимодействовать с логически структурированными ментальными выражениями.

Учитывая выдающуюся роль логической структуры в историческом и современное обсуждение ментальского языка, можно было бы принять ЛОГИКУ за окончательный из LOTH. Можно было бы настаивать на том, что ментальные представления составляют ментальный , язык , только если у них есть логические состав. Нам не нужно оценивать достоинства этого терминологического выбор.

2. Объем ЛОТ

RTT касается пропозициональных установок и психических процессов, в которых они фигурируют, например, дедуктивный вывод, рассуждение, принятие решений, и планирование.Он не касается восприятия, моторного контроля, воображение, сновидения, распознавание образов, лингвистическая обработка или любая другая умственная деятельность, отличная от познания высокого уровня. Следовательно акцент на языке мысли : система ментальных представления, лежащие в основе мышления, в отличие от восприятия, воображение и т. д. Тем не менее, разговор о мысленном языке обобщает естественно, от познания высокого уровня к другим ментальным явлениям.

Perception — хороший тому пример.Система восприятия преобразует проксимальные сенсорные стимуляции (например, стимуляции сетчатки) в перцепционные оценки условий окружающей среды (например, оценки форм, размеров, цветов, расположения и т. д.). Гельмгольц (1867 [1925]) предположил, что переход от проксимальных сенсорных входов к перцептивным оценивает бессознательный вывод , схожий по ключу уважает сознательный вывод высокого уровня, но недоступен для сознание. Предложение Гельмгольца лежит в основе современная психология восприятия , которая детально конструирует математические модели бессознательного перцептивного вывода (Knill & Richards 1996; Рескорла 2015).Фодор (1975: 44–55) утверждает, что эта программа научных исследований предполагает ментальные представления. Представления участвуют в бессознательных выводах или переходы, подобные выводам, выполняемые перцептивным система. ^[5]

Navigation — еще один хороший пример. Толмен (1948) выдвинули гипотезу, что крысы перемещаются с помощью когнитивных карт : ментальные представления, которые представляют расположение пространственной среды. Гипотеза когнитивной карты, выдвинутая в период расцвета бихевиоризм, первоначально встреченный с большим пренебрежением.Осталась бахрома положение было задолго до 1970-х, спустя много времени после упадка бихевиоризма. В конце концов, его победило растущее количество поведенческих и нейрофизиологических данных. много новообращенных (Gallistel 1990; Gallistel & Matzel 2013; Jacobs & Menzel 2014; О’Киф и Надел, 1978; Weiner et al. 2011). Хотя некоторые исследователи по-прежнему настроены скептически (Mackintosh 20002), в настоящее время существует широкий консенсус в отношении того, что млекопитающие (и, возможно, даже некоторые насекомые) перемещаются, используя мысленные представления о пространственном расположении. Рескорла (2017b) резюмирует аргументы в пользу когнитивных карт и обзоров. некоторые из их основных свойств.

В какой степени нам следует ожидать перцептивных репрезентаций и когнитивные карты, напоминающие ментальные представления, фигурирующие в человеческая мысль высокого уровня? Принято считать, что все эти умственные представления имеют композиционную структуру. Например, система восприятия может связать воедино представление формы и представление размера, чтобы сформировать сложное представление, что объект имеет определенную форму и размер; репрезентативное значение сложное представление систематически зависит от репрезентативный импорт компонентных представлений.С другой стороны, неясно, имеют ли перцептивные представления что-либо похожая на логическая структура , включая даже предикативную структура (Burge 2010: 540–544; Fodor 2008: 169–195). Ни очевидно ли, что когнитивные карты содержат логические связки или предикаты (Rescorla 2009a, 2009b). Перцепционная обработка и нечеловеческая навигация, конечно, не создает мысленных процессы, которые будут использовать предполагаемую логическую структуру. В в частности, они, похоже, не приводят к дедуктивному выводу.

Эти наблюдения служат поводом для плюрализма в отношении формат представления. Плюралисты могут постулировать одну систему композиционно структурированные мысленные представления для восприятия, другой для навигации, другой для познания высокого уровня и так далее. Различные репрезентативные системы потенциально могут иметь разные композиционные механизмы. Как указано в раздел 1.3, плюрализм занимает видное место в современной когнитивной науке. Плюралисты сталкиваются с рядом насущных вопросов. Какие композиционные в каких психологических областях фигурируют механизмы? Который какие мысленные операции поддерживают репрезентативные форматы? Как разные форматы представления взаимодействуют друг с другом? Способствовать исследования, соединяющие философию и когнитивную науку, необходимы для ответьте на такие вопросы.

3. Мысленные вычисления

Современные сторонники LOTH обычно поддерживают вычислительная теория разума (CTM), который утверждает, что разум — это вычислительная система. Некоторые авторы употребляют словосочетание «язык мысли. гипотеза », так что она по определению включает CTM как одну составная часть.

В плодотворном вкладе Тьюринг (1936) представил то, что сейчас называется в Машина Тьюринга: абстрактная модель идеализированных вычислений устройство. Машина Тьюринга содержит центральный процессор, управляемый точные механические правила, которые манипулируют символами, начертанными вдоль линейный массив ячеек памяти.Впечатлен огромной силой формализм машины Тьюринга, многие исследователи стремятся построить вычислительные модели основных психических процессов, включая рассуждения, принятие решений и решение проблем. Это предприятие раздваивается на две основные ветки. Первая ветка — искусственных. интеллект (AI), который направлен на формирование «мышления машины ». Здесь цель в первую очередь инженерная один — для создания системы, которая создает или, по крайней мере, моделирует мысль — без всяких претензий на то, чтобы уловить, как человеческий разум работает.Вторая ветвь, вычислительная психология , направлена ​​на построить вычислительные модели мыслительной деятельности человека. AI и вычислительная психология возникла в 1960-х годах как важнейшие элементы в новой междисциплинарной инициативе когнитивная наука, которая изучает разум, опираясь на психологию, информатику (особенно AI), лингвистика, философия, экономика (особенно игровая теория и поведенческая экономика), антропология и нейробиология.

С 1960-х до начала 1980-х годов вычислительные модели, предлагаемые в психология была в основном моделями стиля Тьюринга.Эти модели воплощают в себе точка зрения, известная как классическая вычислительная теория разума (CCTM). Согласно CCTM, разум — это вычислительная система, подобная в важных аспектах машины Тьюринга и некоторых основных умственных процессы — это вычисления, во многом схожие с вычисления, выполняемые машиной Тьюринга.

CCTM прекрасно сочетается с RTT + COMP. Вычисления в стиле Тьюринга оперирует символами, поэтому любые мысленные вычисления в стиле Тьюринга должны оперируют ментальными символами.Суть RTT + COMP — постулирование ментальные символы. Фодор (1975, 1981) защищает RTT + COMP + CCTM. Он держит что определенные основные психические процессы являются вычислениями в стиле Тьюринга Ментальные выражения.

Можно одобрить RTT + COMP, не одобряя CCTM. Постулируя систему композиционно структурированных ментальных представлений не взять на себя обязательство сказать, что операции над представлениями вычислительный . Исторические теоретики ЛОТ не могли даже сформулировать CCTM по той простой причине, что формализм Тьюринга не обнаружено.В современную эпоху Харман (1973) и Селларс (1975) одобряют что-то вроде RTT + COMP, но не CCTM. Хорган и Тиенсон (1996) поддерживает RTT + COMP + CTM, но не поддерживает C CTM, т. Е. классический CTM. Они предпочитают версию CTM, основанную на коннекционизм, альтернатива вычислительная структура, которая отличается довольно существенно из подхода Тьюринга. Таким образом, сторонники RTT + COMP может не принимать того факта, что умственная деятельность Вычисления в стиле Тьюринга.

Фодор (1981) сочетает RTT + COMP + CCTM с точкой зрения, которую можно было бы назвать формально-синтаксическая концепция вычисления (FSC).Согласно FSC, вычисления манипулируют символами в силу их формальные синтаксические свойства, но не их семантические свойства.

FSC черпает вдохновение в современной логике, которая подчеркивает формализация дедуктивного рассуждения. Чтобы формализовать, мы указать формальный язык , лингвистический компонент которого выражения индивидуализированы несемантически (например, по их геометрические фигуры). Мы описываем выражения как части формального синтаксис, без учета того, что означают выражения.Мы затем укажите правил вывода в синтаксическом, несемантическом термины. Правильно подобранные правила вывода приведут истинные посылки к истинным. выводы. Комбинируя формализацию с вычислениями в стиле Тьюринга, мы можем построить физическую машину, которая манипулирует символами исключительно на основе по формальному синтаксису символов. Если мы запрограммируем машину на реализовать соответствующие правила вывода, затем его синтаксис манипуляции превратят истинные посылки в истинные заключения.

CCTM + FSC утверждает, что разум — это формальная синтаксическая вычислительная система: умственная деятельность состоит в вычислении символов с формальными синтаксические свойства; вычислительные переходы чувствительны к формальные синтаксические свойства символов, но не их семантические характеристики.Ключевой термин «чувствительный» неточен, позволяя некоторую свободу в отношении точного импорта CCTM + FSC. Интуитивно картина такова, что формальный синтаксис ментального символа а не его семантика определяет, как мысленные вычисления манипулирует им. Ум — это «синтаксический двигатель».

Фодор (1987: 18–20) утверждает, что CCTM + FSC помогает осветить Важнейшая особенность познания: смысловая согласованность . Для по большей части, наше мышление не перемещается случайным образом от мысли к мысль.Скорее, мысли причинно связаны таким образом, что уважает их семантику. Например, дедуктивный вывод несет истинные убеждения к истинным убеждениям. В более общем плане мышление имеет тенденцию уважать такие эпистемологические свойства, как ордер и степень подтверждение. В некотором смысле наше мышление имеет тенденцию согласовываться с смысловые отношения между мыслями. Как достигается семантическая согласованность? Как нашему мышлению удается отслеживать семантические свойства? CCTM + FSC дает один возможный ответ. Он показывает, как физическая система работает в в соответствии с физическими законами может выполнять вычисления, которые согласованно отслеживать семантические свойства.Рассматривая разум как синтаксически управляемый машина, мы объясняем, как умственная деятельность достигает смысловой согласованности. Тем самым мы отвечаем на вопрос: Как рациональность механически возможно ?

Аргумент Фодора убедил многих исследователей в том, что CCTM + FSC решительно продвигает наше понимание отношения ума к физический мир. Но не все согласны с тем, что CCTM + FSC адекватно интегрирует семантику в причинный порядок. Общее беспокойство заключается в том, что формальная синтаксическая картина опасно близка к эпифеноменализм (Блок 1990; Казез 1994).Предварительно теоретически, семантические свойства ментальных состояний кажутся очень важными для ментальных и поведенческие результаты. Например, если я собираюсь ходить в продуктовый магазин, то тот факт, что мои намерения касаются продуктовый магазин, а не почта, помогает объяснить, почему я иду в продуктовый магазин, а не почтовое отделение. Бердж (2010) и Пикок (1994) утверждает, что теоретизирование когнитивной науки аналогичным образом придает причинное и объяснительное значение семантическим свойствам. В беспокойство заключается в том, что CCTM + FSC не может вместить причинно-следственные и пояснительные важность семантических свойств, потому что он изображает их как причинно нерелевантно: формальный синтаксис, а не семантика, управляет ментальными вычислениями вперед.Семантика выглядит эпифеноменальной, а всю работу выполняет синтаксис (Стич, 1983).

Фодор (1990, 1994) тратит много энергии, пытаясь ослабить беспокойство эпифеноменалиста. Развитие детальной теории отношения между ментальным синтаксисом и ментальной семантикой, он настаивает на том, что FSC может уважать причинную и объяснительную релевантность семантических свойств. Многие считают, что лечение Фодора проблематично (Arjo 1996; Aydede 1997b, 1998; Айдеде и Роббинс 2001; Perry 1998; Prinz 2011; Wakefield 2002), хотя Руперт (2008) и Шнайдер (2005) поддерживают несколько схожие позиции.

Отчасти в ответ на опасения эпифеноменалистов некоторые авторы рекомендуют что мы заменяем FSC альтернативной семантической концепцией вычислений (Блок 1990; Бердж 2010: 95–101; Фигдор 2009; О’Брайен и Опи, 2006; Peacocke 1994, 1999; Рескорла 2012а). Специалисты по семантическим вычислениям утверждают, что вычислительные переходы иногда чувствителен к семантическим свойствам, возможно, в дополнение к синтаксические свойства. В частности, специалисты по семантическим вычислениям настаивают на том, что мысленное вычисление иногда чувствительно к семантика.Таким образом, они отвергают любое предположение о том, что разум — это «Синтаксическая машина» или это умственное вычисление чувствительно только формальным синтаксис. ^[6] Чтобы проиллюстрировать это, рассмотрим ментальское соединение. Этот мысленный символ выражает таблицу истинности для соединения. По семантическому вычислители, значение символа имеет значение (оба причинно и объяснительно) к механическим операциям над ним. Что символ выражает таблицу истинности для соединения, а не, скажем, дизъюнкция влияет на ход вычислений.Поэтому мы должны отвергать любые предположения, что ментальные вычисления чувствительны к синтаксические свойства символа, а не его семантические характеристики. Утверждение состоит не в том, что мысленное вычисление явно представляет семантических свойств ментальных символов. Все стороны согласен, что в общем-то нет. Внутри нет гомункула ваша голова интерпретирует ваш мысленный язык. Утверждение скорее в том, что семантические свойства влияют на то, как происходит мысленное вычисление. (Сравните: импульс бейсбольного мяча, брошенного в окно, причинно влияет на то, разбивается ли окно, даже если окно не явно представляют импульс бейсбола.)

Сторонники семантической концепции расходятся во мнениях относительно того, как именно они затушевать основное утверждение о том, что некоторые вычисления «Чувствительный» к семантическим свойствам. Они также отличаются их позиция по отношению к CCTM. Блок (1990) и Рескорла (2014a) сосредотачиваются на CCTM. Они утверждают что семантические свойства символа могут влиять на механические операции, выполняемые вычислительной системой в стиле Тьюринга. В напротив, О’Брайен и Опи (2006) отдают предпочтение коннекционизму, а не CCTM.

Теоретики, отвергающие FSC, должны отвергнуть объяснение Фодора. семантическая согласованность.Какое альтернативное объяснение они могут предложить? Так до сих пор этому вопросу уделялось относительно мало внимания. Рескорла (2017a) утверждает, что специалисты по семантическим вычислениям могут объяснить семантическую согласованности и одновременно избежать эпифеноменалистских забот вызывая нейронную реализацию семантически чувствительного ментального вычисления.

Экспозиция Фодора иногда предполагает, что CTM, CCTM или CCTM + FSC является окончательным для LOTH (1981: 26). Но не все, кто одобряет RTT + COMP одобряет CTM, CCTM или FSC.Можно постулировать мысленный язык, не соглашаясь с тем, что умственная деятельность вычислительной, и можно постулировать ментальные вычисления над ментальным язык, не соглашаясь с тем, что вычисления чувствительны только к синтаксические свойства. Для большинства целей не важно, мы рассматриваем CTM, CCTM или CCTM + FSC как определяющие для LOTH. Более важный заключается в том, что мы отслеживаем различия между доктринами.

4. Аргументы в пользу LOTH

Литература предлагает множество аргументов в пользу LOTH.В этом разделе вводится четыре влиятельных аргумента, каждый из которых поддерживает БОЛЬШОЙ абдуктивно ссылаясь на его пояснительные преимущества. Раздел 5 обсуждает некоторые выдающиеся возражения против четырех аргументов.

4.1 Аргумент из практики когнитивных наук

Фодор (1975) защищает RTT + COMP + CCTM, обращаясь к научным практика: наша лучшая когнитивная наука постулирует ментальные вычисления над ментальными выражениями; поэтому мы должны принять это мысленное вычисление оперирует ментальными выражениями.Фодор развивает свой аргумент, исследуя подробные тематические исследования, в том числе восприятие, принятие решений и языковое понимание. Он утверждает что в каждом случае вычисление над ментальными представлениями играет центральная объяснительная роль. Довод Фодора получил широкую огласку. как убедительный анализ современной когнитивной науки.

При оценке поддержки LOTH когнитивной наукой крайне важно: укажите, какую версию LOTH вы имеете в виду. Конкретно, установление того, что определенные психические процессы действуют на психические представлений недостаточно, чтобы установить RTT.Например, можно принять, что ментальные представления фигурируют в восприятии и животном навигации, но не на высоком уровне человеческого познания. Галлистель и Кинг (2009) защищать COMP + CCTM + FSC с помощью ряда (в основном нечеловеческих) эмпирические тематические исследования, но они не подтверждают RTT. Они сосредоточены на относительно низкоуровневые явления, такие как навигация животных, без обсуждение принятия решений человеком, дедуктивный вывод, проблема решение или другие когнитивные явления высокого уровня.

4.2 Аргумент от продуктивности мысли

В течение своей жизни вы будете развлекать только конечное количество мысли.Но в принципе мыслей у вас бесконечно много. может развлечь. Считайте:

Мэри отдала пробирку дочери Джона.

Мэри отдала пробирку дочери Джона.

Мэри отдала пробирку дочери Джона. дочь дочери.

Обычно делается вывод о том, что вы обладаете компетенцией , чтобы развлекайте потенциальную бесконечность мыслей, даже если вы производительность ограничена биологическими ограничениями на память, внимание, способность обработки и т. д.В слогане: мысль есть продуктивная .

RTT + COMP прямо объясняет производительность. Мы постулируем конечная база примитивных ментальских символов, а также операции для объединение простых выражений в сложные выражения. Итеративный применение операций сложения генерирует бесконечный массив мысленных предложений, каждое в принципе в пределах вашего когнитивного репертуар. Обозначая мысленное предложение, вы поддерживаете мысль выраженный им. Это объяснение использует рекурсивный характер композиционные механизмы для генерации бесконечного множества выражений из конечная база.Тем самым он показывает, как конечные существа, такие как мы способны развлечь потенциальную бесконечность мыслей.

Фодор и Пилишин (1988) утверждают, что, поскольку RTT + COMP обеспечивает удовлетворительное объяснение производительности, у нас есть веские основания принять RTT + КОМП. Потенциальное беспокойство по поводу этого аргумента заключается в том, что он основан на бесконечная компетентность, никогда не проявляющаяся в реальной работе. Можно было бы отклонить предполагаемую бесконечную компетенцию как идеализация, которая, возможно, удобна для определенных целей, но делает не нуждаются в объяснении.

4.3 Аргумент систематичности мысли

Между мыслями, которые мыслитель может развлекать. Например, если вы думаете, что Джон любит Мэри, тогда вы также можете думать, что Мэри любит Джон. Системность выглядит важнейшим свойством человеческого мышления и так требует принципиального объяснения.

RTT + COMP дает убедительное объяснение. Согласно RTT + COMP, ваш способность развлекаться мыслью, что p зависит от вашего способность иметь соответствующие психологические отношения с менталом предложение S , смысл которого заключается в том, что p .Если ты можешь подумайте, что Джон любит Мэри, тогда ваша внутренняя система ментального представлений включает мысленное предложение, которое любит Джон Мэри, составленная из мысленных слов Иоанна, любит, а мэри правильно скомбинированы. Если у вас есть возможность встать психологическое отношение A * к Джону любит Мэри, тогда у тебя тоже есть способность поддерживать отношения A * к отдельному мысленному приговору, который любит Мэри Джон. Составляющие слова Джон любит, и Мэри делают одинаковый семантический вклад в оба мысленных предложения (Иоанна обозначает Иоанна, любит обозначает любящие отношения, а Мария обозначает Мэри), но слова расположены в разных структурах избирательных округов так что предложения имеют разное значение.В то время как Джон любит Мэри означает, что Джон любит Мэри, Мэри любит Джона означает, что Мэри любит Джона. От положение в отношении A * к приговору Мэри любит Джона, вы питаете мысль, что Мэри любит Джона. Таким образом, способность думать, что Джон любит Мэри, влечет за собой способность думаю, что Джон любит Мэри. Для сравнения: способность думать, что Джон любит Мэри не влечет за собой способность думать, что киты млекопитающие или способность думать, что \ (56 + 138 = 194 \).

Fodor (1987: 148–153) поддерживает RTT + COMP, ссылаясь на его способность объясните систематичность.В отличие от аргумента производительности, аргумент систематичности не зависит от бесконечных идеализаций которые превосходят конечную производительность. Обратите внимание, что ни один из аргументов не дает любая прямая поддержка CTM. Ни один из аргументов даже не упоминает вычисление.

4.4 Аргумент систематичности мышления

Существуют систематические взаимосвязи, среди которых умозаключения мыслителя умеет рисовать. Например, если вы можете вывести p из p и q , то вы также можете вывести м из м и № .Системность мышления требует объяснения. Почему это что мыслители, которые могут вывести p из p и q может также вывести м из м и н ?

RTT + COMP + CCTM дает убедительное объяснение. Во время вывода из р и q к р , вы переходите от веры * ментального предложение \ (S_1 \ amp S_2 \) (что означает , что p и q ) на полагая * мысленное предложение \ (S_ {1} \) (что означает, что p ).Согласно CCTM, переход включает в себя манипулирование символами. А механическая операция отделяет конъюнкт \ (S_ {1} \) от соединение \ (S_1 \ amp S_2 \). Такая же механическая операция выполняется применимо к конъюнкции \ (S_ {3} \ amp S_ {4} \) (что означает , что m и n ), что соответствует выводу из m и от до ; n . Способность выполнить первый вывод влечет за собой способность выполнить второй, потому что вывод в любой случай соответствует выполнению одного единого механического операция.В более общем смысле, логический вывод использует механические операции над структурированными символами, а механические операции соответствующий заданному образцу вывода (например, конъюнкция введение, устранение дизъюнкции и т. д.) применимо к любому помещения с правильной логической структурой. Единая применимость одной механической операции через различные символы объясняет логическая систематичность. Фодор и Пилишин (1988) заключают, что Систематичность вывода дает основание принять RTT + COMP + CCTM.

Фодор и Пилишин (1988) подтверждают дополнительный тезис о механические операции, соответствующие логическим переходам. В сохранении с FSC они заявляют, что операции чувствительны к формальным синтаксические свойства, но не семантические свойства. Например, устранение соединения реагирует на ментальное соединение как часть чистого формального синтаксиса, как компьютер манипулирует элементами в формальный язык без учета того, что означают эти элементы.

Специалисты по семантическим вычислениям отвергают FSC.Они утверждают, что умственное вычисления иногда чувствительны к семантическим свойствам. Семантический вычислители могут согласиться с тем, что вывод вывода включает в себя выполнение механической операции над структурированными символами, и они могут согласны с тем, что одна и та же механическая операция одинаково применима к любому помещения с соответствующей логической структурой. Так что они все еще могут объяснить логическая систематичность. Однако они также могут сказать, что Постулируемая механическая операция чувствительна к семантическим свойствам. Например, они могут сказать, что устранение конъюнкции чувствительно к значение менталийского союза.

Оценивая споры между FSC и семантическим вычислителем, один должен различать логических и нелогических символы. Для настоящих целей общепринято, что значения нелогических символов не информируют о логическом выводе. В вывод от \ (S_1 \ amp S_2 \) к \ (S_ {1} \) имеет то же механическая операция как вывод от \ (S_ {3} \ amp S_ {4} \) к \ (S_ {4} \), и эта механическая операция не чувствительна к значения конъюнктов \ (S_ {1} \), \ (S_ {2} \), \ (S_ {3} \) или \ (S_ {4} \).Из этого не следует, что механическая операция нечувствителен к значению ментальского союза. Значение соединение может повлиять на то, как происходит логический вывод, даже хотя значения союзов — нет.

5. Вызов коннекционистов

В 1960-х и 1970-х годах учёные-когнитивисты почти повсеместно смоделировал умственную деятельность как управляемую правилами манипуляцию символами. в 1980-е годы коннекционизм получил распространение как альтернатива вычислительной фреймворк.Коннекционисты используют вычислительные модели, называемые нейронных сетей , которые существенно отличаются от Модели в стиле Тьюринга. Центрального процессора нет. Нет ячейки памяти для символов, которые будут вписаны. Вместо этого есть сеть из узлов , несущих весовые связи друг с другом. Во время вычислений по сети распространяются волны активации. А уровень активации узла зависит от взвешенных активаций узлы, к которым он подключен. Узлы несколько функционируют аналогично нейронам, и связи между узлами функционируют несколько аналогично синапсам.Следует получить с осторожностью проводить нейрофизиологические аналогии, поскольку существует множество важных различия между нейронными сетями и реальными нейронными конфигурациями в головном мозге (Bechtel & Abramson 2002: 341–343; Бермудес 2010: 237–239; Кларк 2014: 87–89; Харниш 2002: 359–362).

Коннекционисты выдвигают множество возражений против классической вычислительной парадигма (Rumelhart, McClelland, & the PDP Research Group 1986; Хорган и Тинсон 1996; Маклафлин и Варфилд 1994; Bechtel & Abrahamsen 2002), например, что классические системы не биологически реалистичны или что они не могут моделировать определенные психологические задачи.Классики в свою очередь приводят различные аргументы против коннекционизма. Витрина самых известных аргументов продуктивность, систематичность мышления и систематичность мышления. Фодор и Пилишин (1988) утверждают, что эти явления подтверждают классические CTM по подключению CTM.

Аргумент Фодора и Пилишина основан на различии между элиминирующий коннекционизм и имплементационист коннекционизм (ср. Pinker & Prince 1988). Исключительный коннекционисты продвигают нейронные сети в качестве замены для формализм в стиле Тьюринга.Они отрицают, что ментальные вычисления состоят при манипулировании символами, управляемыми правилами. Коннекционисты-имплементалисты допускают, что в некоторых случаях мысленные вычисления могут создавать манипулирование символами, управляемое правилами. Они продвигают нейронные сети, чтобы не заменить классические вычисления, а скорее смоделировать, как классические вычисления выполняются в мозгу. Надеюсь, потому что вычисления нейронной сети больше напоминают реальный мозг активности, это может осветить физическую реализацию управляемой правилами манипулирование символами.

Основываясь на обсуждении Айдеде (2015), мы можем реконструировать Фодор и аргумент Пилишина так:

1. Существуют репрезентативные психические состояния и процессы. An объяснительно адекватное описание познания должно признавать эти состояния и процессы.
2. Репрезентативные состояния и процессы, фигурирующие в познания высокого уровня обладают определенными фундаментальными свойствами: мысль продуктивных и систематических ; логическое мышление систематический .Состояния и процессы обладают этими свойствами как вопрос номической необходимости : это психологический закон, который у них есть свойства.
3. Теория ментальных вычислений объяснительно адекватна только в том случае, если это объясняет номическую необходимость систематичности и продуктивность.
4. Единственный способ объяснить номическую необходимость систематичности и продуктивность заключается в том, чтобы постулировать, что высокоуровневое познание создает экземпляры вычисление над мысленными символами с композиционной семантикой.В частности, мы должны принимать RTT + COMP.
5. Либо коннекционистская теория поддерживает RTT + COMP, либо поддерживает нет.
6. Если да, то это версия имплементациониста. коннекционизм.
7. Если нет, то это версия исключающего коннекционизм. Согласно пункту (iv), это не объясняет продуктивность и систематичность. Согласно пункту (iii), это неадекватно с объяснительной точки зрения.
8. Заключение : Избирательные коннекционистские теории объяснительно неадекватны.

Аргумент , а не , говорит о том, что нейронные сети не могут системность модели. Конечно, можно построить нейронную сеть, которая систематический. Например, можно построить нейронную сеть, которая может представляют, что Джон любит Мэри, только если он может представлять, что Мэри любит Джона. Проблема в том, что с таким же успехом можно построить нейронную сеть, которая может представлять, что Джон любит Мэри, но не может представлять что Мэри любит Джона. Следовательно, ничего о коннекционистской структуре per se гарантирует систематичность.По этой причине рамки не объясняют номической необходимости систематичности. Это не объясняет, почему все умы, которые мы находим, систематичны. В напротив, классическая структура требует систематичности, и поэтому объясняет номическую необходимость систематичности. Единственное очевидное для коннекционистов можно прибегнуть к классическому объяснению, тем самым становясь скорее имплементалистским, чем исключающим коннекционисты.

Аргументы Фодора и Пилишина породили обширную литературу, включая слишком много опровержений, чтобы исследовать их здесь.Самый популярный ответы делятся на пять категорий:

• Запретить (i) . Некоторые коннекционисты отрицают этот когнитивный наука должна постулировать репрезентативные ментальные состояния. Они верят что зрелые научные теории о разуме очертят коннекционистские модели, указанные в нерепрезентативных терминах (P.S. Черчленд 1986; P.S. Черчленд и Сейновски 1989; ВЕЧЕРА. Черчленд 1990; ВЕЧЕРА. Черчленд и П.С. Черчленд 1990; Рэмси 2007). Если так, тогда аргумент Фодора и Пилишина дает сбой на первом этапе.Нет необходимости объяснять, почему репрезентативные психические состояния систематический и продуктивный, если отвергать все разговоры о репрезентативные психические состояния.
• Принять (viii) . Некоторые авторы, такие как Маркус (2001), считают, что нейронные сети лучше всего использовать, чтобы пролить свет на реализацию Тьюринга. модели, а не в качестве замены моделей в стиле Тьюринга.
• Запретить (ii). Некоторые авторы утверждают, что Фодор и Пилишин сильно преувеличивать продуктивность мысли (Rumelhart & McClelland 1986) или систематический (Dennett 1991; Johnson 2004 г.).Хорган и Тинсон (1996: 91–94) ставят под сомнение системность мышления. Они утверждают, что мы отклоняемся от норм дедуктивный вывод больше, чем можно было бы ожидать, если бы мы следовали жесткие механические правила, постулируемые CCTM.
• Запретить (iv) . Брэддон-Митчелл и Фицпатрик (1990) предлагают эволюционный объяснение систематичности мышления, минуя любое обращение к структурированные ментальные представления. В том же духе Хорган и Тинсон (1996: 90) пытается объяснить систематичность, подчеркивая, как наше выживание зависит от нашей способности отслеживать объекты в окружающая среда и их постоянно меняющиеся свойства.Кларк (1991) утверждает что систематичность следует из целостного характера мысли приписывание.
• Запретить (vi) . Чалмерса (1990, 1993), Смоленского (1991) и ван Гелдер (1991) утверждает, что можно отвергать модели стиля Тьюринга, пока все еще постулируя ментальные представления с композиционным и вычислительно релевантная внутренняя структура.

Мы сосредоточены здесь на (vi).

Как обсуждалось в раздел 1.2, Fodor разъясняет структуру избирательного округа с точки зрения части / целого связи.Составляющие сложного представления буквальны его части. Одним из следствий этого является то, что всякий раз, когда первый Представление маркируется, как и его составляющие. Фодор берет это Следствие должно быть окончательным для классических вычислений. Как Фодор и Маклафлин (1990: 186) выразился:

.

для пары типов выражений E1, E2 первым является Классический , составляющий второй , только если первый токенуется всякий раз, когда токенируется второй.

Таким образом, структурированные представления имеют конкатенатив структура: каждый токен структурированного представления включает в себя конкатенация токенов составляющих представлений.Коннекционисты, которые отрицают (vi), поддерживают неконкатенативный концепция структуры округа, согласно которой структура кодируется подходящим распределенным представлением . Развитие неконкатенативной концепции обычно довольно технический (Эльман 1989; Хинтон 1990; Поллак 1990; Смоленский 1990, 1991, 1995; Турецкий 1990). Большинство моделей используют векторную или тензорную алгебру для определения операции над коннекционистскими представлениями, которые кодируются векторы активности по узлам нейронной сети.Представления говорят, что имеют неявную структуру округа : составляющие не являются буквальными частями сложного представления, но их можно извлечь из сложного представления с помощью подходящих вычислительные операции над ним.

Фодор и Маклафлин (1990) утверждают, что распределенные представления могут имеют структуру избирательного округа «в расширенном смысле». Но они настаивают на том, что распределенные представления не подходят для объяснения систематичность. Особое внимание они уделяют системности мышления, классическое объяснение постулатов механических операций которые соответствуют структуре избирательного округа.Фодор и Маклафлин спорят что неконкатенативная концепция не может воспроизвести классическую объяснение и не предлагает его удовлетворительной замены. Чалмерс (1993) и Никлассон и ван Гелдер (1994) не согласны. Они утверждают, что нейронная сеть может выполнять структурно-зависимые вычисления в представительства, которые имеют неконкатенативную структуру округов. Они приходят к выводу, что коннекционисты могут объяснить продуктивность и систематичность, не отступая от имплементационизма коннекционизм.

Айдеде (1995, 1997a) соглашается с тем, что существует законное понятие неконкатенативная структура округа, но он сомневается, что полученные модели неклассические. Он отрицает, что мы должны учитывать конкатенативная структура как неотъемлемая часть LOTH. По словам Айдеде, конкатенативная структура — лишь одна из возможных физических реализаций структура избирательного округа. Неконкатенативная структура — еще одна возможная реализация. Принимаем RTT + COMP без глянцевания структура округа в конкатенативном выражении.С этой точки зрения нейронная сеть, операции которой чувствительны к неконкатенативным структура избирательного округа может по-прежнему считаться в целом классической и в в частности, как манипулирование ментальными выражениями.

Споры между классической и коннекционистской CTM все еще активны, хотя и не так активно, как в 1990-е годы. Недавний антиконнекционист аргументы, как правило, имеют более эмпирический оттенок. Например, Галлистель и Кинг (2009) защищают CCTM, опрашивая ряд нечеловеческих эмпирические тематические исследования.По словам Галлистела и Кинга, дело исследования демонстрируют такую ​​продуктивность, которую CCTM может легко объяснить но элиминативный коннекционизм не может.

6. Регресс возражения против LOTH

LOTH вызвало слишком много возражений, чтобы описать их в одном статья в энциклопедии. Мы обсудим два возражения, оба из которых утверждают, что LOTH порождает ужасный регресс. Первое возражение подчеркивает язык обучение . Второй подчеркивает язык понимание .

6.1 Изучение языка

Как и многие ученые-когнитивисты, Фодор считает, что дети учатся естественный язык через формирование и проверку гипотез . Дети формулируют, проверяют и подтверждают гипотезы о значениях слов. Например, ребенок, изучающий английский язык, подтвердит гипотеза о том, что «кошка» обозначает кошек. По словам Фодора, обозначения представлены на ментальском языке. Сформулировать гипотезу что «кошка» обозначает кошек, ребенок использует ментальское слово кошка, обозначающая кошек.Может показаться, что сейчас в мире Вскоре возник вопрос: как ребенок выучивает ментальский язык? Допустим, мы расширяем модель формирования и проверки гипотез (далее HF) на ментальский. Затем мы должны установить метаязык для высказывать гипотезы о значениях ментальских слов, мета-метаязык для выражения гипотез о значениях метаязыковые слова и т. д. до бесконечности (Атертон и Schwartz 1974: 163).

Фодор отвечает на угрозу регресса, отрицая, что мы должны применять HF. на ментальский язык (1975: 65).Дети не проверяют гипотезы о обозначения ментальских слов. Они вообще не изучают ментальский язык. Ментальный язык врожденный .

Доктрина о том, что или концепций являются врожденными, была в центре внимания. в столкновении рационализма с эмпиризмом. Рационалисты защищал врожденность некоторых фундаментальных идей, таких как бог и причиной, в то время как эмпирики считали, что все идеи происходят от чувственного опыт. Основная тема революции в когнитивной науке 1960-х гг. было возрождением нативистской картины , вдохновленной рационалисты, от которых многие ключевые элементы познания являются врожденными.Большинство Как известно, Хомский (1965) объяснил овладение языком тем, что врожденное знание возможных человеческих языков. Fodor’s тезис о врожденности широко воспринимался как выходящий за рамки всех прецедент, граничащий с абсурдом (P.S. Churchland 1986; Putnam 1988). Как у нас могла быть врожденная способность представлять все обозначения, которые мы мысленно представляем? Например, как мы могли изначально есть менталское слово карбюратор, обозначающее карбюраторы?

При оценке этих проблем очень важно различать изучает концепцию по сравнению с изучает концепцию.Когда Фодор говорит, что концепция является врожденной, он не имеет в виду отрицать, что мы усвоить представление или даже о том, что определенные виды опыта нужно было его приобрести. Фодор полностью дает то, что мы не можем мысленно представляют карбюраторы при рождении, и мы пришли к их представлению пройдя соответствующий опыт. Он согласен с тем, что большинство концепций приобрели . Он отрицает, что их узнали . В эффект, он использует «врожденное» как синоним «Необразованный» (1975: 96). Можно было бы разумно оспорить Использование Фодора.Можно сопротивляться классификации концепции как врожденной просто потому, что это неучено. Однако именно так Fodor использует слово «врожденный». Итак, правильно понято, Позиция Фодора не так надумана, как может звук. ^[7]

Фодор приводит простой, но поразительный аргумент, что концепции неученый. Аргумент начинается с предположения, что HF — единственный потенциально жизнеспособная модель концептуального обучения. Фодор тогда утверждает, что HF — это , а не — жизнеспособная модель концептуального обучения, из чего он заключает, что понятия не усвоены.Он предлагает различные формулировки и уточнения аргументов в пользу его карьеры. Вот относительно недавнее исполнение (2008: 139):

Теперь, согласно HF, процесс изучения C должен включают индуктивную оценку такой гипотезы, как « C вещи зеленые или треугольные ». Но сама индуктивная оценка этой гипотезы требует ( межд. alia ), принося собственность зеленая или треугольная перед разум как таковой … В общем, вы не можете представить что-нибудь вроде , такого-то и такого-то , если у вас еще нет концепции такой-то .Из этого следует, что под угрозой кругообразность, что «концептуальное обучение» в понимании HF не может быть способом приобретения концепции C … Заключение: Если концептуальное обучение таково, как его понимает HF, можно не будет такой вещи . Это совершенно общий вывод; Это не имеет значения, является ли целевая концепция примитивной (например, зеленый) или сложный (например, зеленый или треугольной).

Аргумент Фодора не предполагает RTT, COMP или CTM. К насколько этот аргумент работает, он применим к любой точке зрения, которую люди есть концепции.

Если понятия не усваиваются, то как они приобретаются? Фодор предлагает несколько предварительных замечаний (2008: 144–168), но по его собственному признаюсь, замечания отрывочны и оставляют множество вопросов без ответа (2008: 144–145). Prinz (2011) критикует Фодора положительное отношение к приобретению концепции.

Самый распространенный ответ на аргумент Фодора о врожденности — это отрицают, что HF — единственная жизнеспособная модель концептуального обучения. В rejoinder подтверждает, что концепции не изучаются через проверка гипотез , но настаивает на том, что они были изучены через другие означает .Три примера:

• Марголис (1998) предлагает модель приобретения, которая отличается от HF, но это якобы дает концептуальное обучение. Фодор (2008: 140–144) возражает, что модель Марголиса не дает подлинное концептуальное обучение. Марголис и Лоуренс (2011) настаивают на том, что делает.
• Кэри (2009) утверждает, что дети могут «начать обучение» их путь к новым концепциям, используя индукцию, рассуждения по аналогии и другие техники. Она детально развивает свой взгляд, поддерживая его. частично благодаря новаторской экспериментальной работе с молодыми дети.Фодор (2010) и Рей (2014) возражают, что Кэри Теория самозагрузки носит круговой характер: она тайно предполагает, что дети уже владеют теми понятиями, усвоение которых претендует на объяснение. Бек (2017) и Кэри (2014) реагируют на замкнутость возражение.
• Shea (2016) утверждает, что коннекционистское моделирование может объяснить приобретение концепции в терминах, отличных от HF, и что полученные модели воплощать подлинное обучение.

Здесь многое зависит от того, что считается «обучением», а что нет, вопрос, который кажется трудным для решения.Тесно Связанный вопрос заключается в том, является ли приобретение концепции рациональный процесс или простой причинный процесс . К в той мере, в какой приобретение какой-либо концепции является рациональным достижением, мы будем хочу сказать, что вы узнали концепцию. В той мере, в какой приобретение концепция представляет собой простой причинный процесс (больше похоже на простуду, чем на подтверждая гипотезу), мы будем менее склонны говорить, что произошло подлинное обучение (Fodor 1981: 275).

Эти вопросы лежат на стыке психологических и философских вопросов. исследовать.Ключевым моментом для настоящих целей является то, что есть два варианты остановки регресса изучения языка: мы можем сказать, что мыслители усваивают концепции, но не изучают их; или мы можем сказать, что мыслители изучают концепции другими способами, кроме гипотез тестирование. Конечно, недостаточно просто отметить, что два варианта существовать. В конце концов, нужно превратить предпочтительный вариант в убедительная теория. Но нет оснований полагать, что это возобновить регресс. В любом случае, объясняя приобретение концепции — важная задача, стоящая перед любым теоретиком, признающим, что у нас есть концепции, независимо от того, принимает ли теоретик МНОГО.Таким образом, обучение возражение против регресса лучше всего рассматривать как не вызывающее конкретной проблемы к МНОГО, а скорее как подчеркивание более широко распространенных теоретических Обязательство: обязанность объяснять, как мы приобретаем концепции.

Для дальнейшего обсуждения см. Статью о врожденности. Также обмен между Коуи (1999) и Фодором (2001).

6.2 Понимание языка

Что значит понимать слово на естественном языке? На популярном изображение, понимание слова требует, чтобы вы мысленно представляли значение слова.Например, понимание слова «Кошка» требует обозначения кошек. МНОГО теоретики скажут, что вы используете ментальные слова для обозначения обозначения. Возникает вопрос, что значит понимать Ментальское слово. Если понимание ментальского слова требует представляя, что он имеет определенное значение, то мы сталкиваемся с бесконечный регресс метаязыков (Blackburn 1984: 43–44).

Стандартный ответ — отрицать, что обычные мыслители представляют Ментальные слова как имеющие значение (Bach 1987; Fodor 1975: 66–79).Ментальский язык — это не инструмент общения. Мышление — это не «разговаривать сам с собой» на ментальском языке. А типичный мыслитель не представляет, не воспринимает, не интерпретирует и не отражает на ментальских выражениях. Ментальский язык служит средой, в которой возникает ее мысль, а не объект интерпретации. Мы не должны говорить что она «понимает» ментальский язык так же, как и понимает естественный язык.

Возможно, мыслитель «Понимает» ментальский язык: ее умственная деятельность согласуется с значения ментальских слов.Например, ее дедуктивные рассуждения согласуется с таблицами истинности, выраженными ментально-логическими связки. В более общем плане ее умственная деятельность семантически последовательный. Сказать, что мыслитель «понимает» ментальский язык в этот смысл не означает, что она представляет ментальцев. обозначения. Нет никаких очевидных причин подозревать, что объяснение семантической согласованности в конечном итоге потребует от нас постулировать мысленное представление ментальных обозначений. Так что нет регресса понимания.

Для дальнейшей критики этого аргумента регресса см. Обсуждение Ноулз (1998) и Лоуренс и Марголис (1997). ^[8]

7. Натурализация ума

Натурализм движение, которое стремится обосновать философское теоретизирование в научном предприятии. Как это часто бывает в философии, разные Авторы по-разному используют термин «натурализм». Применение в философии разума обычно означает попытку изобразить психические состояния и процессы как обитателей физического мира, без каких-либо разрешены несводимые ментальные сущности или свойстваВ современную эпоху философы часто привлекали МНОГО для продвижения натурализма. Действительно, Предполагаемый вклад LOTH в натурализм часто упоминается как существенное соображение в его пользу. Одним из примеров является Использование Fodor CCTM + FSC для объяснения семантической согласованности. Другой Основной пример обращает на проблему преднамеренности .

Как возникает интенциональность? Как возникают психические состояния про ничего, или иметь смысловые свойства? Брентано (1874 [1973: 97]) утверждал, что интенциональность является отличительной чертой ментальное в противоположность физическому: «Ссылка на что-то как объект является отличительной чертой всех психических явления.Ни одно физическое явление не обнаруживает ничего подобного ». В ответ, современные натуралисты стремятся натурализовать Умышленность . Они хотят объяснить естественным образом приемлемые термины, что делает так, что психические состояния семантические свойства. Фактически, цель состоит в том, чтобы уменьшить преднамеренное к непреднамеренному. Начиная с 1980-х годов философы предлагали различные предложения о том, как натурализовать интенциональность. Большинство предложения подчеркивают причинные или номические связи между разумом и миром (Aydede & Güzeldere 2005; Dretske 1981; Fodor 1987, 1990; Stalnaker 1984), иногда также ссылаясь на телеологические факторы (Millikan 1984, 1993; Neander 2017l; Papineau 1987; Dretske 1988) или исторические родословные психических состояний (Devitt 1995; Field 2001).Другой подход, семантика функциональных ролей , подчеркивает функциональная роль психического состояния: кластер причинных или логические отношения, которые государство имеет к другим ментальным состояниям. В идея состоит в том, что значение возникает, по крайней мере, частично через эти причинно-следственные и выводные отношения. Некоторые теории функциональных ролей ссылаются на причинно-следственные связи. отношения к внешнему миру (Блок 1987; Лоар 1982), и другие делают нет (Cummins 1989).

Даже самые развитые попытки натурализации интенциональности, такие как вариант номической стратегии Фодора (1990), сталкиваются с серьезными проблемы, которые никто не знает, как решить (М.Гринберг 2014; Loewer 1997). Отчасти по этой причине шквал попыток натурализации утихла в 2000-х. Бердж (2010: 298) считает, что натурализация проект не является многообещающим, и текущие предложения «Безнадежно». Он согласен с тем, что мы должны попытаться осветить репрезентативности, ограничивая ее связи с физическим, причинное, биологическое и телеологическое. Но он настаивает на том, чтобы освещение не обязательно должно приводить к уменьшению намеренного непреднамеренный.

LOTH нейтрально относится к натурализации интенциональности.МНОГО теоретик может попытаться свести намеренное к непреднамеренный. В качестве альтернативы она могла бы отбросить редуктивное проект как невозможный или бессмысленный. Предполагая, что она выбирает редуктивный маршрута, LOTH дает указания относительно того, как она может двигаться дальше. По данным РТТ,

X A — это p , если есть умственное представление S таким образом, что X несет A * до S и S означает, что p .

Задача разъяснения « X A » заключается в том, что p ”в натуралистически приемлемых терминах делится на два подзадачи (Поле 2001: 33):

1. Объясните в натуралистически приемлемых терминах, что это значит нести психологическое отношение A * к ментальному представлению S .
2. Объясните естественным языком, для чего это нужно. мысленное представление S означает, что p .

Как мы видели, функционализм помогает с (а).Кроме того, COMP предоставляет план борьбы (б). Сначала мы можем очертить композиционный семантика, описывающая, как значение S зависит от семантические свойства входящих в него слов и композиционных импорт структуры округа, в которую эти слова согласованный. Затем мы можем объяснить естественным образом приемлемые термины, почему составные слова обладают семантическими свойствами, которыми они обладают, и почему структура округа имеет композиционное значение, что она имеет.

Насколько LOTH продвигает натурализацию интенциональности? Наш композиционная семантика для ментального языка может пролить свет на то, как семантическая свойства сложного выражения зависят от семантических свойств примитивных выражений, но ничего не говорит о том, насколько примитивно выражения получают в первую очередь свои семантические свойства. Вызов Брентано ( Как могло произойти намерение из чисто физические сущности и процессы? ) остается без ответа. К для решения этой задачи, мы должны использовать стратегии натурализации, которые далеко за пределами самого LOTH, таких как причинные или номические стратегии упомянутое выше.Эти стратегии натурализации специально не связаны с LOTH и обычно могут быть адаптированы к семантическим свойствам нейронные состояния, а не семантические свойства ментальского выражения. Таким образом, остается спорным, насколько LOTH в конечном итоге помогает нам. натурализовать преднамеренность. Стратегии натурализации, ортогональные LOTH кажется, делают тяжелую работу.

8. Индивидуация ментальных выражений

Как индивидуализируются ментальные выражения? С ментальского языка выражения являются типами, ответ на этот вопрос требует, чтобы мы рассмотрели отношение типа / токена для ментальского языка.Мы хотим заполнить схема

e и e * являются токенами одного ментальского типа iff R ( e , e *).

Чем заменить R ( e , e *)? В литература обычно фокусируется на примитивных типах символов и мы будем следовать этому примеру здесь.

Среди современных теоретиков LOT почти все согласны с тем, что Ментальные токены — это своего рода нейрофизиологические сущности.Один поэтому можно надеяться индивидуализировать ментальные типы, цитируя нейронные свойства токенов. Чертеж R ( e , e *) из язык нейробиологии порождает теорию следующего содержания: линии:

Нейронная индивидуация : e и e * являются токенами одного и того же примитивного ментальского типа iff e и e * — это токены одного нейронного типа.

Эта схема оставляет открытым вопрос о том, как индивидуализируются нейронные типы.Мы можем обойти этот вопрос здесь, потому что нейронная индивидуация менталов Типы не находят сторонников в современной литературе. Главный причина в том, что это противоречит множественная реализуемость: учение о том, что отдельный тип психического состояния может быть реализован с помощью физические системы, которые крайне неоднородны, если их описать в физические, биологические или нейробиологические термины. Патнэм (1967) представил множественную реализуемость в качестве доказательства против теория идентичности разума / мозга, который утверждает, что типы психических состояний — это состояния мозга типы.Фодор (1975: 13–25) развил множественное аргумент реализуемости, представляя его как основополагающий для МНОГО. Хотя аргумент множественной реализуемости впоследствии были поставлены под сомнение (Polger 2004), теоретики LOT в целом согласны с тем, что мы не следует индивидуализировать ментальные типы в терминах нервной системы.

Самая популярная стратегия — индивидуализировать ментальные типы. функционально:

Функциональная индивидуализация : e и e * — это токены того же примитивного ментальского типа iff e и e * имеют одинаковую функциональную роль.

Филд (2001: 56–67), Фодор (1994: 105–109) и Стич (1983: 149–151) преследуют функциональную индивидуацию. Они указывают функциональные роли с использованием формализма вычислительного подхода в стиле Тьюринга, поэтому эта «функциональная роль» становится чем-то вроде «Вычислительная роль», т. Е. Роль в умственном вычисление.

Теории функциональных ролей делятся на две категории: молекулярный и холист . Молекулярные теории изолировать привилегированные канонические отношения, которые символ имеет с другими символами.Канонические отношения индивидуализируют символ, но неканонические отношений нет. Например, можно индивидуализировать ментальский язык. соединение исключительно через правила введения и исключения управляющий конъюнкцией, игнорируя любые другие вычислительные правила. Если мы говорим, что «каноническая функциональная роль символа» состоит из его канонических отношений с другими символами, то мы могу предложить следующую теорию:

Молекулярно-функциональная индивидуация : e и e * являются токенами одного и того же примитивного ментальского типа, если и только если e и e * имеют одинаковую каноническую функциональную роль.

Одна из проблем, с которой сталкивается молекулярная индивидуация, заключается в том, что помимо логической связок и некоторых других частных случаев, трудно нарисовать какие-либо принципиальное разграничение канонических и неканонических отношений (Шнайдер 2011: 106). Какие отношения каноничны для ДИВАН? ^[9] Ссылаясь на проблему демаркации, Шнайдер придерживается целостного подхода. который индивидуализирует ментальные символы посредством общих функциональных роль , то есть каждый аспект роли, которую играет символ в рамках умственной деятельности:

Целостная функциональная индивидуация : e и e * являются токенами одного и того же примитивного ментальского типа, если и только если e и e * имеют одинаковую общую функциональную роль.

Целостная индивидуация очень тонка: малейшее различие в Общая функциональная роль влечет за собой разметку различных типов. С разные мыслители всегда будут несколько отличаться своим умственным вычислений, теперь похоже, что два мыслителя никогда не будут разделять одно и то же мысленный язык. Это последствие вызывает беспокойство по двум причинам. подчеркнуто Айдеде (1998). Во-первых, это нарушает правдоподобное публичность ограничение пропозиционального отношения принцип разделяемый.Во-вторых, это явно исключает межличностное общение. психологические объяснения, цитирующие ментальные выражения. Шнайдер (2011: 111–158) рассматривает обе проблемы, утверждая, что они неправильно направлен.

Решающим фактором при индивидуализации ментальных символов является то, какая роль присвоить семантическим свойствам. Здесь мы можем с пользой сравнить Ментальский с естественным языком. Широко признано, что естественный языковые слова по существу не имеют своего значения. Английский слово «кошка» обозначает кошек, но с таким же успехом оно может иметь обозначали собак, или число 27, или что-нибудь еще, или вообще ничего, если бы наши языковые условности были другими.Практически все современные теоретики LOT считают, что ментальское слово также не имеют смысла по существу. Ментальское слово кошка означает кошек, но у него могло бы быть другое обозначение, если бы оно родилось различные причинно-следственные связи с внешним миром или он занимал различная роль в умственной деятельности. В этом смысле кошка — это кусок формальный синтаксис. Ранняя точка зрения Фодора (1981: 225–253) заключалась в том, что ментальское слово могло иметь различных обозначений , но не произвольно другое обозначение : кошка не могла иметь обозначал что угодно — он не мог обозначать число 27 — но это могло обозначать некоторые другие виды животных, если бы мыслитель подходящим образом взаимодействовал с этим видом, а не с кошками.В конце концов Фодор (1994, 2008) принимает более сильный тезис о том, что Ментальное слово имеет произвольное отношение к своему значению: кошка могла иметь любое произвольно другое обозначение. Большинство современные теоретики соглашаются (Egan 1992: 446; Field 2001: 58; Harnad 1994: 386; Haugeland 1985: 91: 117–123; Пилишин 1984: 50).

Историческая литература о LOTH предлагает альтернативу семантически пронизанный вид: ментальные слова индивидуализированы частично через их обозначения.Ментальское слово кошка — это не часть формального синтаксиса, подлежащая переосмыслению. Не могло быть обозначается другой вид, или число 27, или что-нибудь еще. Это обозначает кошек по своей природе . Из семантически пронизанная точка зрения, ментальское слово по существу имеет свое значение. Таким образом, существует глубокая разница между естественным языком и мысленный язык. Мысленные слова, в отличие от слов естественного языка, приносят с ними одна фиксированная смысловая интерпретация. Семантически проницаемый подход присутствует у Оккама, среди других средневековых ЛОТ теоретики (Normore 2003, 2009).В свете проблем, с которыми сталкиваются нейронные и функциональной индивидуации, Айдеде (2005) рекомендует, чтобы мы рассмотрите возможность учета семантики при индивидуализации ментальского языка выражения. Рескорла (2012b) соглашается, защищая семантически пронизанный подход как применяется по крайней мере к некоторым ментальным представлениям. Он предлагает, чтобы определенные умственные вычисления оперируют ментальными символами с существенными семантические свойства, и он утверждает, что предложение хорошо согласуется с многие сектора познавательной наука. ^[10]

Постоянная жалоба на семантически пронизанный подход: что по своей сути значимые ментальные представления кажутся очень подозрительные сущности (Putnam 1988: 21).Как могло мысленное слово иметь один фиксированное обозначение по своей природе ? Какая магия гарантирует необходимая связь между словом и значением? Эти беспокойства уменьшаются в силе, если твердо помнить о том, что ментальское слова — это типы. Типы — это абстрактные сущности, соответствующие схеме для классификации или идентификации типа токенов. Приписать тип для токена заключается в том, чтобы идентифицировать тип токена как принадлежащий к некоторому категория. Семантически проницаемые типы соответствуют классификационному схема, учитывающая семантику при категоризации токенов.В виде Бердж подчеркивает (2007: 302), в этом нет ничего волшебного. семантически основанная классификация. Напротив, оба народа психология и когнитивная наука обычно классифицируют психические события основанные, по крайней мере частично, на их семантических свойствах.

Упрощенная реализация семантически пронизанного подхода индивидуализирует символы исключительно через их обозначения:

Денотационная индивидуация : e и e * — это токены того же примитивного ментальского типа iff e и e * имеют такое же обозначение.

Как подчеркивают Айдеде (2000) и Шнайдер (2011), денотационный индивидуация неудовлетворительна. Слова со ссылками могут играть существенно разные роли в умственной деятельности. Фреге (1892 г. [1997]) известный пример Hesperus-Phosphorus иллюстрирует: можно считают, что Геспер — это Геспер, не веря, что Геспер — это Фосфор. Как выразился Фреге, можно думать об одном и том же значении «Разными способами» или «разными способами презентация ». Разные способы представления имеют разные роли в умственной деятельности, предполагающие различные психологические объяснения.Таким образом, семантически пронизанная индивидуативная схема адекватное психологическому объяснению должно быть более мелким, чем денотационная индивидуация позволяет. Это должен быть режим презентации в учетную запись. Но что делать с обозначением «под такой же режим изложения »? Как работают «режимы презентация индивидуализирована? В конечном итоге семантически пронизанный теоретики должны ответить на эти вопросы. Рескорла (готовится к печати) предлагает несколько советов о том, как продолжить. ^[11]

Чалмерс (2012) жалуется, что семантически пронизанная индивидуация жертвует значительными добродетелями, которые сделали МНОГО привлекательным в первые место.LOTH обещали продвигать натурализм, опираясь на когнитивные наука в нерепрезентативных вычислительных моделях. Вычислительные модели с репрезентативной спецификацией кажутся значительное сокращение этих натуралистических амбиций. Для Например, теоретики, пронизанные семантикой, не могут принять FSC объяснение семантической связности, потому что они не постулируют формальные синтаксические типы, которыми манипулируют во время мысленных вычислений.

Насколько убедительны натуралистические опасения по поводу семантики пронизанная индивидуация будет зависеть от того, насколько впечатляющим окажется натуралистический вклад формального ментального синтаксиса.Мы видели ранее, что FSC, возможно, порождает тревожный эпифеноменализм. Более того, семантически проницаемый подход никоим образом не исключает возможности натуралистическая редукция интенциональности. Это просто исключает вызов формальные синтаксические ментальные типы при выполнении такой редукции. Для Например, сторонники семантически пронизанного подхода все еще могут следовать каузальным или номическим стратегиям натурализации, обсуждаемым в Раздел 7. Ни одна из стратегий не предполагает формального синтаксического ментальского языка. типы.Таким образом, неясно, что замена формального синтаксического индивидуальная схема с семантически пронизанной схемой значительно мешает натуралистическим усилиям.

Еще никто не представил индивидуальную схему для ментальского языка, которая требует всеобщего согласия. Тема требует дальнейшего изучения, потому что LOTH остается очень схематичным, пока его сторонники не прояснят сходство и различие ментальных типов.

Мысль и язык

Идея о том, что мысль — это то же самое, что и язык, — это то, что Пинкер (1994: 49) называет «обычным абсурдом: утверждение, которое идет вразрез со всем здравым смыслом, но которому все верят, потому что они смутно помнят, что где-то его слышали, и потому что оно так чревата последствиями.«Идея о том, что мысль и язык — это одно и то же, состоит в том, чтобы утверждать, что наши мысли зависят от слов. Он состоит в том, чтобы утверждать, что наш конкретный язык формирует наше мировоззрение и что некоторые концепции для некоторых людей являются немыслимыми , потому что в их конкретном языке нет названий для этих концепций (1). В общем, язык определяет (или формирует) наше восприятие реальности.

Но разве это так?

Если концепция безымянная, значит ли она невообразима? Если концепция невообразима, значит ли она безымянная? Пинкер (1994: 47-78), работы которого я в значительной степени использую в этой статье, представляет красноречивое опровержение предположения, что мысль и язык — одно и то же, заключая в своем конкретном стиле, что это «неправильно». , все не так.Я не буду здесь полностью повторять аргументы Пинкера — заинтересованный читатель может найти его прекрасное описание происхождения и природы языка в книге The Language Instinct — но я перечислю несколько его более доступных опровержений, которые кажутся чтобы я мог быть проверен на собственном опыте.

Я не это хотел сказать!

Пинкер указывает на обычный опыт, когда в процессе разговора или письма мы резко останавливались, понимая, что то, что мы только что сказали или написали, на самом деле было не тем, что мы хотели сказать.Теперь, чтобы иметь ощущение, что «я не это имел в виду», должно быть «то, что я хотел сказать», отличное от того, что мы на самом деле сказали или написали. Таким образом, мысль явно не то же самое, что язык.

Я понимаю, что имею в виду, просто не могу подобрать слов!

Часто люди не могут найти слов, чтобы передать определенную мысль: «Я знаю, что имею в виду, я просто не могу найти слов, чтобы объяснить это». Опять же, легко продемонстрировать, что можно обладать мыслями без соответствующих слов, чтобы описать эти мысли.

Это на кончике моего языка!

Это еще одно частое переживание — ощущение так называемого «кончика языка». Опять же, вы знаете, что хотите сказать (например, имя кинозвезды), но не можете вспомнить имя — «Я вижу его мысленным взором … О, как его зовут?»

Старое как его зовут

Я понял!

Когда мы слышим долгую речь или читаем текст, мы обычно запоминаем его суть, а не точные слова.Итак, заключает Пинкер (1994: 50), «должна быть такая вещь, как суть, не то же самое, что набор слов».

Пьяный получает девять месяцев в футляре для скрипки!

Наличие двусмысленности в языке указывает на то, что мысль и язык — не одно и то же. В предыдущей строке ремешка слово case неоднозначно: это физический футляр, в котором находится скрипка, или судебное дело, по которому пьяный был доставлен в суд? Но мысль, лежащая в основе этого слова, скорее всего, не двусмысленна.Автор этой линии ремешков наверняка знал бы, какое из двух значений он имел в виду. Следовательно, если могут быть две мысли, соответствующие одному слову, тогда мысли не могут быть словами.

К настоящему времени должно быть ясно, что мысль и язык — это не одно и то же. Конечно, существуют более изощренные аргументы, чем те, которые я здесь выделил, которые демонстрируют фундаментальное различие между ними. Многие из них связаны с недавними достижениями в когнитивной психологии, которые улучшили нашу способность изучать мышление и отделить этот процесс от языка.Например, из исследований коммуникативных расстройств, таких как афазия, при которых нарушается способность понимать и использовать язык, но общее интеллектуальное функционирование может оставаться неизменным, мы знаем, что люди без языка все еще могут думать. Внутренняя, ментальная жизнь человека может протекать без языка. Действительно, нет достоверных научных доказательств того, что язык и мышление — одно и то же.

Банкноты

1. Обычно это формулируется как Гипотеза Сепира-Уорфа в честь американских лингвистов Эдварда Сепира и Бенджамина Ли Уорфа.Их работа была сосредоточена на отношениях между языком и мыслью. В действительности, однако, ни один из лингвистов формально не сформулировал гипотезу: она возникла в результате изучения и интерпретации их работ другими исследователями. Хотя когда он впервые был предложен, он привлек большое внимание, сейчас он в значительной степени опровергнут.

Пинкер, С. (1994) Языковой инстинкт Лондон: Penguin Books. [Обновленная версия опубликована в 2008 году]

Язык и мысль | Philosophy Talk

Джон и Кен начинают с вопроса, что первично — язык или мысль? Долгое время казалось, что мысль, очевидно, на первом месте, но более поздняя философия предполагает, что язык формирует нашу мысль больше, чем считалось ранее.Кен отмечает, что вы можете иметь мысль, а затем выражать ее языком, но также и то, что ваш язык создает для вас мир и определяет способ вашего мышления. Кен утверждает, что категории языка позволяют нам интерпретировать мир, в то время как Джон считает, что различение категорий объектов — гораздо более простая задача, и он развивается намного раньше, чем язык. Есть ли способ разобрать эту курицу или проблему яйца?

Джон и Кен представляют Леру Бородицкую, профессора когнитивной психологии Стэнфордского университета.Джон Перри просит Леру объяснить ранее упомянутую гипотезу Сепира-Уорфа — является ли язык смирительной рубашкой для мысли? Лера описывает, как впервые была замечена связь между языком и мыслью, потому что разные языки описывали мир очень по-разному структурно. Она описывает, как в разных языках используются разные роды, времена и падежи, и как это может повлиять на то, как носители указанного языка видят мир — главным образом, в языках, в которых используются разные роды, времена или падежи, эти различия должны быть замечены в реальный мир, чтобы быть примененным.

Джон указывает, что если, скажем, на индонезийском языке нет прошедшего времени, это не означает, что индонезийцы не имеют чувства времени. Лера соглашается с тем, что язык разрежен, и описывает противоположность позиции Сепира-Уорфа, согласно которой все замечают одни и те же вещи в мире, независимо от языка. Кен просит о более сильных и более слабых альтернативах этим разрозненным лагерям, а Лера описывает, как некоторые из этих теорий можно изменить, чтобы сделать их более разумными и экспериментально подтвержденными.

Джон, Кен и Лера обсуждают концепцию, согласно которой некоторые вещи просто невозможно перевести между языками, и даже два человека, говорящие на одном языке! Лера использует позиции в спорте, чтобы проиллюстрировать эти различия. Лера обсуждает экспериментальные доказательства в пользу и против гипотезы Сепира-Уорфа с звонящими, которые рассказывают о своих личных потерях в переводе и теориях языка и мышления.

• Блуждающий философский отчет (переход к 3:54): Полли Страйкер берет интервью у Линды, которая пытается воскресить умирающий индейский язык, являющийся частью ее наследия.Этот древний язык показывает, насколько когда-то было близко ее племя к природе, и может указывать на то, как язык может изменить восприятие мира.

• 60-секундный философ (Стремитесь к 49:29): Ян Скоулз обсуждает развитие гипотезы Сепира-Уорфа и универсальной грамматики Хомского — с молниеносной скоростью!

Границы | Язык действительно может влиять на мышление

Введение

Два связанных вопроса: if и , как язык влияет на разум, восходят к заре созерцательной мысли.Поскольку мысль и язык тесно связаны, часто предполагалась некоторая форма тесной связи между ними. Периодические дебаты с колеблющимися тенденциями заключаются в том, влияет ли в основном мнение на язык или наоборот (Златев, 2008a). Тезис о том, что язык оказывает существенное влияние на мышление, в сочетании с утверждением, что языки нетривиально различны, широко известен как «гипотеза Сепира – Уорфа». Это довольно вводящий в заблуждение ярлык, введенный Кэрроллом (1956) в предисловии к известному сборнику статей Бенджамина Ли Уорфа Язык, мысль и реальность .Фактически, первоначальная идея сводилась не к эмпирической гипотезе, а к тому, что мы сегодня назвали бы «исследовательской программой», и ее главным пропагандистом был Уорф. Оглядываясь назад на 60 лет, мы можем теперь заметить, что после длительного периода научного недоверия то, что Уорф (1956, стр. 213) назвал принципом лингвистической относительности , кажется, находит значительную поддержку в междисциплинарных исследованиях со стороны последние два десятилетия (Люси, 1992, 1997; Педерсон, 1995; Гумперц, Левинсон, 1996; Слобин, 1996; Бородицкий, 2001; Гентнер, Голдин-Мидоу, 2003; Левинсон, 2003; Касасанто и др., 2004; Маджид и др., 2004; Касасанто, 2008 г .; Касасанто и Бородицкий, 2008; Бородицкий и Габи, 2010; Вольф и Холмс, 2011; Лупян, 2012).

В то же время тезис о том, что язык влияет на мышление одним или несколькими способами, особенно в сочетании с тезисом лингвистической относительности, продолжает оставаться весьма спорным и то и дело вызывает резкую критику, описывая предприятие как фатальное. ошибочные (Pinker, 1994; McWhorter, 2014). С другой стороны, некоторые сторонники тезиса также были относительно односторонними (Durst-Andersen, 2011).Возможно, это так, как заявил Эллис (1993, стр. 55): «Гипотеза Уорфа, кажется, выявляет худшее в тех, кто ее обсуждает».

В этой статье мы хотим сделать несколько шагов назад и рассмотреть следующие возражения, выдвинутые против проекта. Во-первых, некоторые считают, что вопрос о влиянии языка на мышление концептуально необоснован: поскольку эти два понятия невозможно даже различить, мысль не может существовать независимо от языка. Второе возражение состоит в том, что невозможно отделить язык от культуры в целом и от социального взаимодействия в частности, поэтому невозможно приписать различия в образцах мышления членов разных культурных сообществ структурам языка.Третья критика утверждает, что сильный тезис о лингвистическом влиянии методологически замкнутый или ложный, в то время как слабый тезис тривиален. Четвертый вопрос — это не столько возражение, сколько то, что было представлено как практическое решение дилеммы: поскольку язык потенциально может влиять на мышление от «совсем не» до «полностью», теоретические предложения могут быть составлены на основе cline от «слабого» к «сильному», и единственная проблема состоит в том, чтобы определить место лингвистического влияния на клин, предположительно в сторону слабого конца.

Мы исследуем каждую из этих проблем по очереди. Чтобы предвидеть первые три возражения, мы предполагаем, что сила критики была преувеличена и концептуальных проблем можно избежать. Что касается последнего пункта, мы утверждаем, что по крайней мере некоторые теории «языкового влияния» различаются не количественно, а качественно в соответствии с двумя независимыми измерениями. Таким образом, наша цель состоит в том, чтобы показать, что большая часть пренебрежительной критики влияния языковой мысли и лингвистической относительности является неудовлетворительной, и тем самым подготовить почву для дальнейших исследований.Хотя мы часто ссылаемся на соответствующие эмпирические результаты, наша цель не является в первую очередь эмпирической — ответить , как именно язык влияет на мышление, — но прояснить семиотическое пространство, окружающее дискуссию. Результатом этого разъяснения является (как минимум) вывод о том, что язык вполне может влиять на мышление, и остается определить способы, которыми эта возможность реализуется на практике (Wolff and Holmes, 2011). Такое взаимное обогащение концептуальных и эмпирических проблем характерно для новой области когнитивной семиотики (Златев, 2012), экземпляром которой служит настоящий подход.

Разделение языка и мысли

Классическое возражение против возможности убедительной постановки вопроса о лингвистическом влиянии на мышление состоит в том, чтобы отвергнуть предположение, что последнее могло существовать даже в отсутствие языка. Философы, по крайней мере, со времен Гумбольдта (который писал: «… идея рождается, становится объектом и возвращается, заново воспринимается как таковая, в субъективный разум. Для этого язык неизбежен», цитируется и переводится Zinken, 2008, fn 10), часто были склонны к столь радикальной позиции, подразумевая, что без языка мы были бы бездумными или даже бездумными.Хотя эта точка зрения все еще имеет своих сторонников среди философов (Dennett, 1991; Macphail, 1998), труднее найти ее представленную в психологии или лингвистических науках. Тем не менее, некоторые исследователи, следующие за Умберто Матураной (например, Maturana, 1988), которые уделяли особенно серьезное внимание роли языка (или языковых) в «конструировании реальности», похоже, соглашаются с версией этой точки зрения:

Существующий тупик в изучении этой взаимосвязи (т. Е. Между языком и разумом) не может быть преодолен до тех пор, пока сама проблема не будет переформулирована таким образом, чтобы избавить ее от внутренне дуалистического допущения о том, что на самом деле существует феномен, называемый « язык ». ‘которое онтологически не зависит от явления, называемого’ разум ‘.'[…] Ум нельзя понять без языка и вне его.

(Кравченко, 2011, с. 355)

Вполне возможно согласиться с такими утверждениями в некоторых отношениях, например, что трактовка языка и мышления как принципиально разных «модулей» или «представлений» ошибочно (Lupyan, 2012), но, тем не менее, утверждать, что язык и мышление не следует приравнивать , поскольку это решило бы вопрос об их взаимосвязи (Выготский, 1962).

Удобное определение языка, принятое в некоторых из наших более ранних работ, — это определение , преимущественно условная семиотическая система для общения и мышления (Златев, 2007, 2008b).Сюда входит то, что языки по сути являются «социально разделяемыми символическими системами» (Nelson and Shaw, 2002), которые развивались на протяжении тысячелетий и развиваются у детей в течение многих лет, выполняя две основные функции: обмен опытом и улучшение познания. Действительно, это определение подразумевает, что мышление невозможно без языка и что можно рассматривать эти два явления как отдельные, например: «Язык вторгается в наше мышление, потому что с помощью языков хорошо мыслить» (Bowerman and Levinson, 2001, p.584). Под «мыслью» мы подразумеваем, по сути, опосредованное познание . Это примерно соответствует тому, что иногда называют «высшими когнитивными процессами», когда разум не полностью погружен в практические проблемы «здесь и сейчас», а скорее использует различные структуры и процессы сознательного осознания, такие как ментальные образы, эпизодические воспоминания или явные ожидания сосредоточиться на намеренных объектах, которые не присутствуют в восприятии. Мы считаем, что это достаточно хорошо соответствует народно-психологическим понятиям «мысль» и «мышление».Стоит отличать это, по крайней мере аналитически, от неопосредованных форм познания, включая (сознательные и бессознательные) процессы восприятия, движения, процедурной памяти и имплицитного ожидания. Мы предполагаем, что проблема «языкового влияния на мышление» может быть ограничена таким образом. Это не исключает возможности того, что язык может в некоторых случаях даже «модулировать» восприятие (Lupyan, 2012), поскольку подтвержденное присутствие такой модуляции — почти во всех случаях, которые оказываются преходящими и зависящими от контекста — также можно интерпретировать как пример лингвистического посредничества.

Учитывая эти объяснения ключевых понятий, каковы доказательства того, что только язык может порождать мысль, или, другими словами: служить «единственным посредником» познания? Феноменологический анализ (например, Merleau-Ponty, 1962/1945; Husserl, 1989/1952) и психологические исследования показывают, что опосредованное познание возможно без языка. Например, обезьяны способны принимать решений, на основе суждений, о том, знаком ли данный стимул или нет, что трудно объяснить без эпизодической памяти (Griffin and Speck, 2004).Шимпанзе и орангутаны, по-видимому, способны планировать на (ближайшее) будущее (Osvath and Osvath, 2008), и, по крайней мере, шимпанзе и бонобо демонстрируют такое поведение, как утешение и тактический обман, которые требуют от человека поставить себя «на место» кто-то другой, известный как когнитивная эмпатия (Preston and de Waal, 2002). Конечно, существуют формы мышления, которые бесспорно лингвистически опосредованы: внутренняя речь, комплексное планирование и автобиографическая самооценка (Nelson, 1996).Мало кто сомневается в том, что язык играет определяющую роль в таком «лингвистическом мышлении», хотя остается много вопросов относительно того, в какой степени это так и с помощью каких «механизмов» это реализуется (Bowerman and Levinson, 2001; Casasanto, 2008; Wolff). и Холмс, 2011). Дело в том, что не все проявления мысли и тем более познания в целом совпадают с языком. Таким образом, вопрос о лингвистическом влиянии на мышление можно сформулировать довольно просто: в какой степени и каким образом язык опосредует познание?

Встречное утверждение может заключаться в том, что даже если мысль и язык могут быть в принципе (онтологически) разделены, это невозможно методологически — для «языковых» существ, таких как мы.Эта проблема четко проявляется в эмпирических исследованиях лингвистической относительности: как и в случае с принципом относительности Эйнштейна, предполагается, что некая форма стабильной «реальности» в первую очередь способна установить различия между «измерениями» или перспективами. Эту реальность, как инвариантность света в теории Эйнштейна, нужно понимать не как нечто строго независимое от разума, а скорее как мир восприятия (Merleau-Ponty, 1962/1945). Многие читатели предполагаемого релятивиста Уорфа с удивлением обнаруживают многочисленные ссылки на такой универсальный уровень опыта.

Чтобы сравнить способы, которыми разные языки по-разному «сегментируют» одну и ту же ситуацию опыта, желательно сначала проанализировать или «сегментировать» опыт независимо от какого-либо языка или лингвистической основы, и этот способ будет одинаковым для всех. наблюдатели

(Whorf, 1956, с. 162).

При описании различий между [языками] … у нас должен быть способ описания явлений с помощью нелингвистических стандартов и терминов, которые относятся к опыту так, как он должен быть для всех людей, независимо от их языков или философии

(Whorf and Trager, 1938, стр.6).

Даже если другие отрывки из произведений Уорфа можно интерпретировать как предположение, что мышление полностью зависит от языка (Brown, 1976), цитаты, подобные этим, ясно показывают, что Уорф принял долингвистический способ представления, на который язык еще не повлиял, и отсюда необходимость сравнивать языки по степени их отклонения от такого опыта. Более того, как следует из приведенных выше цитат, Уорф даже считал это методологической необходимостью. Эта позиция принята во всех текущих эмпирических исследованиях лингвистической относительности, таких как активная область типологии событий движения (Talmy, 2000), где исследуется, коррелируют ли межъязыковые различия в выражениях движения с нелингвистической категоризацией (например.г., Слобин, 2003). Такие исследования предполагают предварительный анализ самой предметной области, т. Е. Анализ, который требует возможности классификации опыта «независимо от какого-либо языка или языковой принадлежности». В предыдущей работе мы предложили именно такой анализ движения на основе трех бинарных параметров ( TRANSLOCATIVE, BOUNDED, CAUSED ), различая восемь типов ситуаций движения (Златев и др., 2010). Это обеспечило лучшую концептуальную основу для описания семантических различий между языками в выражении движения (Blomberg, 2014), чем исходная талмианская структура.Такой анализ — необходимое предварительное условие для того, чтобы задавать уорфовские вопросы.

Подводя итог, определение языка и мышления таким образом, чтобы оно было верным для явлений, и позволяло им быть как различимыми, так и взаимосвязанными, является первым предварительным условием для дальнейших исследований их взаимоотношений. Случайные утверждения о том, что такое различие онтологически или методологически невозможно, по-видимому, проистекают из сильных теоретических предубеждений, а не из концептуальной необходимости или эмпирических данных.

Разделение языка и культурного контекста

В некоторой степени аналогично критике из предыдущего раздела Бьорк (2008) утверждает, что текущие исследования лингвистической относительности, часто называемые «нео-уорфианскими» (см. McWhorter, 2014), принимают упрощенный и статичный взгляд на язык:

Нео-уорфские исследования исследуют роль языкового разнообразия в отношениях языка и мышления, и поэтому язык изучается в первую очередь как «отдельные языки», такие как английский, целтальский, голландский или юкатекские майя.Конкретные языки рассматриваются как разграниченные, когнитивно представленные системы, которым присуще лингвистическое значение. То есть лингвистическое значение придается системой до любой конкретной ситуации использования языка. Термин «язык», который иногда используется в дискуссии об относительности в отличие от «языков», кажется, относится к общим аспектам наличия «языка», кода. Когда упоминается общение, это тоже кажется общим аспектом использования «языка».

(Björk, 2008, стр.125–126)

Конечно, язык — это нечто большее, чем использование определенного «кода»: фактическое, конкретное использование языка, которое также тесно связано с социокультурными практиками. Например, изучение языкового воздействия на пространственное познание было бы упрощенным, если бы оно рассматривало только «пространственные выражения», такие как предлоги. Их, скорее, следует рассматривать как элементы социальных практик или «языковых игр» (Wittgenstein, 1953), неотделимые от деятельности, в которой они участвуют, например, спрашивания направления и указания местоположения объектов, событий, мест и людей.Другими словами, язык следует понимать как социально-культурно расположенный : «Языковое значение неотделимо от социальных практик (языковых игр), в которых используется язык. Владение языком является неотъемлемой частью культурного фона человека и во многом его формирует »(Златев, 1997, с. 5). Следовательно, только реальная языковая практика может влиять на мышление. Утверждать, что лингвистические структуры — как отдельные и отдельные «переменные» — могут действовать как причины когнитивных различий у носителей разных языков, значит вызывать абстрактные и онтологически подозрительные сущности как причины (Berthele, 2013).

Как и раньше, мы можем частично согласиться с такой критикой, но полагаем, что она одновременно преувеличивает проблему и недооценивает методологическую сложность нео-уорфских исследований, в которых учитываются такие факторы, как частота использования (Slobin, 1996; Casasanto , 2008). Концептуально понятие языка действительно должно включать и, возможно, даже отдавать предпочтение ситуативно и культурно встроенному дискурсу. Но это не означает, что онтология языка должна ограничиваться таким дискурсом и, таким образом, исключать «отдельные языки», такие как английский, целтальский, голландский, или общее понятие наличия языка, связанного с конкретными универсальными свойствами (такими как смещенная ссылка и предикация ).Эти три аспекта: ситуативный дискурс, конкретный язык и язык в целом на самом деле появляются как отдельные уровни языка в металингвистической структуре Coseriu (1985), как показано в его матрице уровней и перспектив, представленной в таблице 1. Это явно плюралистический а нередукционистская лингвистическая онтология (см. Златев, 2011) не только признает существование универсальных, исторических и локализованных уровней языка (по вертикали), но также и различных точек зрения на каждый из них (по горизонтали): язык как творческая деятельность, как компетентность и как продукт.Все это до некоторой степени независимые, но взаимодополняющие и взаимодействующие аспекты языка. В соответствии с Björk (2008), мы можем согласиться с тем, что наиболее «реальным» или актуальным аспектом языка является дискурс, поскольку он является наиболее «живым», разворачивается в общении между говорящими и слушателями и наиболее контекстуализирован. В то же время дискурс будет ограничен грамматическими и семантическими нормами конкретного языка, а также потенциально универсальными аспектами прагматики, такими как принцип сотрудничества (Grice, 1975).Хотя лингвистические нормы языкового сообщества не определяют реальную речь и, следовательно, мыслительные процессы, связанные с ней, «исторический» уровень явно влияет на уровень дискурса аналогично тому, как социальные нормы влияют на социальное поведение (Итконен , 2008).

ТАБЛИЦА 1. Матрица Косериу; адаптировано из Coseriu (1985; см. также Zlatev, 2011), выделив Discourse как привилегированный, но неисключительный аспект языка.

До сих пор обсуждение касалось отношений между языком как системой и языком как дискурсом, показывая, что, хотя они тесно связаны, системный уровень не является ни эпифеноменом, ни плодом воображения (структурных) лингвистов, и, следовательно, имеет потенциал быть «причинно-следственным». Однако можно согласиться с этим, но все же отрицать, что система лексических и грамматических норм может быть отделена от других аспектов культуры, таких как общие убеждения и отношения.Таким образом, если существуют различия в мышлении, их следует отнести к культурам, а не языкам (см. McWhorter, 2014). Фактически, Уорф и его предшественники Боас и Сапир всегда рассматривали возможность взаимодействия культурных верований и практик с «грамматическими паттернами как интерпретациями опыта» (Whorf, 1956, стр. 137) на взаимной основе. Однако было труднее предоставить доказательства прямой причинной связи таких убеждений с любым аспектом «привычного мышления», который можно было бы подтвердить эмпирически.Предложение Эверетта (2005) о том, что высокая ценность, которую пираха придают «непосредственному опыту», является основной причиной отсутствия в их языке числительных и многих аспектов грамматической сложности, таких как иерархическая структура, является подходящим случаем: хотя и не лишено правдоподобия, это утверждение оставалось весьма спорным и трудным для подтверждения. Можно сделать более веский аргумент в пользу того, что именно «привычные образцы» языка — возможно, отражающие какой-то конкретный аспект соответствующей культуры — оказывают такое влияние.Как пишет Левинсон (2005, с. 638):

Эверетт […] предпочитает объяснение с точки зрения причинной эффективности культуры, но никто, интересующийся языковым разнообразием, не стал бы проводить простую дихотомию между языком и культурой: язык, конечно, является важной частью культуры и адаптирован к остальное. […] Нео-уорфианцев интересует вопрос, как культура проникает в голову, так сказать, и здесь язык играет решающую роль: он изучается намного раньше, чем большинство аспектов культуры, является наиболее широко применяемым. набор культурных навыков и представляет собой репрезентативную систему, которая одновременно является общественной и частной, культурной и ментальной.

Методологически исследования были разработаны таким образом, чтобы попытаться разделить соответствующие роли языка и других аспектов культуры, например, путем включения носителей языков, в которых определенные лингвистические структуры схожи, в то время как существует множество других культурных различий, например, Юкатекские майя и японцы (Люси, 1992). Действительно, в этом исследовании участники двух групп вели себя одинаково в отношении категоризации объектов и по-разному, чем, например, носители английского языка, и это можно правдоподобно отнести к широкому использованию именных классификаторов как в юкатекских майя, так и в японском языке.

И наоборот, можно тестировать говорящих из популяций, которые очень похожи в культурном и даже языковом отношении — за исключением одной особенно важной переменной. Это имело место в исследовании Педерсона (1995), в котором сравнивали носителей тамильского языка, которые предпочитали использовать «относительную» систему отсчета для определения местоположения объектов в пространстве, с терминами, соответствующими английскому слева-справа-спереди-сзади , с другой группой носителей тамильского языка, которые были знакомы с этим использованием, но предпочли использовать «абсолютную» систему отсчета с условиями, соответствующими север-юго-восток-запад .Другими словами, то, что одна группа склонна выразить как «стекло находится слева от тарелки», будет предпочтительно выражаться в терминах сторон света, например, «стекло находится к западу от тарелки», с помощью Другие. В экспериментах того типа, который с тех пор использовался для ряда языков (Levinson, 2003), было показано, что эти две группы склонны решать нелингвистические пространственные задачи способами, соответствующими их языковым предпочтениям. Эти результаты важны, поскольку Педерсон (1995, стр.40) пишет, что «это различие в привычном использовании языка не имеет глубоких корней в грамматической системе», т. Е. Это не было вопросом обязательных или «абстрактных» свойств двух существенно разных языков, а скорее было вопросом предпочтений двух очень близкородственные диалекты. Тем не менее этого было достаточно, чтобы вызвать различия в решении (очевидно) нелингвистических задач.

Наконец, тот факт, что существует дискуссия о соответствующих причинных ролях языковых структур и нелингвистических культурных паттернов, достаточно показателен, что различие не только концептуально возможно, но и эмпирически полезно.В конце концов, эмпирические данные должны разрешить некоторые споры по этому поводу. Например, Ji et al. (2005) сообщили о различиях в стилях визуального внимания («аналитическое» против «холистического») между участниками из Восточной Азии и Америки и приписали их неязыковым культурным различиям: индивидуалистические и коллективистские ценности, соответственно. Дерст-Андерсен (2011) не согласен с этим и, скорее, относит такие разные языки, как китайский, русский и испанский, к (супер) типу «ориентированных на реальность» языков на основе общих структурных особенностей, таких как грамматический аспект.Это означает, что говорящие по-русски и по-испански должны вести себя как китайцы, а не североамериканцы в задачах на визуальное внимание. В той мере, в какой это предсказание выполняется, уорфская интерпретация будет поддерживаться; в противном случае предложение о некоторой степени «культурной относительности» сохранило бы свою убедительность. Наконец, можно отметить, что, согласно гипотетической типологии, тезис Нисбетта о культурной относительности более проверяем, чем тезис Эверетта, упомянутый ранее, как раз то, что он касается не одной культуры, а множества различных.Именно это позволяет строить контрастные прогнозы.

«Интересные» и «тривиальные» виды языкового влияния?

В влиятельной обзорной статье Блум и Кейл (2001) провели различие между двумя видами утверждений / теорий языкового влияния на мышление, назвав первый «интересным», а второй — «тривиальным»:

[Мы] хотим подчеркнуть различие между интересным утверждением, что язык вызывает изменение теории из-за лингвистической структуры (e.g., конкретные слова, которые он имеет) против тривиального утверждения, что язык вызывает изменение теории из-за информации, которую он передает. В конце концов, существует большая разница между утверждением, что детская развивающая теория, скажем, социального мира формируется конкретным лексическим разделением, которое делают их языки (интересными), и утверждением, что детская развивающая теория социального мира формируется о чем они слышат (тривиально).

(Блум и Кейл, 2001, с. 362, выделено оригиналом)

Этот отрывок заслуживает некоторого пояснения.Авторы здесь исходят из «теоретической» точки зрения на когнитивное развитие, согласно которой мы строим (неявные) теории о мире, включая «теории» о других людях и о самих себе (Gopnik and Meltzoff, 1997). Следовательно, любой акт познания, который дает нам новое знание, можно рассматривать как «изменение теории». Теперь можно с полным основанием возразить, что познание и даже мышление (в смысле опосредованного познания, см. «Выделение языка и мысли») включают в себя такие процессы, как эпизодическая память, предвидение и образность, которые очень жестко вписаны в рамки «теоретизирования».Но мы можем игнорировать это, поскольку различие, которое вызывают Блум и Кейл (2001), должно остаться, даже если мы заменим «вызывает изменение теории» на «влияет на мысль» в приведенной выше цитате.

Итак, что подразумевается под «лингвистической структурой» и почему ее возможное влияние на мышление должно быть «интересным»? На первый взгляд, можно подумать, что это относится к различию, сделанному уже Whorf (1956): более ограниченные эффекты лексических элементов, такие как вызов бочки с опасными парами пустой , и гораздо более распространенный эффект «грамматических шаблонов». ”(I.д., морфология и синтаксис), которые используются повсеместно и под менее сознательным контролем. Однако Блум и Кейл (2001) конкретно ссылаются на «конкретные слова», которые есть в языке, чтобы проиллюстрировать то, что они подразумевают под структурой, что действительно согласуется с отказом от «простой дихотомии между лексическими и грамматическими элементами» (Croft, 2003, стр. 226) в большинстве современных лингвистических исследований.

Фактически, различие, к которому стремятся авторы, соответствует различию между историческими («структура») и , расположенными на уровнях («разговоры») языка, которые обсуждались в предыдущем разделе (см. Таблицу 1).Однако, хотя мы утверждали, что дискурс , или фактическое использование языка в зависимости от ситуации может повлиять на мышление, Блум и Кейл (2001) предполагают, что только лингвистические различия на системном уровне заслуживают того, чтобы рассматриваться как (интересные) причины когнитивных способностей. различия. На первый взгляд, это вызывает недоумение, поскольку языковые структуры всегда реализуются в дискурсе («разговоре»), и разговор никогда не бывает неструктурированным. Почему следует считать тривиальным влияние на когнитивное развитие детей того, «о чем они слышат, говорят люди»? Очевидно, поскольку дискурс и получаемые им знания настолько распространены: почти все, что мы изучаем без непосредственного перцептивного опыта, опосредовано лингвистически (а в последнее время также опосредовано изображениями): динозавры, ангелы, гора Эверест, кварки, гены и т. Д.Например, слово кварк обозначает определенный класс объектов, выдвинутых современной физикой. Посредством информационного содержания термина мы очерчиваем, если не устанавливаем, понятие основной составляющей материи. Тем не менее, Блум и Кейл (2001) игнорируют такие когнитивные эффекты, поскольку такие слова, как кварк , очевидно, не составляют систематического аспекта языка.

Однако провести различие между «информацией и структурой» проблематично. Как хорошо известно, по крайней мере, с де Соссюра (1916), значение слов не исчерпывается их референтным («информационным») содержанием, но также включает в себя сеть отношений с другими словами.Чтобы взять предыдущий пример, слова кварк , основной , составляющий и материя можно рассматривать как систематически взаимосвязанные: их значения в некоторой степени взаимосвязаны, а также в отношении «языковой игры». »Современной науки, в которой они участвуют. Возьмем другой пример: разве это не структурный аспект английского языка, что динозавров (считаются) рептилий , а слонов — млекопитающих , как и дельфинов , хотя последние долгое время считались рыбами (и все еще присутствуют во многих других языках / культурах)? Такая структура, а также структура, закодированная в «грамматических шаблонах» языка, конечно же, будет предоставлять «информацию» во время изучения языка и повседневного использования.Таким образом, дихотомия между информацией и структурой, на которой основываются взгляды Блума и Кейла, не может быть поддержана: лингвистическая информация всегда структурирована, а структурные различия информативны.

Кроме того, если мы рассмотрим пример социального познания, использованный Блумом и Кейлом (2001) в приведенной выше цитате, есть значительные свидетельства того, что язык сильно способствует пониманию детьми концепции веры (и, следовательно, «ложных убеждений»). . В самом деле, как минимум две бесспорно структурные особенности языка, как утверждается, способствуют этому: (а) ментальные предикаты, такие как , думают, , верят, , знают, … (де Вильерс и Пайерс, 1997; Астингтон и Дженкинс, 1999).С другой стороны, другие утверждали, что такие особенности не единственные и, возможно, не основные факторы, которые позволяют овладению языком влиять на социальное познание. Томаселло (1999, стр. 173) предполагает, что типичные черты языкового взаимодействия, такие как разногласия, исправления и объяснения, составляют (по крайней мере) «три вида дискурса, каждый из которых требует, чтобы [дети] приняли точку зрения другого человека» (Lohmann и Томаселло, 2003). Наконец, Хатто (2008) представляет аргумент длиной в книгу о том, что решающим аспектом языка, который приводит к знанию «народной психологии», являются все истории, которые рассказывают детям.В общем, как структурные, так и информационные аспекты языка, вероятно, будут способствовать развитию таких понятий, как желание, намерение, разум, убеждение, и даже в большей степени для их взаимосвязи в дискурсивные и целостные комплексы, такие как «народное психологическое повествование». Поскольку различие между «разговором» и «структурой» (и, следовательно, их возможное влияние на мышление) весьма сомнительно, во влиянии первого нет ничего очевидного тривиального.

Давайте рассмотрим другую часть дилеммы, которую Блум и Кейл (2001) поставили перед лингвистической относительностью («интересно, но неверно»).Сначала они указывают на стандартное методологическое возражение: Уорф и многие, кто пошел по его стопам, используют круговую аргументацию, в которой языковые различия являются единственным доказательством когнитивных различий. Фактически, Уорф знал об этой проблеме и указал на необходимость будущих исследований для подтверждения его предположений (Whorf, 1956, p. 162). Можно сказать, что документирование языкового разнообразия является необходимым предварительным шагом к формулированию гипотез языкового влияния. Мы можем использовать различие Поппера (1935) между «контекстом открытия» и «контекстом оправдания» и рассматривать Уорфа как участника первого, в то время как современные нео-уорфианцы с психологической подготовкой явно стремятся ко второму:

Полная теория отношения языкового разнообразия к мышлению обязательно включает не менее трех логических компонентов .Он должен принципиально различать язык и мысль. Он должен проработать реальные механизмы или способы воздействия. И он должен указывать, в какой степени другие контекстные факторы влияют на работу этих механизмов.

(Люси, 1997, с. 306, выделено оригиналом)

Тем не менее, Блум и Кейл (2001) находят ошибки даже в исследованиях, которые следуют такой процедуре. Например, исследования Люси по категоризации объектов на основе формы и материала у говорящих на разных языках не выявили различий у 7-летних детей; различия в пространственном мышлении, такие как у Педерсона (1995), могут быть связаны с экологическими, а не языковыми различиями; демонстрация того, что язык важен для числовых рассуждений (Dehaene, 1997), также может оказаться тривиальным: «если сама задача требует, чтобы человек использовал внутреннюю речь, например, тогда любое влияние языка на производительность значительно менее интересно» (Bloom и Кейл, 2001, стр.358). Таким образом, авторы приходят к выводу, на который намекали с самого начала их обзора: «вместе взятые … доступные исследования не бросают вызов господствующей точке зрения (там же: 364)», что язык — это модуль, совершенно отдельный от мышления, или даже больше. прямо: «язык, на котором вы говорите, не влияет на то, как вы думаете» (там же: 351).

Мы потратили много времени на одну конкретную статью, хотя и упоминаемую как влиятельную, не столько потому, что мы не согласны с фактическими выводами авторов, сколько потому, что мы считаем ее стиль рассуждений довольно типичным для «основной» когнитивной науки (e .g., Pinker, 1994), где понятия (врожденных) «модулей», «обработки информации» и «ментальных репрезентаций» являются аксиоматическими. Поскольку при таком концептуальном аппарате у языка нет логической возможности влиять на мышление (каким-либо «интересным» образом), стратегия состоит в том, чтобы сначала разделить притязания на языковое влияние на «основанное на дискурсе» и «основанное на структуре». Первое затем опровергается как трюизм, а второе опровергается методологически или сводится к тривиальной разновидности. По иронии судьбы, можно предположить, что когнитивные ученые, такие как Блум, Кейл и Пинкер, настолько подвержены влиянию языковой концептуальной основы, с которой они работают, что их выводы (почти) предопределены.

Наше главное контр-возражение против этой линии рассуждений заключалось в том, что различие между «информацией» и «структурой» соответствует различию между дискурсом (ситуативным) и языковой системой (историческим) в рамках Козериу, обсуждавшимся ранее. Поскольку два аспекта языка предполагают друг друга, их нельзя противопоставлять «тривиальным» и «интересным». По общему признанию, необходимо различать различные виды (возможного) языкового влияния на мышление, и некоторые из них могут быть более распространенными, чем другие.Представление о дельфинах как о млекопитающих может изменить способы мышления (и этику), но вряд ли повлияет на рассуждения в других областях. С другой стороны, наличие лингвистической «структуры», такой как обязательная грамматическая разметка доказательств, которые говорящий имеет для каждого предложения (прямой опыт, умозаключение, слухи и т. Д.), Характеристика, например, турецкого языка, может превратиться чтобы иметь гораздо более широкое влияние. Степень такого влияния еще предстоит определить, но исключать его явно преждевременно.

Различные виды теорий языкового влияния

Настаивая на качественном различии между «интересным» и «тривиальным» лингвистическим влиянием, Блум и Кейл (2001) были в одном отношении нетипичны: так называемая гипотеза Сепира – Уорфа обычно делится на «слабую» и «сильную». », Как в следующих формулировках Брауна (1976, стр. 128):

(1) Структурные различия между языковыми системами, как правило, будут сопровождаться неязыковыми когнитивными различиями неопределенного типа у носителей этих двух языков.

(2) Структура любого родного языка сильно влияет или полностью определяет мировоззрение, которое он приобретет по мере изучения языка.

Можно ли применить такое различие к тезису о лингвистическом влиянии на мышление в целом? Прилагательные слабый и сильный являются градиентными противоположностями, влекущими за собой существование континуума в диапазоне от приблизительно нуля («нет влияния») до максимума («полный детерминизм»). Если так, то конкретные теоретические предложения лингвистического влияния, такие как предложения Уорфа (1956), Выготского (1962), Люси (1992), Левинсона (2003) и т. Д.в принципе могут быть расположены на грани, представляющей «силу влияния». Главный вопрос будет заключаться в том, чтобы установить, какое предложение соответствует действительной позиции на клине — и, если следовать рассуждениям Блума и Кейла (2001), оно должно быть где-то очень близко к цели «никакого влияния».

Мы считаем, что такая градиентная концепция языкового влияния вводит в заблуждение, по крайней мере, по двум связанным причинам. Во-первых, по крайней мере четыре типа (возможных) языкового влияния — и соответствующие теоретические предложения — отличаются друг от друга не количественно, а качественно.Во-вторых, по крайней мере три из этих типов влияния не являются взаимоисключающими или несоизмеримыми друг с другом и потенциально все могут быть действительными. Аналогичный аргумент был выдвинут в недавней обзорной статье (Wolff and Holmes, 2011), но здесь мы следуем различиям, сделанным Бломбергом и Златевым (2009), где теории языкового влияния на мышление различаются по двум параметрам. Первый параметр — это контекст. Принцип лингвистической относительности Уорфа (1956) — это, например, контекстно-общий: независимо от задачи, контекста или ситуации, какой-то конкретный аспект языка будет влиять на мышление человека, по крайней мере, в некоторых конкретных областях.С другой стороны, контекстно-зависимый тип влияния дает больше свободы мысли и позволяет решать конкретную задачу либо без, либо, если необходимо, с помощью языка. Второй параметр касается того, влияют ли особенности конкретных языков на мышление (, зависящие от языка, ), как в традиции Уорфа, или если свойства языка, влияющие на мышление, являются настолько общими (например, предсказание, иерархическая структура), что не будет никаких различий. между языковыми сообществами по способу воздействия языка на мышление (, общий язык, ), в отличие от разницы в наличии или отсутствии языка.Эти два параметра / измерения могут быть объединены, что дает четыре типа языкового влияния, каждый из которых представлен рядом теорий, как показано в Таблице 2.

ТАБЛИЦА 2. Четыре основных типа теорий лингвистического влияния на мышление (с примерами ссылок, обсуждаемых в тексте), классифицированные на основе двоичных параметров: Контекст : общие и частные и Язык : конкретное или общее.

Как уже говорилось, мы не намерены подробно оценивать каждую из теорий языкового влияния, перечисленных в таблице 2.Однако нам нужно сказать несколько слов о каждом типе, чтобы оправдать наши классификации и поддержать наше утверждение о том, что не все из них являются взаимоисключающими. Мы также должны добавить, что эти категории несколько чрезмерно схематичны, затушевывая различия между теориями внутри каждого типа. Тем не менее, они служат цели основной мысли, которую мы делаем: теории языка-мышления не попадают в континуум «сильный-слабый».

Тип 1, классически представленный Уорфом (1956), остается жизнеспособным до тех пор, пока существует правдоподобный «механизм», согласно которому лингвистическая классификация может влиять на мышление настолько широко, что становится доступной в любом контексте и ситуации.И Люси (1992), и Левинсон (2003) дают объяснения того, как это могло происходить: путем проведения соответствующих различий, закодированных в языке с самого начала овладения языком, и, таким образом, по словам Эванса (2010, гл. 8), «Тренировочная мысль», чтобы проводить соответствующие различия. В терминах разделения, сделанного Вольфом и Холмсом (2011), это касается роли языка как «центра внимания» и «индуктора». Выводы Левинсона о том, что носители языков, использующие (только) абсолютных фреймов пространственной привязки, также используют эти фреймы в мышлении, навигации и жестах, являются одними из самых убедительных доказательств специфического для языка, контекстно-общего типа эффекта.

Тип 2, который так же зависит от языка, но также зависит от контекста, может быть представлен гипотезой мышления Слобина для говорения , согласно которой языковая структура (см. «Интересно» и «Тривиально» Виды языкового влияния?) Влияет на «мысль, которая мобилизуется для речи». Слобин не исключает более общих эффектов, но сосредоточился на том, что, по-видимому, является наиболее очевидным контекстом языкового влияния: различиями, которые проводятся при использовании языка.Это может быть краеугольным камнем лингвистического влияния, поскольку даже известные противники тезиса о языковом влиянии, кажется, принимают его: «язык действительно определяет, как человек должен концептуализировать реальность, когда он должен говорить о ней» (Pinker, 1989 , с. 360). Другие теории в этой категории вносят более существенные предложения. Исследование Pederson (1995) тамильских носителей, которые преимущественно использовали либо относительные, либо абсолютные системы отсчета (в отличие от более монокадровых говорящих Левинсоном на языке Guugu Yimithirr), выявило только сильную тенденцию решать пространственную задачу способом, который соответствовал их предпочтениям в лингвистическом отношении. Применение.Таким образом, Педерсон (1995, стр. 54) заключает, что язык не может использоваться в качестве «обязательного средства», а только факультативно: «Согласно гипотезе о более слабом языке как факультативном средстве, экспериментальные результаты предполагают значительную, близкую и изменчивую взаимосвязь между языком и мысль.» Еще один подтвержденный эффект, который можно было бы здесь сгруппировать как «более сильный», но все же зависящий от контекста тип влияния, — это выводы, что у англоговорящих людей после относительно коротких периодов воздействия могут возникнуть мысли о времени в терминах CONTAINER в греческом стиле. метафор («большое» и «малое» количество времени) и, таким образом, «перекрывают» традиционные метафоры LENGTH «коротких» и «длинных» расстояний времени, используемые в их родном языке (Casasanto et al., 2004). Что касается классификации Вольфа и Холмса (2011), это можно рассматривать как пример языка как «вмешивающегося», когда лингвистические представления влияют на нелингвистическое познание по-разному в разных случаях, в зависимости от множества факторов, которые для простоты мы можем вызовите контекст . «Гипотеза обратной связи по ярлыку» Лупьяна (2012), направленная на объяснение как распространенности эффектов языкового познания, так и их хрупкого характера (например, они легко разрушаются словесным вмешательством), также попадает в эту категорию теорий, поскольку показано в методологическом заключении: «Возможно, более продуктивно измерить степень, в которой выполнение конкретных задач модулируется языком, модулируется по-разному разными языками или действительно не зависит от каких-либо экспериментальных манипуляций, которые можно назвать лингвистическими» (там же: 10).

Обращаясь к общему языку, нерелятивистскому типу лингвистического влияния, Тип 3 представляет возможность, которая обсуждалась (и отвергалась) в Разделе «Отделение языка от мысли»: этот язык более или менее «создает» мысль или даже сознание. . Возможно, наиболее ярким представителем этой позиции в нынешних дебатах является Деннет (1991) с его знаменитым (хотя и довольно загадочным) заявлением о том, что:

Человеческое сознание само по себе представляет собой огромный комплекс мемов (или, точнее, мем-эффекты в мозгу), которые лучше всего можно понять как работу виртуальной машины фон Неймана, реализованную в параллельной архитектуре мозга, которая не была предназначена для такой деятельности.

(Деннет, 1991, с. 210)

Macphail (1998) пытается обосновать такое утверждение эмпирически, рассматривая (и не принимая во внимание) различные свидетельства сознания животных. Неясно, означает ли это возвращение к дискредитированному картезианскому взгляду на животных как на «безмозглых автоматов» и применимо ли это также к доязыковым детям. В любом случае, даже если Тип 3 концептуально проблематичен, этически отвратителен и эмпирически неправдоподобен (Griffin and Speck, 2004), его стоит рассматривать как часть глобальной картины, вычеркивая (удаленное) пространство возможностей.

Наконец, Тип 4 — это гораздо более приятная версия языкового влияния, часто связанная с понятием лингвистического посредничества Выготского (1962, 1978). Согласно этой точке зрения, язык аналогичен инструменту, поскольку он позволяет нам решать определенную задачу с большей легкостью, чем это было бы, если бы к той же задаче подошли с неязыковой мыслью. Различия между языками могут быть менее значимыми (хотя не должны исключаться), чем факт использования или неиспользования языка.Например, Златев и др. (2010) обнаружили, что говорящие на шведском и французском языках решали нелингвистическую задачу, связанную с категоризацией анимированных событий движения, аналогичным образом, когда они описывали эти события до вынесения суждения о сходстве. И это несмотря на соответствующие семантические различия между языками, которые, как ожидалось, должны были привести к различным суждениям о сходстве в сценарии типа 2 «мышление для речи». Кроме того, аргумент Томаселло (1999) о том, что «перспективный» характер языковых символов и определенных форм дискурса, упомянутый в предыдущем разделе, играет важную роль в обеспечении понимания других как «ментальных агентов» с убеждениями, намерениями и эмоциями. , также можно рассматривать как принадлежащий к этому классу общих языковых, контекстно-зависимых воздействий на мышление.

Повторим, что различение типов языкового влияния предложенным здесь способом может быть слишком схематичным, но оно служит цели нашего конкретного аргумента: показать, что концептуально неточно и аналитически невозможно упорядочить эффекты и соответствующие теории в группе из « от слабого до сильного. Хотя в некоторых случаях это может быть возможно в каждой ячейке таблицы 2, необходимо тщательно сформулировать «метрику» для такого упорядочивания. Из четырех основных типов языкового влияния типы 1, 2 и 4 кажутся возможными, а в некоторых частных случаях: фактическое .Следовательно, они не исключают друг друга.

Заключение

Тема отношения языка к мышлению и, в частности, тезис о том, что язык влияет на мышление одним или несколькими различными способами, в чем-то похож на тему происхождения языка. Во-первых, у него старая родословная. Во-вторых, он очаровывает людей и с годами породил множество теорий, некоторые из которых более правдоподобны, чем другие. В-третьих, временами его более или менее «запрещали» из-за предположительно неразрешимых концептуальных и методологических проблем.В этой главе мы прежде всего рассмотрели последний пункт: дело не в том, что кто-то явно запретил обсуждение языкового влияния, как это было сделано в La societé de linguistique de Paris в 1886 году. настойчивые попытки поставить под сомнение жизнеспособность всей исследовательской программы (Pinker, 1994; Bloom and Keil, 2001; Björk, 2008; McWhorter, 2014).

Мы сосредоточили внимание на четырех таких попытках и выступили против них: (1) невозможно разделить язык и мысль; (2) невозможно отделить язык от культуры и социального взаимодействия; (3) жизнеспособны только «тривиальные» формы языкового влияния; (4) что все возможные формы языкового влияния могут быть выровнены по схеме от слабой к сильной, и задача состоит в том, чтобы установить, какое место на этой грани лучше всего подтверждается данными.Напротив, мы утверждали, что (1 ’) действительно можно концептуально различать язык и мышление, поскольку мысль (понимаемая как« опосредованное познание ») возможна без языка; (2 ’) язык является важным аспектом культуры и реализуется посредством дискурса, но это не отменяет возможности того, что культурные влияния на мышление отделены от языка, и наоборот; кроме того, понятие «язык» следует анализировать на нескольких уровнях и с разных точек зрения (см. Таблицу 1), что позволит нам избежать дихотомий, таких как язык / пароль, система / дискурс или структура / информация (3 ‘), различие между «тривиальным» и «Интересное» влияние проистекает из определенного взгляда на язык и познание, которое может быть подвергнуто сомнению; (4 ’) можно выделить по крайней мере четыре различных типа языкового влияния с качественными различиями между ними, и что три из них являются возможными и не исключающими друг друга.

Как говорится, более эмпирические утверждения о влиянии языка мысли все еще не решены, и наша цель не состояла в том, чтобы отстаивать тот или иной конкретный механизм. Скорее цель состояла в том, чтобы показать, что такое влияние возможно в нескольких различных формах. Мы надеемся, что этот вывод и концептуальные пояснения, на которых он основан, могут способствовать дальнейшим тщательным исследованиям, чтобы установить, какое из них является фактическим .

Заявление о конфликте интересов

Авторы заявляют, что исследование проводилось при отсутствии каких-либо коммерческих или финансовых отношений, которые могут быть истолкованы как потенциальный конфликт интересов.

Благодарности

Мы хотели бы поблагодарить Мартина Тиринга, который редактировал специальный выпуск Zeitschrift für Semiotik 35 (1-2), посвященный «Нео-Уорфовской теории», предшественник данной статьи вышел на немецком языке. Мы также благодарим Александра Лакова за полезные комментарии к промежуточной версии.Наконец, комментарии двух рецензентов к этому журналу привели к значительным улучшениям, за что мы им благодарны.

Список литературы

Астингтон, Дж. У., и Дженкинс, Дж. М. (1999). Продольное исследование связи между языком и развитием теории разума. Dev. Psychol. 35, 1311–1320. DOI: 10.1037 / 0012-1649.35.5.1311

CrossRef Полный текст | Google Scholar

Бертеле Р. (2013). «Способ отделения от пути: свидетельство из разновидностей немецкого и романского», в «Вариации и изменение кодирования событий движения» , ред.Гошлер и А. Стефанович (Амстердам: Джон Бенджаминс), 55–76. DOI: 10.1075 / hcp.41.03ber

CrossRef Полный текст | Google Scholar

Björk, I. (2008). Релятивизирующая лингвистическая относительность: исследование основных предположений о языке в нео-уорфской литературе. Упсала: Acta Universitatis Upsaliensis.

Google Scholar

Бломберг, Дж. (2014). Движение в языке и опыте: актуальное и неактуальное движение на шведском, французском и тайском языках. к.т.н. докторская диссертация, Лундский университет, Лунд.

Google Scholar

Бломберг Дж., Златев Дж. (2009). «Лингвистическая относительность, опосредование и категоризация движения», в Исследования языка и познания , ред. Дж. Златев, М. Андрен, М. Йоханссон Фальк и К. Лундмарк (Ньюкасл-апон-Тайн: Cambridge Scholars Publishing), 46 –61.

Google Scholar

Бородицкий Л., Габи А. (2010). Воспоминания о временах Востока: абсолютные пространственные представления времени в сообществе австралийских аборигенов. Psychol. Sci. 21, 1635–1639. DOI: 10.1177 / 0956797610386621

PubMed Аннотация | CrossRef Полный текст | Google Scholar

Бауэрман, М., и Левинсон, С. К. (2001). Приобретение языка и концептуальное развитие. Кембридж: Издательство Кембриджского университета. DOI: 10.1017 / CBO9780511620669

CrossRef Полный текст | Google Scholar

Кэрролл, Дж. (1956). «Введение» в Язык, мысль и реальность . Кембридж, Массачусетс: MIT Press, 1–35.

Google Scholar

Касасанто, Д. (2008). Кто боится Большого Плохого Уорфа? Межъязыковые различия в темпоральном языке и мышлении. Lang. Учить. 58, 63–79. DOI: 10.1111 / j.1467-9922.2008.00462.x

CrossRef Полный текст | Google Scholar

Касасанто Д., Бородицкий Л., Филлипс В., Грин Дж., Госвами С., Боканегра-Тиль С. и др. (2004). «Насколько сильно язык влияет на мышление? Оценка времени у людей, говорящих на английском, индонезийском, греческом и испанском языках », в материалах Proceedings of the 26h Annual Conference Cognitive Science Society , ред. К.Форбус, Д. Джентнер и Т. Регьер (Хиллсдейл, Нью-Джерси: Лоуренс Эрлбаум), 575–580.

Google Scholar

Крофт У. (2003). Типология и универсалии , 2-е изд. Кембридж: Издательство Кембриджского университета.

Google Scholar

Dehaene, S. (1997). Чувство числа. Кембридж: Издательство Оксфордского университета.

Google Scholar

Деннет, Д. К. (1991). Сознание объяснено. Торонто, Онтарио: Маленький Браун.

Google Scholar

де Соссюр, Ф.(1916). Cours de Linguistique Générale. Париж: Пайон.

Google Scholar

де Вилье, Дж., И Пайерс, Дж. (1997). «Дополняющее познание: взаимосвязь между языком и теорией разума», Труды 21-й ежегодной конференции Бостонского университета по языковому развитию, (Сомервилль, Массачусетс: Cascadillia Press).

Google Scholar

Дерст-Андерсен, П. (2011). Лингвистические супертипы: когнитивно-семиотическая теория человеческого общения. Берлин: де Грюйтер Мутон. DOI: 10.1515 / 9783110253153

CrossRef Полный текст | Google Scholar

Эллис, Дж. М. (1993). Язык, мысль и логика. Эванстон, Иллинойс: Издательство Северо-Западного университета.

Google Scholar

Эванс, Н. (2010). Умирающих слов: языки, находящиеся под угрозой исчезновения, и что они говорят нам. Оксфорд: Вили-Блэквелл.

Google Scholar

Гентнер, Д., и Голдин-Мидоу, С. (2003). Язык в уме: достижения в изучении языка и мысли. Кембридж, Массачусетс: MIT Press.

Google Scholar

Гопник А., Мельцов А. Н. (1997). Слова, мысли и теории. Кембридж, Массачусетс: MIT Press.

Google Scholar

Грайс, П. (1975). «Логика и разговор», в Syntax and Semantics III, Speech Acts , ред. П. Коул и Дж. Морган (Нью-Йорк, Нью-Йорк: Academic Press), 22–40.

Google Scholar

Гумперц, Дж. Дж., И Левинсон, С. К. (1996). Переосмысление лингвистической относительности. Кембридж: Издательство Кембриджского университета.

Google Scholar

Гуссерль, Э. (1989/1952). Идеи, относящиеся к чистой феноменологии и феноменологической философии, вторая книга. Дордрехт: Клевер. DOI: 10.1007 / 978-94-009-2233-4

CrossRef Полный текст | Google Scholar

Хутто, Д. Д. (2008). Народные психологические рассказы: социокультурные основы понимания причин. Кембридж, Массачусетс: MIT Press.

Google Scholar

Итконен, Э.(2008). «Роль нормативности в языке и лингвистике», в Общий разум: перспективы интерсубъективности, , ред. Дж. Златев, Т. П. Расин, К. Синха и Э. Итконен (Амстердам: Бенджамины), 279–308. DOI: 10.1075 / celcr.12.16itk

CrossRef Полный текст | Google Scholar

Джи, Л., Нисбетт, Р. Э., и Чжан, З. (2005). Это культура или язык: изучение языковых эффектов в кросс-культурных исследованиях по категоризации. J. Pers. Soc. Psychol. 87, 57–65.DOI: 10.1037 / 0022-3514.87.1.57

PubMed Аннотация | CrossRef Полный текст | Google Scholar

Кравченко А. (2011). Как биология познания Умберто Матураны может возродить языковые науки. Constr. Нашел. 6, 352–362.

Google Scholar

Левинсон, С. К. (2003). Пространство в языке и познании: исследования когнитивного разнообразия. Кембридж: Издательство Кембриджского университета. DOI: 10.1017 / CBO9780511613609

CrossRef Полный текст | Google Scholar

Левинсон, С.С. (2005). Комментарий к «Культурным ограничениям грамматики и познания в пирахе». Curr. Антрополь. 46, 637–638.

Google Scholar

Ломанн, Х., Томаселло, М. (2003). Роль языка в развитии понимания ложных убеждений: учебное исследование. Child Dev. 74, 1130–1144. DOI: 10.1111 / 1467-8624.00597

CrossRef Полный текст | Google Scholar

Люси, Дж. А. (1992). Языковое разнообразие и мышление: переформулировка гипотезы лингвистической относительности. Кембридж: Издательство Кембриджского университета. DOI: 10.1017 / CBO9780511620843

CrossRef Полный текст | Google Scholar

Macphail, E. (1998). Эволюция сознания. Оксфорд: Издательство Оксфордского университета. DOI: 10.1093 / acprof: oso / 9780198503248.001.0001

CrossRef Полный текст | Google Scholar

Маджид А., Бауэрман М., Кита С., Хаун Д. Б. и Левинсон С. К. (2004). Может ли язык перестроить познание? Дело в космосе. Trends Cogn.Sci. 8, 108–114. DOI: 10.1016 / j.tics.2004.01.003

PubMed Аннотация | CrossRef Полный текст | Google Scholar

Маквортер, Дж. Х. (2014). Языковая мистификация. Почему мир выглядит одинаково на любом языке. Оксфорд: Издательство Оксфордского университета.

Google Scholar

Мерло-Понти, М. (1962/1945). Феноменология восприятия. Лондон: Рутледж.

Google Scholar

Нельсон, К. (1996). Язык в когнитивном развитии.Возникновение опосредованного разума. Кембридж: Издательство Кембриджского университета. DOI: 10.1017 / CBO97811319

CrossRef Полный текст | Google Scholar

Нельсон К. и Шоу Л. К. (2002). «Развитие социально разделяемой символической системы», в «Язык, грамотность и когнитивное развитие», , ред. Дж. Бирнс и Э. Амсели (Махва, Нью-Джерси: Эрлбаум), 27–57.

Google Scholar

Осват М. и Осват Х. (2008). Шимпанзе ( Pan troglodytes ) и орангутанг ( Pongo abelii ) предусмотрительно: самоконтроль и предварительный опыт перед лицом будущего использования инструментов. Anim. Cogn. 11, 661–674. DOI: 10.1007 / s10071-008-0157-0

PubMed Аннотация | CrossRef Полный текст | Google Scholar

Педерсон, Э. (1995). Язык как контекст, язык как средство: пространственное познание и привычное использование языка. Cogn. Лингвист. 6, 33–62. DOI: 10.1515 / cogl.1995.6.1.33

CrossRef Полный текст | Google Scholar

Пинкер, С. (1989). Обучаемость и познание: приобретение структуры аргументов. Кембридж, Массачусетс: MIT Press.

Google Scholar

Престон, С. Д., и де Ваал, Ф. Б. М. (2002). Сочувствие: его конечная и ближайшая основы. Behav. Brain Sci. 25, 1–72.

Google Scholar

Слобин Д. И. (1996). «От мысли и языка к мышлению для речи», в Rethinking Linguistic Relativity , ред. Дж. Дж. Гумперц и С. К. Левинсон (Кембридж: издательство Кембриджского университета), 70–96.

Google Scholar

Слобин Д. И. (2003).«Язык и мышление в Интернете: когнитивные последствия лингвистической относительности», в «Язык в сознании: достижения в изучении языка мысли» , ред. Д. Гентнер и С. Голдин-Мидоу (Кембридж, Массачусетс: MIT Press), 157– 192.

Google Scholar

Талми, Л. (2000). К когнитивной семантике , Vol. 2. Камбридж: MIT Press.

Google Scholar

Томаселло, М. (1999). Культурные истоки человеческого познания. Кембридж: Издательство Гарвардского университета.

Google Scholar

Выготский, Л. С. (1978). Разум в обществе. Кембридж, Массачусетс: MIT Press.

Google Scholar

Уорф, Б. Л. (1956). Язык, мысль и реальность. Кембридж, Массачусетс: MIT Press.

Google Scholar

, Витгенштейн, Л. (1953). Философские исследования. Оксфорд: Бэзил Блэквелл.

Google Scholar

Цинкен, Дж. (2008). Метафора «лингвистической относительности».’ Hist. Филос. Psychol. 10, 1–10.

Google Scholar

Златев Дж. (1997). Расположенный воплощение: исследования возникновения пространственного значения. Стокгольм: Gotab.

Google Scholar

Златев, Дж. (2007). «Язык, воплощение и мимесис» в Body, Language and Mind: Embodiment , Vol. 1, ред. Т. Зиемке, Я. Златев и Р. Франк (Берлин: Mouton de Gruyter), 297–337.

PubMed Аннотация | Google Scholar

Златев, Я.(2008a). От редакции: диалектика сознания и языка. J. Сознание. Stud. 15, 5–14.

Google Scholar

Златев Дж. (2011). От когнитивной к интегральной лингвистике и обратно. Intellectica 56, 125–147.

Google Scholar

Златев, Дж. (2012). Когнитивная семиотика: развивающаяся область трансдисциплинарного изучения значения. Public J. Semiotic. 4, 2–24.

Google Scholar

Златев, Я., Бломберг, Дж., И Дэвид, К. (2010). «Транслокация, язык и категоризация опыта», в «Пространство в языке и познании: современное состояние и новые направления», , ред. В. Эванс и П. Чилтон (Лондон: Equinox), 389–418.

Google Scholar

Язык Гипотез мысли | Интернет-энциклопедия философии

Гипотеза языка мысли (LOTH) — это гипотеза о том, что ментальное представление имеет лингвистическую структуру, или, другими словами, что мышление происходит в пределах ментального языка.Гипотеза иногда выражается как утверждение, что мысли — это предложения в голове. Это одна из множества других гипотез, которые вместе предлагают теорию природы мысли и мышления. Другие гипотезы в кластере включают причинно-синтаксическую теорию психических процессов (CSMP) и репрезентативную теорию разума (RTM). Первая — это гипотеза о том, что психические процессы — это причинные процессы, определенные синтаксисом ментальных представлений.Последнее является гипотезой о том, что пропозициональные установки — это отношения между субъектами и ментальными репрезентациями. Взятые вместе, эти тезисы призваны объяснить, как рациональное мышление и поведение могут быть вызваны физическим объектом, таким как человеческий мозг. Короче говоря, объяснение состоит в том, что мозг — это компьютер, а мышление — это вычислительный процесс. Поэтому кластер часто (и уместно) называют вычислительной теорией разума (CTM).

LOTH был впервые представлен Джерри Фодором в его книге 1975 года The Language of Thought , а затем доработан и защищен в серии работ Фодора и нескольких соавторов.Первоначальный аргумент Фодора в пользу LOTH основывался на утверждении, что (в то время) единственные правдоподобные психологические модели предполагали лингвистически структурированные ментальные репрезентации. Последующие аргументы в пользу LOTH являются выводами к лучшему объяснению. Они апеллируют к предполагаемым характеристикам человеческого познания, таким как продуктивность, систематичность и логическая когерентность , утверждая, что эти особенности лучше всего объяснить, если LOTH истинно. Важные возражения против LOTH исходят от тех, кто считает, что разум лучше всего моделируется коннекционистскими сетями, и от тех, кто считает, что (по крайней мере, некоторое) ментальное представление имеет место в других форматах, таких как карты и изображения.

Эта статья состоит из трех основных разделов. Первый объясняет LOTH, а также CSMP, RTM и важность объединения всех трех для получения результирующего CTM. Вторая описывает основные аргументы в пользу LOTH. Третий описывает некоторые важные проблемы для LOTH и возражения против этого.

Содержание

1. Язык гипотезы мысли
   1. Комбинаторный синтаксис и композиционная семантика
   2. Психические процессы как причинно-синтаксические процессы
   3. RTM и пропозициональные установки
   4. Вычислительная теория разума
   5. Теории смысла
2. Аргументы в пользу LOTH
   1. Единственная игра в городе
   2. Производительность
   3. Системность
   4. Выводимая когерентность
3. Проблемы и возражения
   1. Индивидуальные символы
   2. Контекстно-зависимые свойства мысли
   3. Ментальные образы
   4. Ментальные карты
   5. Connectionist Сети
   6. Аналоговое и цифровое представление
4. Ссылки и дополнительная литература

1.Гипотеза языка мысли

а. Комбинаторный синтаксис и композиционная семантика

LOTH — это утверждение, что ментальная репрезентация имеет лингвистическую структуру. Репрезентативная система имеет лингвистическую структуру, если она использует как комбинаторный синтаксис , так и композиционную семантику (см. Fodor and Pylyshyn 1988 для этого описания лингвистической структуризации).

Репрезентативная система обладает комбинаторным синтаксисом, если,

(i) он использует два вида представления: атомарные представления и составные представления, и

(ii) составные части представлений соединения являются либо составными, либо атомарными.

Репрезентативная система обладает композиционной семантикой, если,

(iii) семантическое содержание представления является функцией семантического содержания его синтаксических составляющих, общей структуры представления и расположения составляющих внутри общей структуры.

Формальные языки — хорошие примеры языков, обладающих как комбинаторным синтаксисом, так и композиционной семантикой. Например, сентенциальная логика (логика высказываний) использует символы для представления простых декларативных предложений (обычно заглавные буквы «A», «B», «C»…) и символы для логических связок (обычно «·» вместо «и», » v ‘вместо’ или ‘,’ → ‘вместо’ если … то … ‘и т. д.).Таким образом, «A» может быть атомарным представлением предложения «Гейл высокая», «B» атомарным представлением предложения «Алан лысый», а «C» атомарным представлением предложения «Аманда забавная». В этом случае «(A · B) v C» будет составным представлением предложения «Либо Гейл высокая, а Алан лысый, либо Аманда забавная». Компонентами этого составного представления являются составное представление «(A · B)» и атомарное представление «C». Короче говоря, сентенциальная логика использует как атомарные, так и составные представления, а компоненты ее составных представлений сами по себе являются атомарными или составными.Таким образом, он обладает комбинаторным синтаксисом.

Более того, семантическое содержание представления в рамках сентенциальной логики (обычно принимаемое за значение истинности — ИСТИНА или ЛОЖЬ) является функцией содержания синтаксических составляющих вместе с общей структурой и расположением представления. Например, значение истинности представления в форме «A → B» является ИСТИННЫМ только в том случае, если значение истинности «A» ЛОЖНО или значение истинности «B» равно ИСТИННО. Измените расположение частей (B → A) или общую структуру (A · B) или компоненты (A → C), и истинностная ценность целого также может измениться.Следовательно, он также обладает композиционной семантикой.

LOTH сводится к идее, что ментальное представление имеет комбинаторный синтаксис и композиционную семантику. Идея состоит в том, что мысли возникают на формальном ментальном языке (называемом «языком мысли» или часто «ментальным»). Распространенный способ сформулировать это как утверждение, что мысли буквально являются предложениями в голове. Такой способ объяснения тезиса может быть как полезным, так и вводящим в заблуждение.

Во-первых, важно отметить, что предложения могут быть реализованы на множестве различных типов носителей, и они могут быть написаны на естественном языке или закодированы на каком-либо символическом языке.Например, они могут быть написаны на бумаге, выгравированы на камне или закодированы в различных положениях ряда электрических переключателей. Они могут быть написаны на английском, французском, логике первого порядка или азбуке Морзе. LOTH утверждает, что на высоком уровне абстракции мозг можно точно описать как кодирующий предложения формального языка.

Во-вторых, не менее важно отметить, что символический язык, который постулирует ЛОТ, не эквивалентен какому-либо конкретному устному языку, но является общей лингвистической структурой во всей человеческой мысли.Часть оригинального аргумента Фодора (1975) в пользу LOTH заключалась в том, что для изучения разговорного языка необходимо уже владеть внутренним ментальным языком, который является общим для всех представителей вида.

В-третьих, постулируемый язык не считается адекватно доступным мыслящему субъекту интроспективно. Другими словами, хотя мыслители могут иметь доступ ко многому из того, что происходит во время их размышлений (например, к изображениям, словам и т. Д., Которые могут быть видны «мысленным взором»), язык мысли не «видим». как таковой.Скорее, это лучше всего рассматривать как представления, которые записываются и обрабатываются мозгом во время и «под» всем, что доступно мыслителю. (Однако то, что они не доступны интроспективно, не означает, что они не являются причинно эффективными в производстве поведения. Напротив, они должны быть такими, если теория призвана объяснить производство рационального поведения.)

Представление LOTH как идеи предложений в голове может быть полезным при правильном понимании: как предложения общепринятого формального языка, закодированные в операциях мозга, которые недоступны мыслителю.

г. Психические процессы как причинно-синтаксические процессы

Представительные системы с комбинаторным синтаксисом и композиционной семантикой невероятно важны, поскольку они позволяют определять процессы в синтаксисе системы представлений, которые, тем не менее, будут учитывать ограничения на семантику этих представлений. Например, стандартные правила вывода для сентенциальной логики — правила, такие как modus ponens, который позволяет делать вывод из представления формы «A É B» вместе с представлением формы «A» к представлению формы «B». ‘- определяются в синтаксисе представлений.Тем не менее, правила соблюдают следующее семантическое ограничение: при наличии истинных предпосылок правильное их применение приведет только к истинным выводам.

Более того, процессы, определенные в синтаксисе представлений, могут быть реализованы в физических системах как причинные процессы. Следовательно, репрезентативные системы, обладающие как комбинаторным синтаксисом, так и композиционной семантикой, позволяют создавать физические системы, которые ведут себя таким образом, чтобы уважать семантические ограничения реализованной репрезентативной системы.То есть они позволяют создавать машины, которые «думают» рационально. Современные цифровые компьютеры являются именно такими машинами: они используют лингвистически структурированные представления и процессы, определенные в синтаксисе этих представлений, реализованные как причинные процессы.

Поскольку LOTH — это утверждение, что ментальное представление имеет как комбинаторный синтаксис, так и композиционную семантику, оно позволяет дополнительно утверждать, что ментальные процессы являются каузальными процессами, определенными в синтаксисе ментальных представлений таким образом, чтобы соблюдались семантические ограничения этих представлений (Fodor 1975, p. Фодор и Пилишин 1988).Это дальнейшее утверждение причинно-синтаксической теории психических процессов (CSMP). LOTH и CSMP вместе утверждают, что мозг, как и цифровой компьютер, обрабатывает лингвистически структурированные представления способами, которые чувствительны к синтаксису этих представлений. Действительно, появление цифрового компьютера вдохновило CTM. Об этом будет сказано ниже.

г. RTM и пропозициональные установки

LOTH — это спецификация репрезентативной теории разума (RTM).RTM — это тезис о том, что психические состояния, основанные на здравом смысле, пропозициональных установок , таких как вера, желание, надежда, желание и страх, являются отношениями между субъектом и ментальной репрезентацией. Согласно RTM, пропозициональная установка наследует свое содержание от содержания представления, к которому относится мыслитель. Например, Энджи считает, что Дэвид украл шоколадный батончик тогда и только тогда, когда существует верование между Энджи и ментальным представлением, содержание которого составляет . Дэвид украл шоколадный батончик .Таким образом, где « φ » обозначает пропозициональную установку, а « p » — содержание пропозициональной установки, техническая интерпретация RTM выглядит следующим образом:

(R1) Субъект S φ — это p тогда и только тогда, когда существует отношение R _φ и ментальное представление P , такое что S несет R _φ От до P и P означает, что p .

Согласно RTM, разница между убеждением Энджи, что Дэвид украл шоколадный батончик, и ее надеждой на то, что Дэвид украл шоколадный батончик, заключается в разных отношениях между ней и одинаковым представлением контента Дэвид украл шоколадный батончик .Таким образом, (R1) — это схема. Для конкретных пропозициональных установок название установки займет в схеме место « φ ». Например, случай веры выглядит следующим образом:

(R1 _B ) Субъект S считает, что p тогда и только тогда, когда существует отношение R _{убеждение} и ментальное представление P , такое что S несет R _{убеждение} на P и P означает, что P .

RTM — это разновидность интенционального реализма. — точка зрения, согласно которой пропозициональные установки являются реальными состояниями организмов, и в частности, что зрелая психология будет ссылаться на такие состояния при объяснении поведения. Для обсуждения этого вопроса см., Например, Churchland 1981, Stich 1983, Dennett 1987. Одно из важных достоинств RTM состоит в том, что он обеспечивает учет разницы между истиной и ложью пропозициональной установки (в частности, веры). По этой причине истинность или ложность убеждения наследуется от истинности или ложности соответствующего представления.Если отношение веры сохраняется между Энджи и представлением с содержанием Дэвид украл шоколадный батончик , но Дэвид не украл шоколадный батончик, то Энджи имеет ложное убеждение. Этот отчет также предоставляет объяснение так называемых «случаев Фреге», в которых субъект полагает, что данный объект, известный под одним именем, имеет какое-то свойство, но субъект не верит, что тот же объект, известный под другим именем, имеет такое же свойство ( см. Fodor 1978).

г. Вычислительная теория разума

RTM, LOTH и CSMP были вдохновлены, с одной стороны, развитием современной логики и, в частности, формализацией логического вывода (то есть разработкой правил вывода, которые чувствительны к синтаксису, но соблюдают семантические ограничения).С другой стороны, он был вдохновлен работой Алана Тьюринга, показывающей, что формальные процедуры могут быть механизированы и, следовательно, реализованы как причинные процессы в физических машинах. Эти две разработки привели к созданию современного цифрового компьютера, и Тьюринг (1950) утверждал, что если бы поведение в разговоре (с помощью телетайпа) такой машины было неотличимо от человеческого существа, то эта машина была бы мыслящей машиной. Комбинация RTM, LOTH и CSMP в некотором смысле противоположна этому последнему утверждению.Это идея о том, что разум — это компьютер, а мышление — это вычислительный процесс. Следовательно, комбинация этих тезисов стала известна как вычислительная теория разума (Computational Theory of Mind, CTM).

CTM имеет двоякое значение. Во-первых, идея о том, что мышление — это вычислительный процесс, включающий лингвистически структурированные представления, имеет фундаментальное значение для когнитивной науки. Это один из истоков работы в области искусственного интеллекта, и, хотя с тех пор ведется много споров о том, является ли цифровой компьютер лучшей моделью для мозга (см. Ниже), многие исследователи по-прежнему считают лингвистическое представление центральным компонентом мышления.

Во-вторых, CTM предлагает отчет о том, как физический объект (в частности, мозг) может производить рациональное мышление и поведение. Ответ заключается в том, что это можно сделать, реализуя рациональные процессы как причинные. Этот ответ является ответом на то, что считали некоторые философы, в первую очередь Декарт: объяснение человеческой рациональности требует постулирования формы существования за пределами физического. То есть это ответ на дуализм (см. Descartes 1637/1985, 139-40 и см. Rey 1997 для обсуждения CTM как решения «проблемы Декарта»).Таким образом, он является важным достижением в философии разума.

e. Теории смысла

Объяснение рациональности в чисто физических терминах — одна из задач натурализованной теории разума. Объяснение интенциональности (значения или «близости» ментальных репрезентаций) в чисто физических терминах — это родственная, хотя и отдельная задача для натурализованной теории разума. Известно, что Брентано (1874/1995) беспокоился, что интенциональность не может быть объяснена в физических терминах, поскольку Декарт считал, что рациональность не может быть объяснена в физических терминах (см. Rey 1997, где CTM является решением «проблемы Брентано»).

Тем не менее, CTM поддается физикалистскому объяснению интенциональности. Здесь есть две общие стратегии. Учетные записи Internalist объясняют смысл, не упоминая какие-либо объекты или особенности, внешние по отношению к субъекту. Например, концептуальные ролевые теории (см., Например, Лоар 1981) объясняют значение ментального представления в терминах отношений, которые оно имеет с другими представлениями в системе. Экстерналист. Расчеты явно связывают значение ментальных репрезентаций со средой мыслителя.Например, причинные теории (см., Например, Dretske 1981) объясняют значение в терминах причинных закономерностей между характеристиками окружающей среды и ментальными представлениями.

Фодор (1987) выступал за «теорию асимметричной зависимости», которая является разновидностью каузальной теории значения, специально предназначенной для решения проблемы дизъюнкции, которая преследует каузальные теории. Проблема возникает для каузальных теорий значения из-за, казалось бы, очевидного факта, что некоторые ментальные представления вызваны объектами, которые они не представляют.Например, темным вечером кто-то легко может принять корову за лошадь; Другими словами, корова может вызвать обозначение ментального представления, которое означает лошадь . Но если, согласно каузальным теориям, значение представления определяется объектом или объектами, которые его вызывают, то значение такого представления не лошадь , а скорее лошадь или корова (поскольку тип представление иногда вызывается лошадьми, а иногда коровами).

Решение

Фодора состоит в том, чтобы предположить, что такое представление означает лошадь , а не лошадь или корова , потому что тот факт, что это может иногда быть вызвано коровами, зависит от того факта, что это обычно вызывается лошадьми. То есть, если бы репрезентация не была вызвана лошадьми, то иногда она не была бы вызвана коровами. Но эта зависимость асимметрична: если бы репрезентация никогда не была вызвана коровами, она все равно была бы вызвана лошадьми. CTM и, в частности, LOTH не обязательно связаны с аккаунтом Fodor.Поскольку все приведенные выше примеры объясняют значение в физических терминах, соединение успешной CTM с успешной версией любого из них дало бы полностью физическое описание двух наиболее важных общих характеристик разума: рациональности и интенциональности.

2. Аргументы в пользу LOTH

LOTH, таким образом, является утверждение, что ментальные репрезентации обладают комбинаторным синтаксисом и композиционной семантикой, то есть, что ментальные репрезентации являются предложениями на ментальном языке.В этом разделе описаны четыре основных аргумента в пользу LOTH. Фодор (1975) утверждал, что LOTH предполагалось всеми правдоподобными психологическими моделями. Фодор и Пилишин (1988) утверждают, что мышление обладает свойствами продуктивности, систематичности и логической связности, и что лучшим объяснением таких свойств является лингвистически структурированная репрезентативная система.

а. Единственная игра в городе

Аргумент Фодора (1975) в пользу LOTH исходил из утверждения, что единственными «отдаленно правдоподобными» моделями познания являются вычислительные модели.Поскольку вычислительные модели предполагают среду представления, в частности лингвистическую среду, и поскольку «отдаленно правдоподобные теории лучше, чем никакие теории вообще», Фодор утверждал, что мы «временно привержены» LOTH. Короче говоря, аргумент заключался в том, что единственная в городе игра для объяснения рационального поведения предполагает внутренние репрезентации с лингвистической структурой.

Разработка коннекционистских сетей — вычислительных систем, которые не предполагают представления в лингвистическом формате — поэтому представляет собой серьезную проблему для этого аргумента.В 1980-х годах идея о том, что разумное поведение может быть объяснено обращением к коннекционистским сетям, стала популярной, и Фодор и Пилишин (1988) на эмпирических основаниях утверждали, что такое объяснение не может работать, и, таким образом, даже если лингвистические вычисления больше не являются единственная игра в городе, это все еще было единственное правдоподобное объяснение рационального поведения. Их аргумент основывался на утверждении, что мысль продуктивна , систематична и логически связна .

г. Производительность

Производительность — это свойство, которым обладает система представлений, если она в принципе способна производить бесконечное количество различных представлений. Например, сентенциальная логика обычно допускает бесконечное количество букв предложения (A, B, C,…), каждая из которых является уникальным атомарным представлением. Таким образом, система продуктивна. Уличный фонарь, с другой стороны, имеет три атомных представления («красный», «желтый», «зеленый») и не более того. Система не продуктивна.Производительность может быть достигнута в системах с конечным числом атомных представлений при условии, что эти представления могут быть объединены для образования составных представлений без ограничения на длину соединений. Вот три примера: A, A → B и ((A → B) · A) → B. То есть производительность может быть достигнута конечными средствами за счет использования комбинаторного синтаксиса и композиционной семантики.

Фодор и Пилишин (1988) утверждают, что ментальная репрезентация продуктивна, и что лучшее объяснение ее существования заключается в том, что она заключена в систему, обладающую комбинаторным синтаксисом и композиционной семантикой.Сначала они утверждают, что естественные языки продуктивны. Например, в английском языке есть только конечное количество слов, но поскольку нет верхней границы для длины предложений, нет и верхней границы для количества уникальных предложений, которые могут быть сформированы. В частности, они утверждают, что способность компетентного говорящего к построению предложений является продуктивной, то есть компетентные говорящие могут создавать бесконечное количество уникальных предложений. Конечно, это принципиальная проблема. Ни один говорящий никогда не построит более ограниченного числа уникальных предложений.Тем не менее, Фодор и Пилишин утверждают, что это ограничение является результатом ограниченности ресурсов (например, времени).

Аргумент продолжается, отмечая, что так же, как компетентные носители языка могут составлять бесконечное количество уникальных предложений, они также могут понимать бесконечное количество уникальных предложений. Фодор и Пилишин пишут,

существует бесконечно много предложений, которые система может кодировать. Однако эта неограниченная выразительная сила, по-видимому, должна быть достигнута конечными средствами.Способ сделать это — рассматривать систему представлений как состоящую из выражений, принадлежащих сгенерированному набору. Точнее, соответствие между репрезентацией и высказыванием, которое оно выражает, в сколь угодно большом количестве случаев выстраивается рекурсивно из соответствий между частями выражения и частями пропозиции. Но, конечно, эта стратегия может работать только тогда, когда неограниченное количество выражений не атомарны. Таким образом, лингвистические (и ментальные) представления должны составлять [системы, обладающие комбинаторным синтаксисом и композиционной семантикой].(1988, 33)

Короче говоря, люди могут питать бесконечное количество уникальных мыслей. Но поскольку люди — конечные существа, они не могут обладать бесконечным числом уникальных атомарных ментальных представлений. Таким образом, они должны обладать системой, позволяющей строить бесконечное количество мыслей, исходя только из конечных элементарных частей. Это могут быть только системы, обладающие комбинаторным синтаксисом и композиционной семантикой. Таким образом, система ментального представления должна обладать этими характеристиками.

г. Системность

Систематичность — это свойство репрезентативной системы, когда способность системы выражать определенные предложения неразрывно связана со способностью системы выражать определенные другие предложения (где способность выражать предложение — это просто способность обозначить представление, чье содержание — это предложение). Например, логика предложений систематична по отношению к предложениям Билл скучный, а Фред забавный и Фред забавный, а Билл скучный , поскольку он может выражать первое тогда и только тогда, когда он может также выражать второе.Подобно аргументу, основанному на продуктивности, Фодор и Пилишин (1988) утверждают, что мышление в значительной степени систематично и что лучшим объяснением его существования является то, что ментальное представление обладает комбинаторным синтаксисом и композиционной семантикой.

Аргумент основан на утверждении, что единственное, что может объяснить два предложения, систематически связанных в рамках репрезентативной системы, — это то, что выражения этих предложений внутри системы являются составными репрезентациями, имеющими одинаковую общую структуру и одинаковые компоненты, различающиеся только в расположение частей внутри структуры и содержание которых определяется структурой, частями и расположением частей внутри структуры.Таким образом, предложения Билл скучный, а Фред забавный и Фред забавный и Билл скучный систематически связаны в логике предложений, потому что представление первого — это ‘B · F’, а представление второго это «F · B». То есть, они оба являются соединениями, они имеют одинаковые компоненты, они отличаются только расположением компонентов внутри структуры, и содержание каждого определяется их структурой, их частями и расположением частей внутри структуры. .Но, продолжает аргумент, любая репрезентативная система, которая обладает множеством составных представлений, которые могут иметь одни и те же составные части и чье содержание определяется их структурой, частями и расположением частей внутри структуры, является системой с комбинаторным синтаксисом и композиционной семантикой. Следовательно, систематичность гарантирует лингвистически структурированные представления.

Фодор и Пилишин утверждают, что если мышление в значительной степени систематично, то оно должно быть лингвистически структурированным.Они утверждают, что по большей части это так, указывая на то, что любой, кто может принять предложение о том, что Джон любит Мэри , также может принять предложение о том, что Мэри любит Джона . Это объясняется тем, что лежащие в основе представления являются составными, имеют одинаковые части и имеют содержимое, которое определяется частями и расположением частей внутри структуры. Но тогда то, что лежит в основе способности принимать эти предложения, — это система репрезентаций, структурированная лингвистически.(См. В Johnson 2004 аргумент о том, что язык, а также, вероятно, мышление не являются систематическими).

г. Выводная когерентность

Система логически логически согласована по отношению к определенному типу логических выводов, если дано, что она может сделать один или несколько конкретных выводов, которые являются экземплярами такого рода, она может сделать любые конкретные выводы такого рода. Например, пусть A будет предложением Эмили находится в Скрэнтоне, а Джуди — в Нью-Йорке , и пусть B будет утверждением Эмили находится в Скрэнтоне .Здесь A — логическое соединение, а B — первое соединение. Система, которая может сделать вывод от A до B , является системой, которая способна вывести первый конъюнкт из соединения с двумя конъюнктами, по крайней мере, в одном случае. Система может или не может делать то же самое, учитывая другие экземпляры того же типа вывода. Например, нельзя сделать вывод о Билл скучный из Билл скучный, а Фред забавный .Если он может вывести первый конъюнкт из логического конъюнкции независимо от содержания предложения, то он логически логически связан с таким умозаключением. Как и в случае с продуктивностью и систематичностью, Фодор и Пилишин указывают на логическую связность как на свойство мышления, которое лучше всего объясняется гипотезой о лингвистической структуре ментальной репрезентации.

Аргумент здесь состоит в том, что лучше всего объясняет логическую когерентность по отношению к определенному виду вывода, если синтаксическая структура задействованных представлений отражает семантическую структуру представленных предложений.Например, если все логические союзы представлены синтаксическими союзами, и если система способна отделить первый конъюнкт от таких представлений, то она сможет вывести, например, Эмили в Скрэнтоне из Эмили в Скрэнтоне и Джуди находится в Нью-Йорке , и она также сможет сделать вывод Билл скучный из Билл скучный, а Фред забавный , и так далее для любого логического соединения. Таким образом, он будет логически последовательным по отношению к такому выводу.Если синтаксическая структура всех представлений совпадает с логической структурой представленных предложений, и если в системе есть общие правила обработки этих представлений, то она будет логически согласована по отношению к любому из видов выводов, которые она может выполнять.

Представления, синтаксическая структура которых отражает логическую структуру предложений, которые они представляют, однако, являются представлениями с комбинаторным синтаксисом и композиционной семантикой; они представляют собой лингвистически структурированные представления.Таким образом, если мысль логически связна, тогда ментальная репрезентация структурирована лингвистически. И претензия Фодора и Пилишина,

Например, у вас нет умов, готовых сделать вывод Джон пошел в магазин из Джон, Мэри, Сьюзен и Салли пошли в магазин , а из Джон и Мэри пошли в магазин , но не из Джон, Мэри и Сьюзен пошли в магазин . Учитывая [лингвистически структурированные представления], это трюизм , что у вас нет таких умов.(1988, 48)

Короче говоря, человеческое мышление логически связно. Любой пример логической связности лучше всего объяснить обращением к лингвистически структурированным представлениям. Следовательно, логически выводимая когерентность человеческого мышления лучше всего объясняется обращением к лингвистически структурированным представлениям.

3. Проблемы и возражения

Есть важные проблемы и возражения против LOTH. Первая — это проблема индивидуализации символов языка мысли, которая, если ее не решить, окажется фатальной для ЛОГОТИПа, по крайней мере, постольку, поскольку МНОЖЕСТВО должно быть компонентом полностью натурализованной теории разума или постольку, поскольку оно должно обеспечить рамки, в которых могут быть сделаны психологические обобщения для разных людей.Вторая — проблема объяснения зависимых от контекста свойств мышления, которых не должно существовать, если мышление — это вычислительный процесс. Третье возражение состоит в том, что современная когнитивная наука показывает, что некоторое мышление происходит в ментальных образах, не имеющих лингвистической структуры, поэтому ЛОГОТИП не может быть всей историей о рациональном мышлении. Четвертое возражение состоит в том, что систематичность, продуктивность и логическая связность могут быть учтены в репрезентативных системах, которые не используют лингвистические форматы (например, карты), поэтому аргументы, основанные на этих характеристиках, не доказывают ВСЕГО.Пятый аргумент заключается в том, что коннекционистские сети, вычислительные системы, не использующие лингвистическое представление, обеспечивают более биологически реалистичную модель человеческого мозга, чем классические цифровые компьютеры. Последняя часть вкратце поднимает вопрос, следует ли рассматривать разум как аналоговую или цифровую машину.

а. Индивидуальные символы

Важная и трудная проблема, касающаяся LOTH, — это индивидуализация примитивных символов в языке мысли, атомарных ментальных репрезентаций.Для этого есть три возможности: с точки зрения значения символа, с точки зрения синтаксиса символа (где синтаксические виды понимаются как типы состояний мозга) и с точки зрения вычислительной роли символа ( например, причинно-следственные связи, которые символ имеет с другими символами и поведением).

Некоторые авторы (Aydede 1999 и Schneider 2009a) утверждают, что эта проблема, возможно, фатальна для LOTH. Шнайдер (2009a) утверждает, что ни одно из вышеперечисленных предложений (пока) не согласуется с ролями, которые символы должны играть в LOTH.В частности, обращение к смыслу с целью индивидуализации символов не сводило бы интенциональность к чисто физическим терминам и, таким образом, противоречило бы полностью натурализованной философии разума. Обращение к синтаксису, понимаемому как состояния мозга, составило бы теорию тождества типов для ментальной репрезентации и, таким образом, было бы подвержено трудностям, с которыми сталкивается общая теория тождества типов ментальных состояний. И обращение к вычислительной роли сделало бы невозможным объяснение того, как концепции могут быть разделены между людьми, поскольку никакие два человека не будут использовать символы, которые имеют идентичные вычислительные роли.Более того, неспособность объяснить, как можно разделять концепции, сделало бы невозможным определение истинных психологических обобщений, распространяющихся на разных людей. См. Schneider 2009b для предлагаемого решения этой проблемы.

г. Контекстно-зависимые свойства мысли

Интересно, что сам Фодор утверждал, что LOTH (и CTM в целом) следует рассматривать как тезис о небольшой части познания. По его мнению, даже если бы теория была завершена, она не дала бы полной картины природы мысли (см. Fodor 2000).Его основной аргумент в пользу этого вывода состоит в том, что вычисления чувствительны только к синтаксису задействованных представлений, поэтому, если мышление является вычислением, оно должно быть чувствительным только к синтаксису ментальных представлений, но довольно часто это оказывается не так. В частности, синтаксис представления не зависит от контекста, но мысли часто имеют свойства, зависящие от контекста.

Например, мысль идет дождь может вызвать мысль , это хорошо, саду он нужен в контексте засухи, тогда как она может вызвать мысль , может, нам лучше повернуть вокруг в контексте поход в горы.Однако согласно LOTH, синтаксис мысли , который идет дождь , одинаков в обоих контекстах, и согласно CSMP, любые вычисления, связанные с этой мыслью, чувствительны только к ее синтаксису. Таким образом, казалось бы, нет объяснения, почему эта мысль может вызывать разные мысли в разных контекстах, поскольку вычисления нечувствительны к этим контекстам. В более общем плане роль, которую данная мысль будет играть в мышлении человека, является функцией всей совокупности утверждений, в которые он верит.По терминологии Фодора, сложность мысли не зависит от контекста. Однако CTM, похоже, этого требует. Таким образом, согласно Фодору, существует много познаний, которые нельзя понять с помощью вычислительной модели. См. В Ludwig and Schneider 2008 аргумент, что на самом деле это не проблема для LOTH.

г. Ментальные образы

На протяжении 1970-х годов исследователи разработали серию экспериментов, связанных с мысленными образами. Общий вывод, к которому пришли многие, заключался в том, что ментальные образы представляют собой своего рода ментальную репрезентацию, не имеющую лингвистической структуры.В частности, считалось, что части ментальных образов соответствуют пространственным особенностям их содержания, тогда как части языковых представлений соответствуют логическим особенностям их содержания (см. Kosslyn 1980).

В одном известном эксперименте Kosslyn et al. (1978) попросили испытуемых запомнить карту с разными названиями мест на ней. Затем они попросили испытуемых представить эту карту в уме и сосредоточиться на определенном месте. Они попросили испытуемых (i) сказать, было ли на карте другое заданное названное место, и если да, (ii) проследить за воображаемой черной точкой, когда она прошла кратчайшее расстояние от места, на котором они были сфокусированы, до названного места. (51).В результате по мере того, как расстояние между исходным местоположением и указанным местоположением увеличивалось, увеличивалось и время, необходимое испытуемым для ответа. Kosslyn et al. пришли к выводу, что «части изображений отображают соответствующие части представленного объекта (ов) и что пространственные отношения между частями отображаемого объекта (ов) сохраняются пространственными отношениями между соответствующими частями изображения» (1978, 59-60 ).

Здесь важно отметить, что хотя в экспериментах используются ментальные образы как те образы, которые субъект может исследовать интроспективно, дискуссия лучше всего понимается как дискуссия о не-интроспективных ментальных репрезентациях.Поскольку LOTH — это гипотеза о неинтроспективной когнитивной обработке, любые предполагаемые вызовы этой гипотезе также должны быть связаны с такой обработкой. Таким образом, если приведенный выше вывод верен, то он, по крайней мере, ограничивает сферу применения LOTH. Нед Блок (1983) объясняет,

Актуальность противоречия между изображениями и описаниями для жизнеспособности компьютерной метафоры в когнитивной науке должна стать очевидной. Компьютерная метафора естественно сочетается с описательными репрезентациями, но совсем не ясно, как она может работать, когда репрезентации не описательные.(535)

Однако некоторые авторы отрицают, что данные о ментальных образах представляют серьезную проблему для LOTH. Пилишин (1981), например, утверждает, что данные лучше объяснять, обращаясь к некоему «неявному знанию», которым обладают субъекты, или к архитектурным особенностям когнитивной системы, но не к репрезентациям с нелингвистической структурой. Тай (1991) утверждает, что при правильном понимании тезиса о том, что ментальные образы обладают пространственными свойствами, он (прямо) не опровергает утверждение о том, что ментальное представление имеет лингвистическую структуру.Скорее, утверждает он, это следует понимать как утверждение, что ментальные образы используют как неязыковые, так и лингвистические элементы. См. Блок 1981, где можно найти полезный сборник эссе о дебатах по поводу изображений.

г. Ментальные карты

Еще одно возражение против LOTH исходит от философов, которые утверждали, что существуют нелингвистические формы представления, которые являются продуктивными, систематическими и логически связными. Например, Дэвид Брэддон-Митчелл и Фрэнк Джексон (1996) утверждают, что карты являются важным примером.Указание на то, что продуктивность, систематичность и логическая последовательность показывают, что мышление должно быть структурировано , где система представления структурирована на тот случай, если сходства, которые имеют место между репрезентативными состояниями системы, отражают сходства, которые имеют место между состояниями, которые служит для представления, так что для новых репрезентативных состояний можно обнаружить, для каких состояний они служат. Пишут,

Невероятно то, что сходство между различными [репрезентативными состояниями] R _i не должно в никоим образом соответствовать сходству между [репрезентативными состояниями] S _i ; должно быть так, что достаточно информации о конечном наборе [R _i ], дающих, каждый из которых [S _i ] представляет, в принципе, возможность разработки для некоторых новых [R _i ], которые [S _я ] это будет представлять.Сказать, что способ, которым R служат для представления S, структурирован, означает, что на некотором уровне абстракции сходства и различия между R соответствуют сходствам и различиям между S, и именно этот факт лежит в основе нашей способности ухватитесь за новый R, который он представляет. (1996, 168-9)

Они утверждают, что карты структурированы именно в этом смысле и, следовательно, могут учитывать продуктивность и систематичность (а также предположительно логическую согласованность, но они не аргументируют это).Они указывают на то, что разные части карты служат для обозначения разных вещей (красные точки для городов, синие линии для рек, синие круги для озер). С учетом этих элементов нет ограничений на расположение способов построения карты. Брэддон-Митчелл и Джексон объясняют,

условные обозначения картографии не устанавливают верхнего предела количества различных возможных распределений городов, областей высокого давления и т.п., которые может представлять карта, созданная в рамках этих условных обозначений.Составитель карт может изобразить совершенно новую ситуацию так же легко, как составитель слов или предложений. (1996, 172-3)

Они также утверждают, что карты носят систематический характер. Пишут,

карта, на которой Бостон находится к северу от Нью-Йорка, имеет ресурсы для представления Нью-Йорка как к северу от Бостона, а карта, на которой Нью-Йорк представлен как к северу от Бостона, будет своего рода перестановкой карты, которая представляет Бостон как к северу от Бостона. Нью-Йорк. (1996, 172)

Однако есть важные различия между картами и лингвистическими представлениями.Во-первых, хотя у карт есть части, у них нет атомарных частей. Как выразились Брэддон-Митчелл и Джексон,

Есть много головоломок, которые вы можете составить из карты, но ни один из них не будет претендовать на то, чтобы иметь все части и только самые простые элементы. Причина в том, что в случае карт не существует естественной минимальной единицы оцениваемого истинностью представления. (1996, 171)

Во-вторых, карты «информационно насыщены» в том смысле, что они никогда не выражают только одно предложение.Любая карта, которая выражает предположение Бостон находится к северу от Нью-Йорка , также выражает предложение Нью-Йорк находится к югу от Бостона . Один из способов представить себе это различие — это наименьшее возможное количество убеждений. Например, Дэвид Льюис (1994) задается вопросом, можно ли, если мышление использует карты, правильно поставить слово «вера» во множественное число. Он пишет:

Ни один фрагмент карты не был бы достаточно большим, чтобы определенно что-то было истинным в соответствии с ним, а также достаточно маленьким, чтобы ничто не было истинным в соответствии с какой-либо меньшей его частью.Если ментальная репрезентация подобна карте … тогда «убеждения» — это ложное множественное число. У вас есть убеждения, как у вас хандра, свинка или дрожь. Но если ментальная репрезентация подобна языку, одно убеждение — это одно предложение, написанное в ячейке убеждений, поэтому «убеждения» — это подлинное множественное число. (311)

В-третьих, структурирование, которым обладают карты, отличается от структурирования, присущего лингвистическим представлениям. В частности, элементы контента, которым соответствуют части карт, являются пространственными характеристиками, тогда как лингвистические представления игнорируют пространственную структуру, но соответствуют логическим характеристикам контента.

Следовательно, если предполагается, что все мышление происходит в ментальных картах, то оно представляет собой полную альтернативу LOTH. Однако это может быть трудно показать, особенно для мышления, включающего абстрактные концепции, которые нелегко выразить в виде карты, хотя Брэддон-Митчелл и Джексон вкратце предлагают один из таких аргументов (1996, 172). Кэмп (2007) утверждает, что многое, но не все, человеческое мышление может проявляться в картах, но что организм с достаточно ограниченными когнитивными способностями может полностью мыслить картами.

e. Коннекционист Сети

Наиболее широко обсуждаемое возражение против LOTH — это возражение, что коннекционистские сети обеспечивают лучшие модели познания, чем компьютеры, обрабатывающие лингвистически структурированные представления (полезные введения см. В Bechtel and Abramson 1990, Churchland 1995 и Elman et al. 1996). Такие сети имеют некоторое количество соединенных между собой узлов , обычно расположенных как уровни входных , выходных и скрытых узлов.Каждый узел обладает уровнем активации, и каждое соединение имеет вес. Уровень активации всех узлов, к которым подключен данный узел, вместе с весовыми коэффициентами этих соединений определяют уровень активации данного узла. Определенный набор активаций на входных узлах приведет к определенному набору активаций на выходных узлах.

Активация данного набора узлов (обычно входных уровней и выходных уровней) может интерпретироваться как имеющая семантическое содержание, но уровень активации конкретного узла не может.Более того, интерпретация активаций набора узлов не является результатом совокупности активаций конкретных узлов, участвующих в чем-либо подобном тому, как семантическое содержание лингвистически структурированного составного представления вытекает из содержания его составных частей (т. Е. , они не объединяются путем конкатенации). Короче говоря, коннекционистские сети не обладают ни комбинаторным синтаксисом, ни композиционной семантикой; задействованные представления не имеют лингвистической структуры.

Однако есть много способов, которыми сети больше похожи на мозг и его функционирование, чем на цифровые компьютеры (каноническая модель процессора лингвистических представлений). Наиболее очевидным является то, что мозг представляет собой огромную сеть нейронов, поскольку коннекционистские машины представляют собой сети узлов и не имеют центрального процессора, как цифровые компьютеры. Более того, обработка как в мозговых, так и в коннекционистских сетях является распределенной и параллельной, тогда как в цифровых компьютерах она является последовательной и сосредоточена в центральном процессоре.Уровни активации как в узлах, так и в нейронах определяются непрерывными числовыми значениями, в то время как представления в цифровых машинах являются дискретными элементами, а обработка происходит дискретными шагами. Именно по этим и подобным причинам коннекционисты использовали сети, чтобы предлагать более «биологически реалистичные» модели разума, чем цифровой компьютер. Однако Смоленский (1988) осторожно отмечает, что коннекционистские сети также отличаются от мозга во многих важных отношениях (например, узлы в сети имеют однородную плотность, а нейроны более тесно связаны с соседними нейронами), и, таким образом, представление о том, что они «биологически реалистичны» могут вводить в заблуждение, и к ним следует относиться с осторожностью.

Большая часть споров по поводу коннекционистских сетей идет о том, предоставляют ли они реальную альтернативу LOTH. В частности, согласовано, что сети могут реализовывать системы, обрабатывающие лингвистически структурированные представления. Такие сети могут предоставлять полезные модели познания на уровне анализа ниже уровня, на котором работает LOTH, то есть они могут обеспечивать анализ того, как высшее познание реализуется в мозгу. Тогда возникает вопрос, могут ли они предложить альтернативу самой LOTH, которая призвана объяснить, как возможны такие (предполагаемые) более высокие характеристики познания, как продуктивность, систематичность и логическая согласованность.Если они могут объяснить эти особенности без реализации системы, которая обрабатывает лингвистически структурированные представления, то они действительно предлагают альтернативу LOTH.

Смоленский (1987) утверждает, что представления в (некоторых) сетях действительно имеют адекватную составляющую структуру для учета таких характеристик, как систематичность и логическая связность. Например, он предполагает, что представление концепции чашка с кофе будет включать в себя различные «микроэлементы» ( горячая жидкость , запах гари и т. Д.), Которые не включены в представление концепции чашки без кофе .Таким образом, эти микроэлементы не только составляют составную часть представления, но также будут включать представление концепции coffee . Однако Смоленский допускает, что эти виды составляющих могут не быть точными копиями друг друга в разных контекстах, а скорее будут иметь «семейное сходство» друг с другом, так что общих черт достаточно для создания «общих последствий для обработки». Фодор и Маклафлин (1990) в ответ утверждают, что только контингент в том виде, в каком он встречается в лингвистически структурированных представлениях (в которых составляющие представления обозначены всякий раз, когда представление обозначено символами, и в которых эти составляющие идентичны в различных контекстах), можно объяснить систематичность и логическая согласованность, и поэтому оценка Смоленским избирательного округа в сетях не может объяснить эти особенности.См. Полезный сборник статей о коннекционизме и его связи с LOTH в Horgan and Tienson 1991.

ф. Аналоговое и цифровое представление

Одна общая черта, которая сохраняется среди последних трех обсуждаемых возражений, заключается в том, что все они могут быть разумно описаны как утверждающие, что по крайней мере некоторое ментальное представление является аналоговым , тогда как LOTH описывает ментальное представление как цифровое . Различие обычно понимается с точки зрения непрерывности и дискретности.Цифровые представления дискретны (в виде слов и предложений). Аналоговые представления являются непрерывными или обладают непрерывно изменяемыми свойствами, такими как расстояния между частями изображения или карты или значения активации узлов в сети.

Однако различие между аналоговым и цифровым представлением понималось по-разному. Дэвид Льюис (1971) говорит, что « аналоговое представление чисел — это представление чисел примитивными или почти примитивными физическими величинами» (325), и что « цифровое представление чисел [является] представлением чисел дифференцированными многозначные величины »(327).Фред Дрецке (1981) говорит, что «сигнал … несет информацию о том, что s — это F в цифровой форме , если и только если сигнал не несет дополнительной информации о s , никакой информации, которая еще не вложена в с — это F . Если сигнал не содержит дополнительной информации о s , а информация , а не , вложенная в s , является F , то… сигнал несет эту информацию в аналоговой форме (137).А Джеймс Блаховиц (1997) говорит, что «функция аналогового представления состоит в отображении или моделировании того, что оно представляет (83). См. Также Von Neumann 1958, Goodman 1968, Trenholme 1994, Haugeland 1998 и Katz 2008.

Различие между аналоговым и цифровым может быть проведено применительно к различным типам вещей: компьютерам, представлениям, процессам, машинам и так далее. Haugeland (1998) утверждает, что, хотя все цифровые представления имеют некоторые важные особенности, может не быть набора признаков, однозначно характеризующих аналоговое представление.Если это так, то идея о том, что изображения, карты и сети являются аналоговыми, не должна использоваться как указание на то, что они имеют общий набор важных функций, отличных от нецифровых. Более того, поскольку остается возможность, что мышление лучше всего моделируется сетью коннекционистов, реализующей систему, которая обрабатывает лингвистически структурированные представления, и поскольку остается возможность, что некоторое мышление происходит в изображениях, некоторые в картах, некоторые в лингвистически структурированных представлениях и некоторые из них — в других формах репрезентации, было бы неверно предполагать, что вопрос о том, лучше ли моделировать сознание с помощью аналоговой или цифровой машины, имеет однозначный ответ.

4. Ссылки и дополнительная литература

• Айдеде, М. (1999). «О типе / символическом отношении ментальных представлений». Facta Philosophica 2: 23-50.
• Bechtel, W., and A. Abrahamsen. (1990). Коннекционизм и разум: введение в параллельную обработку в сетях . Кембридж: Блэквелл.
• Блаховиц, Дж. (1997). «Аналоговое представление за пределами ментальных образов». Философский журнал 94, вып.2: 55-84.
• Блок, Н. (1981). Изображение . Кембридж: MIT Press.
• Блок, Н. (1983). «Ментальные образы и когнитивная наука». Philosophical Review 93: 499-542.
• Брэддон-Митчелл, Д. и Ф. Джексон. (1996). Философия разума и познания . Оксфорд: Блэквелл.
• Брентано, Ф. (1874/1995). Психология с эмпирической точки зрения , изд. Краус, О., пер. Ранкурелло, А., Д. Террелл и Л. Макалистер, 2 ^nd ed.Лондон: Рутледж.
• Кэмп, Э. (2007). «Мыслить с помощью карт». Философские перспективы 21, вып. 1: 145-82.
• Черчленд, П. М. (1981). «Исключительный материализм и пропозициональные установки». Философский журнал 78, н. 2: 67-89.
• Черчленд, П. М. (1995). Двигатель разума, вместилище души . Кембридж: MIT Press.
• Деннет Д. (1987). Преднамеренная позиция . Кембридж: MIT Press.
• Декарт, Р.(1637/1985). «Рассуждение о методе». В Философские сочинения Декарта , Vol. 1, пер. Коттингем Дж., Р. Стоутхофф и Д. Мердок. Кембридж: Издательство Кембриджского университета.
• Дрецке, Ф. (1981). Знания и поток информации . Кембридж: MIT Press.
• Элман, Дж. Л., Э. А. Бейтс, М. Х. Джонсон, А. Кармилофф-Смит, Д. Паризи и К. Планкетт. (1996). Переосмысление врожденности . Кембридж: MIT Press.
• Фодор, Дж.А. (1975). Язык мысли . Кембридж: Издательство Гарвардского университета.
• Фодор, Дж. А. (1978). «Пропозициональные установки». Монист 61, вып. 4: 501-23.
• Фодор, Дж. А. (1987). Психосоматика : Проблема значения в философии разума . Кембридж: MIT Press.
• Фодор, Дж. А. (2000). Ум так не работает . Кембридж: MIT Press.
• Fodor, J. A., and B. P. McLaughlin. (1990).«Коннекционизм и проблема систематичности: почему решение Смоленского не работает». Познание 35: 183-204.
• Fodor, J. A., and Z. W. Pylyshyn. (1988). «Коннекционизм и когнитивная архитектура: критический анализ». Познание 28: 3-71.
• Гудман, Н. (1968). Языки искусства . Индианаполис: The Bobbs-Merrill Company, Inc.,
• Haugeland, J. (1998). «Аналоговый и аналоговый». В Подумав , изд. Хогеланд, Дж.Кембридж: Издательство Гарвардского университета.
• Horgan, T. и Tienson, J. (1991). Коннекционизм и философия разума . Дордрехт: Клувер.
• Джонсон, К. (2004). «О систематичности мысли и языка». Философский журнал CI, no. 3: 111-39.
• Кац, М. (2008). «Аналоговое и цифровое представление». Minds and Machines 18, вып. 3: 403-8.
• Кослин, С. М. (1980). Образ и разум . Кембридж, Массачусетс: Издательство Гарвардского университета.
• Кослин, С. М., Т. М. Болл, и Б. Дж. Рейзер. (1978). «Визуальные изображения сохраняют метрическую пространственную информацию: данные исследований сканирования изображений». Журнал экспериментальной психологии: восприятие и деятельность человека 4, вып. 1: 47-60.
• Льюис, Д. (1971). «Аналоговый и цифровой». Ноус 5, вып. 3: 321-7.
• Льюис, Д. (1994). «Сокращение разума». В Papers in Metaphysics and Epistemology , ed. Льюис, Д. Кембридж: Издательство Кембриджского университета.
• Лоар, Б. (1981). Разум и смысл . Кембридж: Издательство Кембриджского университета.
• Людвиг, К. и С. Шнайдер. (2008). «Вызов Фодора классической вычислительной теории разума». Разум и язык 23, вып. 1: 123-43.
• Пилишин, З. (1981). «Дебаты об образах: аналоговые медиа против неявного знания», в Imagery , ed. Блок, Н. Кембридж: MIT Press.
• Рей, Г. (1997). Современная философия разума: достаточно классический подход .Оксфорд: Бэзил Блэквелл.
• Шнайдер, С. (2009a). «LOT, CTM и слон в комнате». Synthese 170, нет. 2: 235-50.
• Шнайдер, С. (2009b). Природа примитивных символов в языке мышления. Mind and Language , готовится к печати.
• Смоленский П. (1987). «Составляющая структура ментальных состояний». Южный философский журнал 26: 137-60.
• Смоленский, П. (1988). «О правильном подходе к коннекционизму.” Поведенческие исследования и науки о мозге 11: 1-23.
• Стич, С. (1983). От народной психологии к когнитивной науке: аргументы против веры . Кембридж: MIT Press.
• Тренхольм Р. (1994). «Аналоговое моделирование». Философия науки 61, вып. 1: 115-31.
• Тьюринг А. (1950). «Вычислительная техника и интеллект». Разум 50: 433-60
• Тай, М. (1991). Дебаты об образах . Кембридж: MIT Press.
• Фон Нейман, Дж.(1958). Компьютер и мозг . Нью-Хейвен: издательство Йельского университета. 2-е издание, 2000 г.

Сведения об авторе

Мэтью Кац
Электронная почта: [email protected]
Университет Центрального Мичигана
США

Язык и мысль. Связь между мыслью и… | by Shea Matthew

Взаимосвязь между мыслью и языком — огромная тема в когнитивной науке и смежных науках о разуме и языке. Казалось бы, центральная роль языка для человека и познания в целом сделала бы эту область исследований одной из тех, в которых был накоплен и согласован большой объем знаний.И хотя это может иметь место просто с точки зрения собранных эмпирических данных о языке, таких как то, как языки структурированы, как они используются, чем они отличаются, как они изменились и т. Д., Всеобъемлющие теоретические положения о взаимосвязи между мышлением и язык сильно разошелся во второй половине 20-го века и все еще продолжается в 21-м. Вопросы релятивизма и универсализма здесь глубоко укоренились, и, следовательно, в этой области последствия имеют глубокие корни, простирающиеся на многие смежные области интеллектуального исследования.И, конечно же, по любым вопросам, касающимся человеческих различий и сходств, очень загруженный политический дискурс часто присутствует под поверхностью, ожидая, чтобы вскинуть голову при виде любых убедительных выводов по теме.

Когда так много поставлено на карту, я стремлюсь найти путь сквозь чащу. Как и в случае с любыми другими средствами массовой информации, критериями являются нюансы и баланс, а не гламур или провокация. На самом деле, как я буду обсуждать, проблема с этим полем заключалась в фокусировке на последнем стиле. Это привело к чрезмерной простоте и стадному мышлению исследователей в воюющих лагерях.Конечно, это не редкость в интеллектуальной жизни, и иногда правда может заключаться в одной крайности, но в этой области дело обстоит иначе. Свежий взгляд на эту тему может подтолкнуть диалектику к выходу из старого тупика.

Сначала я расскажу о гипотезе Сепира-Уорфа и немного истории изучения языка и мышления в целом. Затем я расскажу о нескольких вопросах изучения языка. Затем я рассмотрю некоторые позиции относительно взаимосвязи между мыслью и языком и расскажу, почему я считаю, что так называемое слабое уорфианство является правильной позицией.И, наконец, я расскажу о некоторых последствиях для когнитивной науки, которые вкратце заключаются в том, что когнитивная антропология и кросс-культурные / кросс-лингвистические исследования должны играть большую роль в понимании человеческого познания.

Сепир и Уорф подготовили сцену

Эдвард Сепир был антропологом, учившимся у Франца Боаса, человека, которого считают отцом американской антропологии. Боас был известен своего рода культурным релятивизмом, тщательно избегающим любых эссенциализирующих утверждений о расе или превосходстве, что было обычным явлением среди имперских, викторианско-британских антропологов 19 века.Более того, этот тип мышления воспринимался как нацистский в начале 20 века, когда Боас работал. Таким образом, тот вид релятивизма, который практиковал Боас, более или менее напрямую перешел к Сапиру.

Бенджамин Ли Уорф получил образование инженера и фактически работал в страховой компании в Коннектикуте, прежде чем в более позднем возрасте заинтересовался языком и лингвистикой. Его интерес привел его к встрече с Сепиром, и общее мнение Сепира, похоже, сразу же отразилось на Уорфе, поскольку последний пришел бы к тому, чтобы придерживаться релятивизма в отношении языка и мысли, столь же сильной, если не большей, чем его интеллектуальный партнер ( Кэррол, 2000).

Уорф приехал изучать индейское племя хопи на юго-западе Америки, и его идеи о народе хопи и языке хопи стали репрезентативными для того, что в целом получило название гипотезы Сепира-Уорфа. Уорф говорит о хопи:

: «У хопи нет слов, грамматических форм, конструкций или выражений, которые напрямую относятся к тому, что мы называем« временем ». (там же)

Поскольку Уорф не идентифицировал элементы языка хопи, которые, по его мнению, составляли разговоры о «времени», он просто сделал вывод, что люди хопи даже не имеют понятия времени.То есть их основные мыслительные процессы и мировоззрение не содержат и не имеют отношения к понятию времени, которое есть у нас, говорящих по-английски и говорящих на многих других языках.

Такой образ мышления стал стандартным уорфианским стилем, принятым многими учеными и интеллектуалами. Во-первых, выводы, которые можно было сделать таким образом, часто были очень провокационными и привлекали большое внимание. Конечно, это желание привлечь внимание к своей работе является стандартным для любого интеллектуала или академика, поэтому уорфианская игра стала быстрым способом вывести некоторые блестящие идеи на интеллектуальный рынок (Deutscher 2010).Утверждалось, например, что природа иудаизма, иудейской религии, была прямым результатом и, действительно, была существенно определена природой напряженной структуры еврейского языка. Другая выдвинутая идея заключалась в том, что некоторые коренные американцы из-за своего языка интуитивно чувствовали относительность Эйнштейна и пространство-время. (Жалко для хопи, которые даже не получили в голову элементарного понимания времени!). Это было довольно модно, и это позволяло изучать конкретную систему языка людей, а затем делать невероятные выводы либо о содержании их умов в целом, либо об аспектах социально-исторического положения и т. Д.все это было непросто опровергнуть. Таким образом, возникла разновидность радикальной лингвистической антропологии.

Затем идет Ноам Хомский с его идеей универсальной грамматики. Суть этой точки зрения состоит в том, что в основе всех языков мира лежит универсальная грамматика, которую разделяют все они, и каждый человек рождается с врожденной способностью изучать любой язык, с которым он / она сталкивается. Это в основном выровняло вещи на другом конце спектра, чем точка зрения Сепира-Уорфа.Вместо того, чтобы определять язык и быть прямым и почти буквальным кодом того, что люди даже могут думать, точка зрения Хомского устанавливает язык как явление поверхностного уровня, важное, но указывающее на более глубокие структуры сознания, которых не может коснуться ни один язык в частности. и которые были человеческими универсалиями (Levinson 2003).

Парадигма Хомского стала доминирующей в лингвистике и сильно повлияла на окружающие области, такие как когнитивная наука и психология. И на несколько десятилетий взгляды Хомского затмили любую версию уорфианства, которая все еще оставалась актуальной.Действительно, придерживаться каких-либо взглядов уорфского стиля долгое время считалось в основном табу. Рассмотрим следующую цитату по этому вопросу:

«В течение последних двух десятилетий гипотеза о том, что язык может влиять на мышление — обычно известная как гипотеза Уорфа — имела серьезную дурную репутацию. Признание любого сочувствия или даже любопытства по поводу этой возможности было равносильно объявлению себя либо простаком, либо сумасшедшим. ”

-Джентнер и Голдин-Мидоу

Хомский, казалось, одним махом закрыл уорфовскую программу.Скорость, с которой, казалось, происходило это изменение, только сильно усиливала представление о том, что вся парадигма Сепира-Уорфа все это время была не чем иным, как горячим воздухом, воздушным шаром, который Хомский и его мальчики легко лопнули.

Тем не менее, точка зрения Сепира-Уорфа на самом деле никогда полностью не умерла, и использование этой точки зрения в качестве интеллектуального мальчика для битья во многих кругах поддерживало циркуляцию идей в достаточной степени, чтобы некоторые мыслители отметили, что это может быть классический случай создания сносит соломенного человека (Deutscher 2010).

Что такое язык? Его репрезентативные аспекты

Прежде чем приводить доводы в пользу слабого уорфизма, стоит изучить несколько аспектов того, что мы называем языком. Конечно, проблема природы языка огромна, она затрагивает многие дисциплины и имеет такую ​​же давнюю историю, как и любой другой ключевой философский вопрос в истории человечества. Но есть некоторые элементы языка, которые мы можем выделить, чтобы прояснить, что мы имеем дело с разными когнитивными и репрезентативными переменными, а не с единым целым.

Существуют стандартные элементы языка, которые изучают лингвисты и философы языка, такие как синтаксис, семантика, прагматика, фонология и т. Д. Но помимо этих структурных или формальных частей языка мы можем выделить несколько сенсомоторных, репрезентативных частей языка. язык (Кларк 2003). Во-первых, речь идет о восприятии, аудировании или слухе, что является акустическим. Во-вторых, речь идет о производстве разговорной речи, которая также является акустической, но также характеризуется артикуляционными моторными навыками / репрезентациями.В-третьих, существует письменная речь, чтение, связанное с визуальными представлениями. И, в-четвертых, существует письменная речь, которая также имеет отношение к визуальным представлениям, но, как и речь, также включает двигательные навыки / представления. Эти различные элементы репрезентативных аспектов языка показаны здесь:

— Понимание речи (аудирование) — Производство речи (разговорная речь)

* Слуховое представление * Слуховое представление

* Двигательные навыки

Письменное понимание (Чтение) — Написание (Написание)

* Визуальное представление * Визуальное представление

* Двигательные навыки

Итак, в этой базовой схеме мы можем увидеть, как различные репрезентативные домены пересекают эти различные элементы языка .Хотя есть некоторые случаи, например, на китайском языке, когда различия между устной и письменной версиями языка рассматриваются как совокупность разных языков, в целом можно сказать, что каждый язык или языковая система обладает достаточной согласованностью, чтобы быть классифицируется как один язык во всех этих различных его репрезентативных воплощениях. Кажется, что более структурные или формальные свойства, такие как синтаксические или семантические свойства, достаточно объединяют информацию из этих различных репрезентативных областей, чтобы дать нам экземпляр языка.

Позиции о взаимосвязи между языком и мышлением

Споры по этому вопросу о взаимосвязи между мышлением и языком на протяжении многих лет не были очень сложными. Психолингвист и антрополог Стивен С. Левинсон резюмирует положение вещей:

«Текущий дискурс на тему языка и разума находится примерно на интеллектуальном уровне ток-шоу о достоинствах демократии. Идеологическая чушь, изданная известными учеными, витает в воздухе даже в научных журналах.Серьезные ученые склонны оставлять достаточно хорошее в покое, поскольку такие разговоры обнаруживают банальную скрытую нехватку анализа. Это как если бы тема «уорфизма» — это область, где любой может выпустить пар, уйти в мысленный отпуск или наброситься на идеологического врага ».

-Стивен К. Левинсон

Как мы видели, релятивистский стиль Сепира и Уорфа заставил их сосредоточиться на языке и его роли в структурировании мышления. Основная суть того, что было названо сильным уорфианством, заключалась в том, что язык определяет мышление.Язык, на котором человек говорит, полностью контролирует возможности его мыслей, в лучшую или в худшую сторону. Вне зависимости от того, дает ли чей-либо язык понятие времени или дает интуитивное представление об относительности Эйнштейна и пространстве-времени, с этим ничего нельзя поделать, если только он не собирается изучать другой язык (но это поднимает целый ряд проблем, которые Я не буду здесь вдаваться). Согласно теории Стронга Уорфа, по сути, без языка невозможно мыслить.

Похоже, это в основном версия гипотезы Сепира-Уорфа, которую распространяли на протяжении нескольких десятилетий.Несомненно, Уорф был особенно известен тем, что говорил о хопи такие вещи, как упомянуто выше, но он также говорил и много других, более тонких вещей. И, как и в случае с любой теорией или концепцией, названной в честь отдельных мыслителей, это всегда сопряжено с риском формирования стереотипов и предварительной упаковки взглядов этого человека для упрощения интеллектуальной передачи и демонстрации. Но, тем не менее, суть в том, что люди помнят, и основная направленность идей будет извлечена.

Вслед за этим напрасно в противоположном углу стоит то, что можно было бы назвать хомскианством.Здесь применимы все упомянутые выше вопросы, касающиеся обозначения идей мыслителя. Но все же точка зрения Хомского оставалась довольно стабильной в своих основных чертах в течение последних нескольких десятилетий, в которых она вытеснила уорфианство с ринга. Идеи универсальной грамматики и иннатистское мировоззрение резко контрастируют со взглядами Стронга Уорфа.

Крайности этих сторон поляризовали дебаты, но в последние годы исследователи в этой области начали серьезно сомневаться в основных предположениях каждой школы мысли, и было проделано много эмпирической работы, чтобы дать тонкую картину взаимосвязи. между мыслью и языком, который пересекает эти точки зрения.Позиция, известная как слабое уорфианство, обычно носит название этой тонкой позиции. Уорфизм потенциально сбивает с толку и несет в себе некоторый багаж своего более сильного отца, но суть в том, что тот факт, что язык действительно влияет на мышление, а не просто какое-то произвольное явление поверхностного уровня, сохраняется, в то время как детерминизм сильной версии допускается. идти, а на его место ставится что-то другое.

Что это еще? Другими словами, если язык не определяет мышление, но влияет на него, как он влияет на него? Как лучше всего описать взаимодействие между ними? Следуя лингвисту Гаю Дойчеру, я предполагаю, что язык не позволяет нам думать, а скорее заставляет нас думать о некоторых вещах.Так что влияние языка на мышление не в том, что это тюрьма или что он ограничивает все возможности. Это больше похоже на влияние внимания или опыта на различия в мышлении людей. Поскольку разные языки действительно подчеркивают разные вещи, носители разных языков будут вынуждены постоянно сосредотачиваться на определенных аспектах мира просто для того, чтобы иметь возможность общаться на своем данном языке. Со временем это, естественно, приведет к различиям в способах осмысления мира разными носителями языка и культурными группами.Не потому, что они не могут поступить иначе, а просто потому, что они так много сделали.

Некоторые области соприкосновения: где встречаются язык и мысль

Одна из областей, где мы можем увидеть влияние языка на мышление, — это гендерный фактор. Рассмотрим следующий сценарий. Хочу рассказать вам о том, что вчера вечером ужинал с соседкой. Что ж, если я скажу вам это по-английски, как я только что сказал, тогда я не обязан указывать вам пол моего соседа. И эта информация может иметь очень важное значение для смысла и сути истории.Но если бы я рассказал вам об этом же событии, например, на испанском языке, я был бы обязан сообщить вам пол моего соседа, действительно ли я хотел поделиться этой информацией или нет (Deutscher 2010).

Поскольку некоторые языки являются гендерными, например испанский, а некоторые нет, например английский, это один из важных аспектов опыта, которому, с одной стороны, постоянно уделяется внимание, или необязательно сосредоточено на многом, если вообще уделяется внимание. другой. У испаноговорящих нет выбора. И речь идет не только о людях, говорящих на гендерных языках, которые должны сосредоточиться на гендере, но и практически на каждом существительном, и, следовательно, все должно быть одного или другого пола.

Было проведено интересное исследование, в котором испаноязычным и немецким людям были даны списки общих предметов. Оба этих языка имеют гендерный характер, но многие объекты являются мужскими на одном языке и женскими на другом, и наоборот. Это были объекты из представленных им списков. Затем их попросили описать эти разные объекты. Естественно, предметы описывались как имеющие гендерные типичные атрибуты в зависимости от языка, на котором они говорят. Таким образом, для одного носителя языка конкретный общий объект может казаться мягким, красивым, нежным и так далее, в то время как другой может видеть тот же объект сильным, крепким и стойким и т.д.В основном распространенные гендерные стереотипы приписываются каждому предмету в мире!

В другом исследовании предметы, говорящие на французском, другом гендерном языке, были представлены предметам, на которых им давали голоса. Если пол голоса, данного объекту, не совпадал с полом слова для этого объекта во французском языке, тогда слушатели испытывали когнитивный диссонанс. Это убедительно показывает, как гендерный аспект пронизывает категоризацию носителей гендерных языков. Возможно, они не обязательно задумываются о том, что они всегда наделяли какой-то объект в своей жизни мужскими качествами, но как только они слышат карикатуру, на которой он говорит, если у него женский голос, тогда это просто кажется неправильным (Там же.).

Все это не означает, что носители гендерных языков не понимают, что эти объекты на самом деле не обладают биологически-половыми характеристиками. Конечно, рассуждая сознательно, они знают, что это не так. Но не следует переоценивать использование сознательного или абстрактного мышления в повседневной жизни. Как и во всех этих примерах, дело в том, что говорящие на разных языках, хотя все они обладают способностью рассуждать и мыслить за пределами своего языка, тем не менее полны невысказанных категоризаций, предположений, привычек мышления и поведения, предубеждений и т. Д.которые были лингвистически обусловлены с течением времени.

Область времени — еще одна область интереса. Возьмем еще раз пример рассказа кому-то об ужине с моим соседом. Что ж, если я скажу это вам по-английски, я теперь обязан сказать вам, когда ужинал с моим соседом. Должен быть указан, обедал ли я, обедаю или буду обедать и т. Д. Но, например, в китайском языке, где глагол может означать прошлое или будущее, я не обязан делиться этой информацией. Все те же последствия, что и в случае с гендером, относятся к языкам с напряженными и ненатянутыми глаголами.Подобная сосредоточенность на времени (или нет) потенциально может иметь другие фундаментальные когнитивные эффекты.

Еще одна область, которой уделяется много внимания в этой работе, — это пространство. Знаменитое племя куугу йимитирр — аборигенное племя в Северной Австралии, которое было тщательно изучено из-за того интересного факта, что их язык основан на системе сторон света, а не на относительных / эгоцентрических направлениях в таких языках, как английский. Например, говорящий по-английски сказал бы, что «это передо мной, вы позади этого, она сбоку от вас, они слева от него» и т. Д.Это относительный / эгоцентрический способ говорить о вещах и их пространственных отношениях. Но основные направления кууку йимитирр требуют, чтобы они говорили таким образом, как «он находится к западу от вас, я к юго-востоку от нее, они к северо-западу от нее, это к востоку от меня» и т. Д. (Haviland 1998).

Для кууку йимитирр все всегда описывается в терминах основных направлений его отношения к другим вещам. В английском языке эти направления света доступны, когда это формально необходимо, но у куугу йимитирр нет другого способа говорить.Поэтому они постоянно отслеживают вещи с точки зрения их кардинальной пространственной ориентации. От этого племени были записаны истории, в которых описывалось прошлое событие, такое как крушение лодки, и все события и объекты были описаны по сторонам света. Даже намного позже, когда их попросили пересказать истории, исследователи обнаружили, что указанные основные направления были одинаковыми, что указывало на то, что рассказчики давали указания произвольно не потому, что они были вынуждены, а потому, что они действительно постоянно выполняли эту психологическую работу.Это тоже впечатляет, потому что даже в океане и в других однородных естественных условиях эти динамики отслеживают стороны света. Им не нужно знать время и положение солнца. Все это усвоено (Deutscher 2010).

Последний интересный пример — матсес в Перу. Это племя вложило в свой язык акцент на том, что можно было бы назвать эпистемологией. То есть, точно так же, как носители языка кууку йимитирр обязаны следить за сторонами света и говорить о них, у матсов есть язык, который требует от них указывать источник своих знаний при любых заявлениях.То есть, когда они просто делают какое-либо декларативное заявление, они должны сказать это одним способом, если они знают это из первых рук, другим способом, если они слышали это из авторитетного источника, или еще одним способом, если это просто слухи.

В каждом из этих случаев акцент делается на том факте, что эти языковые различия не мешают их носителям думать иначе. Но интересные способы, которыми языки могут быть связаны с миром и подталкивать и подтягивать познание их носителей, потенциально могут привести к очень разительным различиям в мышлении и поведении.В каждой из этих областей необходимы дальнейшие исследования, чтобы изучить, как эти конкретные акценты и структуры разных языков могут влиять на другие области познания.

Заключение и следствия

Слабое уорфианство, точка зрения о том, что язык влияет, но не определяет мышление, подтверждается исследованиями в различных областях и избегает крайностей, связанных с другим языком и позициями мышления. Следовательно, это наиболее желательная позиция, чтобы придерживаться темы.

Когнитивная наука должна включать в себя обширную кросс-культурную / кросс-лингвистическую перспективу, возможно, за счет расширения экспериментальных методов, используемых когнитивной наукой, для использования антропологами и другими родственными исследователями. Это даст нам более детальную картину языка и мышления, чем мы имеем сейчас. Если язык может влиять на мышление таким образом, то стандартное когнитивное и психологическое исследование мыслительных процессов, по крайней мере в определенных областях, должно проводиться в широком диапазоне языковых и культурных групп, чтобы полностью понять как ограничения, так и потенциал человеческого познания.

Ссылки :

Кэррол, Дж. (2000) Язык, мысль и реальность: избранные произведения Бенджамина Ли Уорфа. Кембридж, Массачусетс: MIT Press.

Кларк, Э. (2003). «Языки и представления». Язык в уме: достижения в изучении языка и мысли. Кембридж, Массачусетс: MIT Press.

Дойчер, Г. (2010). «Формирует ли ваш язык ваше мышление? « Нью-Йорк Таймс.

Гентнер, Д., Голдин-Мидоу, С. (2003). «Куда Уорф.«Язык в уме: достижения в изучении языка и мысли». Кембридж, Массачусетс: MIT Press.

Хэвиленд Дж. (1998). «Куугу Йимитирр кардинальные направления. « Ethos. 26 (1) , 25–47.

Левинсон С. (2003). Пространство в языке и познании: исследования когнитивного разнообразия. Кембридж, Великобритания: Издательство Кембриджского университета.

Левинсон С. (2003). «Язык и разум: давайте решим проблемы!» Язык в уме: достижения в изучении языка и мысли. Кембридж, Массачусетс: MIT Press.

Он объясняет проблемы перевода, информатики и искусственного интеллекта.

Лучший курс, который я взял в колледже, был по философу Людвигу Витгенштейну. До этого момента я избегал философии языка, считая его слишком эзотерическим и герметичным, чтобы быть полезным. Дэвид Пирс, потрясающий, но скромный и доступный человек, приехавший из Оксфорда, изменил мое мнение. Во многом благодаря наставлениям Груши философия Витгенштейна имела прямое отношение к моим размышлениям о компьютерных науках, искусственном интеллекте и когнитивных науках.Когда другие ученые думали, что язык и мышление можно свести к универсальному, логическому языку, Витгенштейн обратился к практическим вопросам и поднял невероятно неудобные вопросы, которые получили распространение в искусственном интеллекте в 1970-х годах, через 40 лет после того, как он работал над ними.

Витгенштейн, живший с 1889 по 1951 год, наиболее известен несколькими пророческими высказываниями: «Пределы языка — это пределы моего мира». «О чем нельзя говорить, о том нужно молчать.«Человеческое тело — лучшее изображение человеческой души». Они звучат великолепно; они также безнадежно таинственны, за исключением контекста всей философии Витгенштейна. Или, точнее, философия. В общем, сочинения Витгенштейна делятся на два периода, и во втором он более или менее полностью отвергает концепцию, лежащую в основе первого. В своей первой лекции Груш начал: «Некоторые философы летают; другие с трудом могут ползать ». Витгенштейн полетел, затем рухнул на землю и после этого пополз.

(Поскольку практически никто не может согласиться ни с чем по поводу Витгенштейна, я собираюсь представить вещи в духе интерпретации Груши, с оговоркой, что вы, вероятно, можете найти где-нибудь философа, который не согласился бы с каждым последующим предложением.)

Первый период Витгенштейна, кульминацией которого стал Tractatus Logico-Philosophicus 1921 года (который Пирс перевел в соавторстве), во многом опирался на работы Бертрана Рассела по философской логике и оказал огромное влияние на логико-позитивистское движение того времени, что позже, в свою очередь, повлияют на информатику, искусственный интеллект и лингвистику. Tractatus представляет собой амбициозную и якобы окончательную попытку наметить взаимосвязь между языком и миром. Наряду с работами Рассела, он оказал огромное влияние на логиков, но позже Витгенштейн отверг одно из его центральных посылок: наши лингвистические утверждения изображают истинное или ложное положение дел, и эта формальная логика обеспечивает структуру, которая регулирует наше построение этих утверждений. Язык и мир имеют логическую форму, которая также является формой реальности.Эта попытка представить язык как формальную логику на протяжении десятилетий была предметом веры для многих компьютерных ученых и когнитивистов, а также оказала фундаментальное влияние на лингвистику Ноама Хомского.

Но после 10-летнего перерыва в философии, во время которого он был школьным учителем и спроектировал и построил строгий дом для своей сестры, Витгенштейн передумал. У языка не было такого фиксированного, вечного отношения к реальности, связанного логикой.Процесс «измерения» истинности утверждения против реальности не был ни объективным, ни четко очерченным. Смысл того, что мы говорим, нельзя абстрагироваться от контекста, в котором мы это говорим: «Мы не можем четко очертить понятия, которые мы используем; не потому, что мы не знаем их настоящего определения, а потому, что для них нет настоящего «определения» », — писал Витгенштейн. Напротив, наши речевые акты основаны на наборе социальных практик.

Идея слов, имеющих относительное значение, не была новой, но Витгенштейн первым предложил противоречивую лингвистическую концепцию значения как использования, или идею о том, что значения слов, относительные или нет, не могут быть определены в отрыве от жизненных практик, в которых Они используются.Вместо этого язык следует изучать с исходной точки его практики, а не от абстракций до синтаксиса и семантики. Как выразился Витгенштейн: «Говорить на языке — это часть деятельности или формы жизни».

К сожалению, это значительно затрудняет изучение языка, поскольку теперь для исследования значений слов требуются не только словесные определения, но и анализ всей «языковой игры» ситуаций и практик, к которым они привязаны. Витгенштейн вводит идею «следования правилу» для описания того, что мы делаем, когда используем слово в повседневной жизни, но, как известно, трудно определить, что такое «следовать правилу».Интерпретация Груша заключалась в том, что следование правилу было сродни применению судьей закона в деле: его действительность зависит от прошлых примеров того, как это правило использовалось, но также может создать новый прецедент того, как это правило может быть использовано в судебном разбирательстве. будущее. Большинство ученых-витгенштейнов не согласятся с этим мнением, но большинство из них не согласны ни с чем.

Давайте рассмотрим, что может означать интерпретация Груши. Это означает, что вместо слова, имеющего фиксированное определение или референт, слово представляет собой развивающуюся сущность, которая несет с собой свою собственную историю во времени, улавливая новые нюансы и отбрасывая старые по мере изменения практики (лингвистической и жизненной).В каком-то смысле это тривиально верно, как вы можете видеть из словарей, неохотно принимая, что буквально теперь также означает «не буквально», и я неохотно признаю, что , задавая вопрос, обычно означает «поднять вопрос» для остальной части моих естественная жизнь, и я должен просто начать говорить petitio Principii . Но когда вы дойдете до существительных, последствия будут более неприятными, особенно когда они станут более абстрактными. Использование dog оставалось в некоторой степени постоянным на протяжении многих лет, но попробуйте определить love или heavy или Russia любым полным или точным образом.Вы не можете этого сделать, но мы уверенно используем эти слова каждый день. Как говорит Пирс: «Фиксированные рельсы, по которым мы должны бежать, когда используем описательное слово, — это фантастика».

Вот один пример. Французские эквиваленты здесь и там — это ici и là соответственно. Но если я укажу на ручку и скажу: «Ручка здесь», французский эквивалент будет , а не «Le stylo est ici», а «Le stylo est là». Во французском языке là всегда используется для обозначения определенного места или должности, в то время как на английском языке здесь или там могут работать оба.Это правило настолько непонятно, что я никогда не учил его на уроках французского, но очевидно, что все носители языка изучают его, потому что никто никогда не использует его иначе . Так же легко могло быть и наоборот, но это не так. Ситуация не является произвольной, но способ, которым язык разделяет взаимодействие между разумом и миром, варьируется таким образом, что говорящие на французском языке признают определенные практики как правильные или неправильные по-другому, чем носители английского языка. Это может показаться тривиальным моментом, пока вам не придется программировать компьютер для перевода ». Я указал на Париж на карте и сказал:« Она здесь.’» На французский, и тогда это становится кошмаром. (С другой стороны, если вы переводчик, это отличная новость.)

Более поздняя работа Витгенштейна представляет собой постоянное подробное исследование этих видов практик и всех возможных способов их работы: в повседневной жизни; по математике; и особенно когда речь идет о наших мыслях, ощущениях и чувствах (что бы это, черт возьми, ни было).

Иногда эти бесконечные страницы исследований, которые Витгенштейн так и не сумел собрать в законченную работу ( Philosophical Investigations подходит ближе всего, но еще не закончен), могут показаться такой большой софистикой.Более поздние работы Витгенштейна часто представлены в форме гномических фрагментов, почти афористических заявлений и запутанных диалогов между двумя (или, возможно, тремя) голосами, в которых вы часто не уверены, отстаивает ли Витгенштейн свою позицию или против нее. Разочарование может возникнуть, когда, созерцая разницу между тем, кто испытывает боль, и тем, кто притворяется, что испытывает боль, Витгенштейн заявляет, что ощущение боли — это «не что-то , но и не ничего ! Вывод заключался только в том, что ничто может служить не хуже того, о чем ничего нельзя сказать.«Здесь есть убедительная мысль, но подход непрозрачен.

Философ Джерри Фодор пародировал Витгенштейна страницей с описанием собственной пародии Майкла Фрейна «Витгенштейн о туманных ощущениях», из которых это лучший:

«Я ничего не вижу в этом тумане». Какая вещь ?

Итак, язык — это зыбучие пески, но это не так. В отличие от кабинетных уловок деконструктивистов, которые болтают о различиях и следах , явно существуют правила, которые не следует нарушать, и явно неправильные способы выражения, даже если они со временем меняются и допускают даже гибкие интерпретации. ежедневно.Просто четко очертить эти границы чрезвычайно сложно, потому что язык построен не с помощью организованных, иерархических правил, а сверху вниз с помощью византийских, частично совпадающих практик. Некоторые вещи можно сопоставить с с практической достоверностью, но только , а не изолированно и без контекста.

Искусственный интеллект довольно медленно усвоил этот урок. Даже в 1970-х годах все еще предполагалось, что компьютеры могут понимать естественный язык более или менее так же, как они могут понимать формальную логику: интерпретируя их как предложения, которые были либо истинными, либо ложными.Усилия в этом направлении в целом оказались безуспешными.

Именно из-за этих трудностей Google добился успеха — максимально игнорируя семантику, придерживаясь вместо этого того, что он мог найти, а не , пытаясь понять значение слов или предложений. Google мог подсчитывать популярность слова, видеть, какие слова встречаются вместе с другими, выяснять, какие люди используют какие слова — все, что угодно, если для этого не требовалось определять, где и как должен использовать это слово.В очень ограниченных, ограниченных ситуациях, например, при задании вопросов определенной определенной формы, компьютеры могут понять, что вы имеете в виду, и даже тогда вещи очень ограничены. Google может ответить: «Сколько унций в фунте?» но все еще не могу сказать мне: «Сколько лет Обама находится у власти?» Обращаясь к «Обаме», «годам» и «у власти», Google возвращает некоторые данные о его переизбрании в 2012 году, но это касается «понимания» моего вопроса. Проблема, как резюмировал Витгенштейн: «Понимание предложения означает понимание языка.”

Философия Витгенштейна также объясняет катастрофическое состояние сегодняшнего Интернет-дискурса. Переход к онлайн-общению, текстовому взаимодействию, отделенному от сопутствующих физических практик, оказал стойкое и вопиющее искажающее воздействие на язык, которого большинство людей даже не понимают. Это сделало языковую практику более ограниченной, универсальной и неоднозначной. Все больше людей взаимодействуют друг с другом, даже не осознавая, что они следуют разным правилам употребления слов.Нет ни времени, ни места, чтобы прояснить себя, особенно в Твиттере.

Именно это явление особенно повлияло на политический и этический дискурс. Чтобы поднять некоторые острые проблемы, использование слов привилегия и феминизм и расизм настолько безнадежно спорно, что даже не стоит просить определения — даже если вы его получите, никто другой с ним не согласится. . В ситуациях, когда неправильное использование может навредить вам в Интернете, я просто перестал использовать слово.Дайте мне знать, когда все уладят это.

Есть несколько простых путей в работу Витгенштейна; Мне посчастливилось руководить Дэвидом Пирсом, и я буду ему вечно благодарен. (Он умер в 2009 году.) Рэй Монк, написавший прекрасную биографию Витгенштейна ( The Duty of Genius ), также написал, безусловно, самое доступное введение, How to Read Wittgenstein . Я думаю, что некоторые из его анализов серьезно ошибочны, но они дают некоторое представление о том, что задумал Витгенштейн.После этого я считаю исключительное Руководство Routledge Марии МакГинн по философским исследованиям Витгенштейна самым ясным и наиболее читаемым обзором более поздних работ, хотя и значительно сложнее. (Это также начинается с удачной цитаты Флобера: «Глупость заключается в желании делать выводы».) Не менее сильная работа Дэвида Стерна, Стэнли Кавелла, Уильяма Чайлда и самого Дэвида Пирса будет грубой для тех, у кого нет философского опыта. Или вы можете просто погрузиться в книгу Philosophical Investigations и посмотреть, что вы об этом думаете.

В конце концов, нет никаких сомнений в том, что Витгенштейн по-прежнему причиняет боль. Я бы не стал его читать, если бы не был убежден, что ответы, которые я получал от из любой другой области , и даже от любого другого философа, были неудовлетворительными. Витгенштейн не дал мне ответов, но его философия научила меня задавать правильные вопросы. Тем не менее, после уроков мне потребовались годы, чтобы разобраться в этих вопросах каким-либо систематическим образом. Сегодня, однако, они информируют каждую статью, которую я пишу, без исключения, хотя часто и незаметно.«Философия — это борьба с очарованием нашего интеллекта с помощью языка», — писал Витгенштейн. И , этот урок стоит повторять ежедневно, если не ежечасно.

Подробнее о Slate Коллекция классов, которые вы должны взять .

Какие занятия мы пропустили? Отправляйте свои рекомендации объемом до 200 слов на адрес classes@slate.