Понятие об эмоциях
Эмоции (от франц. émotion – чувство) – психический процесс импульсивной регуляции поведения, основанный на чувственном отражении потребностной значимости внешних воздействий, их благоприятности или вредности для жизнедеятельности индивида.
Эмоции возникли как приспособительный «продукт» эволюции, биологически обобщенные способы поведения организмов в типичных ситуациях. «Именно благодаря эмоциям организм оказывается чрезвычайно выгодно приспособлен к окружающим условиям, поскольку он, даже не определяя форму, тип, механизм и другие параметры воздействия, может со спасительной быстротой отреагировать на него определенным эмоциональным состоянием, т. е. определить, полезно или вредно для него данное конкретное воздействие».
Эмоции возникают в ответ на ключевые особенности явлений, отвечающие или не отвечающие потребностям индивида.
Эмоции двувалентны – они или положительны, или отрицательны – объекты или удовлетворяют, или не удовлетворяют соответствующие потребности.
Эмоции – механизм непосредственной оценки уровня благополучности взаимодействия организма со средой. Уже элементарный эмоциональный тон ощущения, приятные или малоприятные простейшие химические или физические воздействия придают соответствующее своеобразие жизнедеятельности организма. Но и в самые трудные, роковые мгновения нашей жизни, в критических обстоятельствах эмоции выступают как основная поведенческая сила. Будучи непосредственно связанными с эндокринно-вегетативной системой, эмоции экстренно включают энергетические механизмы поведения.
Эмоции являются внутренним организатором процессов, которые регулируют внешнее поведение индивида в напряженных ситуациях. Так, эмоция страха, возникая в крайне опасной ситуации, обеспечивает преодоление опасности путем активизации ориентировочного рефлекса, торможения всех побочных текущих деятельностей, напряжения необходимых для борьбы мышц, учащения дыхания и сердцебиения, изменения состава крови, повышения ее свертываемости на случай ранений, мобилизации резервов из внутренних органов.
По механизму происхождения эмоции связаны с
Некоторое сглаживание эмоций у социализированного человека происходит за счет возрастания роли волевой регуляции. В критических же ситуациях эмоции неизменно вступают в свои права и нередко берут руководство «в свои руки», осуществляя диктатуру над разумным поведением человека.
Эмоциональные проявления связаны с деятельностью человека. Мы уже отмечали, что психическое отражение есть сигнальное отражение, чувствительность к тому, что так или иначе ориентирует организм в окружающей среде. Это отражение пристрастное, заинтересованное, потребностно направленное, деятельностно ориентированное. Каждый психический образ дает информацию о возможности взаимодействия с объектом отражения.
Человек действует только тогда, когда его действия имеют смысл. Эмоции и являются врожденно сформированными, спонтанными сигнализаторами этих смыслов. Познавательные процессы формируют психический образ, эмоциональные процессы ориентируют избирательность поведения.
Положительные эмоции, постоянно сочетаясь с удовлетворением потребностей, сами становятся настоятельной потребностью. Длительное лишение положительных эмоциональных состояний может привести к отрицательным психическим деформациям. Замещая потребности, эмоции становятся побуждением к действию.
Эмоции генетически связаны с инстинктами и влечениями. Но в общественно-историческом развитии сформировались специфические человеческие высшие эмоции – чувства, обусловленные социальной сущностью человека, общественными нормами, потребностями и установками.
В практической деятельности человека сформировались практические чувства, с началом его теоретической деятельности связано зарождение его интеллектуальных чувств, а с возникновением образно-изобразительной деятельности – эстетических чувств.
Различные условия жизнедеятельности, направления деятельности индивида развивают различные стороны его эмоциональности, нравственно-эмоциональный облик личности. Формирующаяся в процессе становления личности эмоциональная сфера становится мотивационной базой ее поведения.
В мозаике чувств конкретного индивида отражается структура его потребностей, строение личности. Сущность человека проявляется в том, что его радует и печалит, к чему он стремится и чего избегает.
Если чрезмерно сложная жизненная ситуация превышает приспособительные возможности индивида – происходит избыточное перевозбуждение его эмоциональной сферы.
Поведение индивида при этом смещается на более низкие уровни регуляции. Избыточная энергетизация организма при блокировании высших регуляционных механизмов приводит к соматическим нарушениям и нервным срывам. (Когда «Титаник» потерпел крушение в результате столкновения с айсбергом, подоспевшие через три часа спасатели обнаружили в шлюпках множество умерших и сошедших с ума людей – взрыв эмоций страха подавил их жизнедеятельность. Запредельное эмоциональное напряжение вызвало у многих из них инфаркты и инсульты.)
Во множестве эмоциональных проявлений выделяются четыре исходные эмоции: радость (удовольствие), страх, гнев и удивление. Большинство же эмоций имеет смешанный характер, так как они обусловливаются иерархически организованной системой потребностей. Наряду с этим одна и та же потребность в различных ситуациях может вызвать различные эмоции. Так, потребность самосохранения при угрозе со стороны сильного может вызвать страх, а при угрозе со стороны слабого – гнев.
Особенно интенсивное эмоциональное обеспечение получают те стороны поведения, которые являются «слабыми местами» для данного индивида.
Эмоции выполняют функцию не только текущего, но и опережающего подкрепления. Чувство радости или тревоги возникает уже при планировании будущего поведения.
Итак, эмоции, как и ощущения, – это базовые явления психики. В ощущениях отражается материальность бытия, в эмоциях – субъективно-значимостные его стороны Познание дает знание – отражение объективных свойств и взаимосвязей действительности; эмоции придают этому отражению субъективный смысл. Спонтанно определяя значимость воздействий, они мгновенно замыкаются на импульсивные реакции.
Эмоции – механизм экстренного определения тех направлений поведения в данной ситуации, которые ведут к успеху, и блокирования бесперспективных направлений. Эмоционально воспринимать объект – значит усматривать возможность взаимодействия с ним. Эмоции как бы расставляют смысловые метки на воспринимаемых объектах и актуализируют соответствующую ориентировочную деятельность индивида, влияют на формирование внутреннего плана поведения.
Роль эмоций в процессе принятия решений.indd
%PDF-1.6
%
1 0 obj
>]/Pages 3 0 R/Type/Catalog/ViewerPreferences>>>
endobj
2 0 obj
>stream
2021-01-26T11:44:43+03:002021-01-26T11:44:48+03:002021-01-26T11:44:48+03:00Adobe InDesign 16.0 (Windows)uuid:5cca793e-b3ee-4cf8-b1c4-8efd9d6abe5dxmp.did:78f7606f-92e7-ac47-82f3-f684a4aac983xmp.id:22251661-07fa-2147-8366-8df75024e4ceproof:pdf1xmp.iid:a21a4a4d-e87a-d546-a4c8-fdd5f2937759xmp.did:a8bf82af-85c3-5348-aa0c-1128e2341097xmp.
!9vUCJ`-P+./L
VQn!8G|iQwdx~`PETuИстория эмоций: три версии
Плампер Я. История эмоций / Пер. с англ. К. Левинсона.
М.: Новое литературное обозрение, 2018. — 568 с. — 1500 экз.
Boddice R. The History of Emotions.
Manchester: Manchester University Press, 2018. — IX, 248 p.
Rosenwein B., Cristiani R. What is the History of Emotions?
Cambridge: Polity, 2018. — 163 p.
Крупнейший специалист по истории эмоций Барбара Розенвейн в своей недавней книге отмечает: «В последние двадцать пять лет европейская культура буквально одержима эмоциями. Писатели, философы, социологи, психологи и нейропсихологи размышляют об эмоциях, каждый в своем ключе. Историки не исключение»[1]. В 2018 г. вышло сразу несколько книг по истории эмоций, и еще несколько готовятся к изданию[2]. Насколько отличаются концептуальные подходы их авторов? Не являются ли эти многочисленные истории эмоций лишь симптомом новой моды в историописании? И каковы перспективы развития этого направления исследований?
Идеальный вариант для первого знакомства с этим бурно развивающимся полем — вышедшая в русском переводе книга Яна Плампера «История и чувство: основы истории эмоций» (2012, англ.
пер. 2015) — прекрасно написанная и в хорошем смысле междисциплинарная[3]. В центре внимания автора находится полемика между победившим в антропологии социальным конструктивизмом и универсализмом, связанным с ростом нейронаук. Как справедливо отмечает Плампер, популярность истории эмоций вызвана кризисом «постмодернизма» и выхолащиванием лингвистического поворота, на место которого претендуют «науки о жизни». Главная задача сторонников этого направления — преодоление оппозиции «природа vs. культура», играющей в гуманитарных исследованиях ключевую роль начиная с Просвещения и позволяющей конструировать разного рода коллективные идентичности. Разграничение человека и животного, человека и человекоподобной машины противопоставляет сообщество (своих) — Другим. Первостепенное значение имеет при этом способность разделять эмоции окружающих людей: «Моя способность сочувствовать людям — а также человекоподобным объектам — превращается в мерило того, насколько я вообще являюсь чело-
веком» (с.
46). Именно эмоции, понимаемые в широком смысле — как комплекс аффектов, ощущений, телесных габитусов, ценностных установок и рационально осознанных интересов, становятся сегодня метакатегорией, объединяющей разные фрагменты истории культуры и стратегии их репрезентации. Подобная позиция предполагает единство когнитивно-эмоционально-телесной сферы: телесные сигналы носят универсальный характер, но получают специфическое эмоциональное или культурное наименование лишь после процедуры оценки (приписывания значения).
Исследование Плампера начинается с обзора исторических вех направления, включая книгу Н. Элиаса «Цивилизационный процесс» (1939), статью Л. Февра «Чувствительность и история» (1941)[4] и полемику У. Редди и Б. Розенвейн (2000-е гг.)[5]. Во второй и третьей главах анализируются изменения в трактовке эмоций в антропологии и истории науки. При этом целью автора оказывается не только описание истории эмоций, но и проблематизация существующих сегодня телесных, эмоциональных и когнитивных практик.
Для этого Плампер использует концепцию эмотива У. Редди, которая (по аналогии с концепцией перформатива Дж. Остина) подразумевает развертывание эмоции в процесссе ее выражения и преобразование реальности в результате подобного высказывания. Плампер подчеркивает важность политических импликаций такого анализа: исследование эмотивов предполагает критику аффективного использования политики «сострадательного консерватизма» и продолжает борьбу за гражданские ценности и идеалы Просвещения, утраченные поколением постмодернистов (с. 366).
Перспективы развития истории эмоций автор связывает с инициативами (пока весьма разрозненными) сторонников «критических нейронаук» — «рыхлой коалиции» гуманитариев и нейроисследователей, которые выходят за рамки оппозиции социального конструктивизма и физикалистского универсализма (с. 394). Со стороны нейронаук это, например, изучение нейропластичности, анализ функциональной специализации зон мозга, социальные нейронауки (исследования эмпатии).
В гуманитарном знании наряду с концепцией Редди его больше всего интересуют исследования «эмоциональных практик» М. Шеер, которая рассматривает тела как исторический и культурный феномен[6].
Однако не вполне понятным остается ответ автора на принципиальный вопрос, обозначенный в книге, хотя и в несколько завуалированном виде: как совместить диахронизм истории эмоций и синхронизм антропологии, а также нейронаук? Популярность антропологии, оказавшейся с 1970—1980-х гг. в авангарде гуманитарных исследований во многом благодаря своему презентизму и редукции диахронического измерения исторического анализа (с. 187—188), принципиально не сочета-
ется с жесткой демаркацией прошлого и настоящего, свойственной классическому историзму. Антропологические исследования эмоций имеют дело с ощущениями и современными практиками выражения эмоций. Прошлое служит лишь поставщиком бесконечных примеров и диковинных отличий — фоном, на котором европейское настоящее продолжает доминировать и определять границы человеческой природы через проведение границ внутреннего и внешнего, своего и другого.
Роб Боддис в своей «Истории эмоций» также доказывает, что рост популярности этого направления исследований связан с изменением понимания человеческой природы или гуманности в современной европейской культуре: «Эмоции оказываются в самом центре нашего понимания того, что значит быть человеком, и, соответственно, в центре исторического интереса. Будучи далеко не иррациональными, эмоции составляют основу процесса смыслообразования в человеческой жизни. Они являются неотъемлемой частью когнитивных процессов, связывая социальные отношения, дискурсивные аргументы, а также ощущения удовольствия и неудовольствия, приятного и неприятного, правильного и неправильного» (с. 192). Автор также отмечает, что история тела и эмоций оттеснила постмодернистское увлечение языком 1990-х гг. и постструктуралистскую социальную критику, — все чаще складывается впечатление, что именно «страсти творят историю тем или иным способом» (с. 13).
Как и Плампер, Боддис рассматривает генеалогию истории эмоций, актуальные дискуссии вокруг ключевых понятий, а также перспективы сотрудничества с нейронауками.
Эти перспективы он оценивает более оптимистично[7] и связывает с теорией практик: «Эмоции (или аффект) и их выражение не существуют по отдельности, но составляют единый процесс. Практики, включая телесные жесты, являются симптомами этого процесса. <…> Теория практик, развиваемая М. Шеер, рассматривает нашу физическую активность в мире — практики — как часть формирования опыта человеческого бытия» (с. 121). «Мы всегда имеем дело с двусторонним движением эмоций. <…> И это ключевой принцип нейроистории: культурные практики вызывают глубокие нейропсихологические последствия» (с. 160).
Кроме того, существенную роль он отводит эстетике как пространству взаимодействия опыта, эмоций и суждений вкуса. Отталкиваясь от собственных ощущений в берлинском Музее Холокоста, в главе «Пространства, места и объекты» Боддис рассматривает конструирование и влияние пространства на психоэмоциональное состояние людей и их идеалы: «Эстетика превращает проектирование здания в часть социальной практики.
Она в прямом смысле отсылает не к идеалам красоты, но к ощущениям. <…> Историчность эмоционального знания материально вписана в ландшафт. Она окружает нас» (с. 172—173).
Наиболее оригинальным и продуктивным вектором анализа в книге Боддиса представляется взаимосвязь моральной экономии и эмпатии, которым посвящены последняя глава («Мораль») и Заключение. Эмпатию он считает секуляризованной наследницей христианского сострадания, соединившейся со стремлением к социальной эмансипации эпохи «модерности». Результатом такого синтеза стало «нарастание чувства несправедливости» и изобретение практик исправления этой несправедливости: «Политические и социальные преобразования, связанные с изменениями морали и эмоций, были вызваны ощущением несправедливости, когда принимающие решения [политики] не выражали интересы и чувства населения» (с. 189). Речь здесь идет не просто об эмоциях, но об их взаимосвязи с социальными интересами, ценностями и идеями. Чтобы описать характер этой взаимосвязи, Боддис использует понятие моральной экономии.
Как известно, этот термин получил распространение благодаря работам британского историка Э.П. Томпсона и антрополога Д. Скотта. Томпсон в статье «Моральная экономия английской бедноты в XVIII в.» (1971) обращается к функции обычая, который воспринимался британскими бедняками XVIII в. совершенно иначе, чем сегодня. Тогда для членов общины важны были не культурные или национальные традиции (чаще всего «изобретенные» совсем недавно, как показал Э. Хобсбаум), но актуальное подтверждение своих прав и экономических гарантий от дальнейшего обнищания. Обычай вполне функционален. Его не стоит идеализировать, как это происходило в романтической культуре, принадлежащей другому (правящему) классу[8]. Томпсон подчеркивает важность устной и практической передачи обычая, противопоставляя его доминированию теории в письменной культуре. Однако обычай нельзя назвать консервативным: «Речь идет о бунтарской традиционной культуре. Низовая консервативная культура во имя обычая часто сопротивляется тем рациональным экономическим инновациям (таким, как огораживание, введение трудовой дисциплины, нерегулируемый “свободный” рынок зерна), которые правители, торговцы или работодатели стремятся ей навязать.
<…> То есть низовая культура является бунтарской, но это бунт в защиту обычая»[9]. Например, обычай требовал не завышать фиксированную цену на зерно даже в случае неурожая. Стремление торговцев к получению прибыли было ограничено интересами выживания всех членов общины. Моральная экономия в данном контексте предполагает не просто критику пытающегося подчинить рынок зерна капитализма, а сохранение некапиталистических повседневных практик обмена и локальных социальных связей, опирающихся на совместный трудовой опыт. Подобное сочетание повседневных практик, нормативных структур и социальных отношений, по мнению Томпсона, и формировало основу common sense — одновременно здравого смысла и «общего чувства», во многом разделяемого даже представителями джентри, признававшими в определенных случаях право народа на восстание. «Здравый смысл возникает из совместного с другими рабочими и нищими соседями опыта, из лишений и репрессий, которые постоянно разоблачают патерналистский спектакль и ведут к его иронической критике, а зачастую и к восстанию»[10].
Именно эти прагматический здравый смысл и «общее чувство», а не экономическая рациональность или капиталистическая эффективность становятся ключевым фактором мотивации для британской бедноты. Ее действия нельзя описывать ни в терминах романтического словаря «национальных традиций», ни в рамках либеральной политэкономии А. Смита. Не прибыль или верность традиции, а выживание является ее главным мотивом. Более того, сводить ее поведение к экономической детерминанте — значит описывать ее в терминах победившей системы знания/власти, которой она ожесточенно сопротивлялась.
Промышленный переворот и установление гегемонии капиталистической экономики в Европе не означали полного забвения моральной экономии плебса и подчинения повседневной низовой культуры. Периодические восстания и войны XIX — первой половины ХХ в. питались их недовольством — не просто ностальгией, но активным стремлением сохранить прежние обычаи и некапиталистические повседневные практики взаимодействий и обменов.
Развивая эту линию мысли в своей книге «Моральные экономии Р. Тоуни, К. Поланьи, Э.П. Томпсона и критика капитализма» (2017), Т. Роган доказывает, что часть интеллектуалов ХХ в. оказалась напрямую вовлечена в эти практики солидарности. Известный британский историк Р. Тоуни обнаружил их действенность, преподавая в Стаффордшире, где его студенты и соседи были заняты на керамическом производстве и в угольной промышленности; экономист К. Поланьи открыл их для себя в муниципальном социализме Вены 1920-х гг.; Э.П. Томпсон — будучи учителем в школе для взрослых (рабочих) в Йоркшире. В каждом случае солидарность позволяла жителям локальных сообществ поддерживать друг друга в повседневной жизни. Роган доказывает, что взгляды Тоуни, Поланьи и Томпсона сложились благодаря не только рациональному осмыслению, но и аффективному воздействию этой пролетарской/низовой культуры. При этом речь идет не просто о тактиках выживания, а (в конечном счете) об определенном понимании природы человека: «Неприятие прагматической концепции гуманности — идеи экономического человека — было распространено и в викторианской литературе.
Но Тоуни, а затем Поланьи и Томпсон сделали следующий шаг, перейдя от критики утилитаристского понимания человека к альтернативному пониманию того, что значит быть человеком»[11].
Итак, именно эту линию мысли, попытку скорректировать современное понимание природы человека через поиск альтернатив прагматическому индивидуализму и (пост)структуралистскому растворению индивидуальности продолжает Боддис в своей «Истории эмоций». Он подчеркивает, что моральная экономия не относится ни к индивидуальному уровню, ни к уровню социальных структур: «Моральная экономия определенно не связана с индивидуальной психологией и вообще отрицает психологизм. Более того, моральная экономия оказывается множественной, ибо формируется конкурирующими между собой сообществами, аффективные практики которых никогда полностью не совпадают» (с. 195). Именно в этом контексте он вслед за Л. Дастон обращается к исследованию академических сообществ и их практик трансляции знания. По мнению Дастон и Боддиса, академические сообщества объединены не просто на институциональном, а на аффективном уровне: этос их деятельности исключает эмоциональную ангажированность, однако их члены глубоко преданы своему делу, служение которому требует от исследователей синтеза рациональных суждений, ценностей и неосознанных габитусов.
Для Дастон моральная экономия — это «сеть аффективно-насыщенных ценностей, которые функционируют в четко определенном согласии друг с другом»[12]. Моральной она оказывается в смысле психологической нормативности — валоризации объектов и практик, придания им эмоциональной интенсивности. Экономия же предполагает систему регулирования, отличную от финансовой или трудовой. Такое регулирование находится на том же уровне, что и фукольдианская микрофизика власти, но принципиально отличается от политического контроля. Самодисциплина здесь неотделима от характера академических практик — она оказывается внутренней (личной) и внешней (поддерживаемой сообществом) одновременно.
Для Боддиса эти идеи Дастон важны в двух отношениях. Во-первых, ее трактовка понятия моральной экономии позволяет примирить между собой позиции Редди (с его «эмоциональными режимами») и Розенвейн (с ее концепцией «эмоциональных сообществ»). Разумеется, здесь важен не просто историографический компромисс, но указание на сосуществование и конкуренцию гетерогенной «низовой» активности эмоций и их централизации в рамках доминирующего режима знания/власти.
Напряжение между этими полюсами создает силовое поле, в рамках которого и существуют сообщества аффекта. Во-вторых, такой теоретический заход позволяет Боддису обозначить перспективы изменений в академическом сообществе, этос которого одновременно нормативен и аффективен. Понятие моральной экономии позволяет прояснить конкретные конфигурации социальных норм, повседневных практик, рациональных суждений, эмоций и телесных габитусов. В этом смысле «исследование моральной экономии может стать метанарративом для историописания в эпоху постпостмодерна» (с. 201).
Анализируя истоки современной моральной экономии академического сообщества в другой своей книге — «Наука симпатии: мораль, эволюция и викторианская цивилизация» (2016), — Боддис отмечает, что дисциплинарное обособление естественных наук от гуманитарных во второй половине XIX в. сопровождалось возникновением разрыва между общими моральными установками (тезисом Ч. Дарвина о симпатии как основе морали) и связанными с насилием практиками исследования — вивисекцией, вакцинацией, евгеникой и т.
д. Первое поколение дарвинистов пыталось снять эти разногласия благодаря специфической трактовке понятия «симпатия», целью которой выступало сокращение страдания и выживание сообщества (пусть даже ценой страданий отдельного индивида или животного)[13]. Возникшие в эпоху Просещения представления о природе человека и кантовский категорический императив здесь еще фигурировали в качестве горизонта ожиданий. Но разделение академических дисциплин, социальные катаклизмы и общее изменение эмоционального режима в ХХ в. все больше размывали общий профессиональный опыт и понимание связи своих действий с интересами общества в целом. Поэтому постепенно академическое сообщество разделилось на множество замкнутых коллективов, соприкасающихся друг с другом, но не имеющих единой мировоззренческой перспективы. Научное знание все чаще стало приобретать рецептурный характер и оцениваться с точки зрения прагматической эффективности. Соответственно, росло напряжение между прежним (общим) научным этосом и отдельными практиками исследования.
Это напряжение, по мнению Боддиса, преодолевалось за счет эмоциональной работы внутри малых академических групп или лабораторий, а также аффекта, роль которого существенно возросла в академической сфере по сравнению с XIX в. Аффект связан с подавлением эмоций, вызванных рутинными, а также использующими насилие исследовательскими практиками (например, вивисекцией), недовольством бюрократизацией науки, а отчасти и кризисом общественных идеалов эпохи «модерности».
Однако только ли объяснительную функцию выполняет понятие аффекта у Боддиса? Почему оно столь важно для автора? И почему работа аффекта остается невидимой для самих представителей академических сообществ? Отвечая на эти вопросы, отметим важность дисциплинарных рамок: понятие аффекта позволяет напоминать «естественникам» о весьма специфической истории (причем недавней) их исследовательских практик и показать ограниченность современного «рецептурного» режима знания. Здесь важна не морализация или критика, а историческая проблематизация вопроса о вовлеченности исследователя.
Анализ истории эмоций для Боддиса (как и для Плампера, Редди и многих других представителей этого направления) — не просто построение новых теорий, а проработка современных комплексов взаимосвязи аффектов — эмоций — суждений и трансформация существующих эмотивов, нормативных форм выражения, рамок их восприятия и механизмов трансляции[14]. Кроме того, вопрос об аффекте косвенно подталкивает нас к переосмыслению истории «модерности», в которой важны не только государственные институты и общественная мораль, но и борьба низов за выживание, а также распространенные в академической среде аффективные практики и повседневный опыт разных эмоциональных сообществ.
Касаясь проблемы эмоциональных сообществ, нельзя не обратить внимания на совместную работу Барбары Розенвейн и Рикардо Кристиани «Что такое история эмоций?», которая адресована прежде всего историкам и содержит в себе указание на непреодолимый дисциплинарный разрыв между ними и представителями нейронаук.
Наиболее актуальной задачей истории эмоций авторы считают выстраивание диалога внутри академической историографии — между исследователями античности, медиевистами и историками Нового времени. Поэтому в центре внимания Розенвейн и Кристиани оказывается не генеалогия истории эмоций или обзор современных междисциплинарных исследований, как у Плампера или Боддиса, а методологическое различие существующих историографических подходов. Эта полемика накладывается во второй главе («Подходы») на предложенное С. Мэтт разграничение трех волн истории эмоций: конструктивистских исследований «эмоциональных идеалов» в духе П. Стернса, постструктуралистского анализа различий между индивидуальным эмоциональным опытом и социальными конвенциями «эмоциональных режимов» у сторонников Редди и, наконец, исследования сосуществования разных эмоциональных сообществ в работах самой Розенвейн и ее последователей (с. 33—34). Для Редди важны политический контроль эмоций и разграничение форм их публичного/приватного выражения.
С его точки зрения, «старый режим» во Франции стремился абсолютно контролировать не только поведение, но и эмоции своих подданных, которые искали «эмоционального убежища» в светских салонах, сентименталистских театральных постановках, масонских ложах и кофейнях. Именно эти поиски «эмоциональной свободы» в конечном итоге спровоцировали социальную революцию во Франции[15]. Розенвейн категорически не согласна со столь линейной схемой объяснения и справедливо отмечает важность, с одной стороны, преемственности языка выражения эмоций между античными и средневековыми текстами, а с другой — различие эмоциональных практик между разными поколениями, а также перформативный характер эмоциональной речи в конкретной ситуации. С ее точки зрения, эмоциональные сообщества всегда сосуществуют, конкурируют, воздействуют друг на друга; их границы оказываются проницаемы для внешних культурных влияний.
При этом свою позицию Розенвейн и Кристиани прямо называют конструктивистской и когнитивистской (с.
40). Эмоции хотя и не полностью определяются социально-политическими рамками (или «режимами» Редди), но всегда зависят от культурного языка и устойчивых практик коммуникации. По мнению авторов, даже перформатив («действие при помощи слов» в формулировке Дж. Остина) предполагает не столько изменение этих рамок, сколько следование общепринятым кодам (с. 61). В третьей главе («Тела») значительное внимание авторы уделяют исследованиям аффекта. Но если сторонники «поворота к аффекту» чаще всего противопоставляют это понятие эмоциям как до-сознательную интенсивность, то в трактовке Розенвейн и Кристиани аффект скорее включается в эмоции. Их взаимосвязь конструируется через тела и объекты материальной культуры, повседневные практики, гендер, организацию социального пространства, а также пространство ментальное (сны, литературное воображение и т.д.). Аффект оказывается частью сложной социально-культурной системы интеграции тела в его окружение (с. 82), работающей по законам языка и репрезентации как системы производства культурных смыслов.
Трудно не согласиться с тезисом авторов о важности для истории эмоций диалога, не стирающего различия, но иногда стремящегося их заострить, чтобы в перспективе согласовать позиции либо разойтись по принципиальным вопросам. Как и с их указанием на важность публичного измерения исследования эмоций[16]. Однако для Розенвейн и Кристиани речь идет именно о популяризации академического знания — использовании интереса к видеоиграм и другим медиа как повода для обсуждения выработанных интеллектуалами концепций. Соответственно, вопросы о природе гуманности и актуальных макросоциальных проблемах для них оказываются за рамками научного анализа.
Таким образом, Боддис, Плампер и Розенвейн с Кристиани по-разному видят задачи истории эмоций и ее будущее. Первый с оптимизмом смотрит на перспективы междисциплинарного сотрудничества с нейробиологами, физиологами и особенно историками науки. Розенвейн и Кристиани крайне скептичны по отношению к подобным ожиданиям.
Наиболее же продуктивной в этом отношении представляется позиция Плампера, который интересуется междисциплинарными проектами, но предостерегает от завышенных ожиданий на этом фронте. Однако не стоит и ограничиваться «программой-минимум», сведением истории эмоций к диалогу медиевистов и историков Нового времени, — это было бы интересно лишь узким специалистам. Обсуждаемое направление исследований, действительно, все еще находится на стадии определения ключевых понятий и только начинает обобщать результаты отдельных успешных проектов. И стремление ограничить дисциплинарные рамки вместо поиска путей их расширения в этом контексте не особенно продуктивно. Тела, эмоции, аффекты и повседневные тактики существования оказываются в этом случае абсолютно гетерогенными феноменами, не связанными между собой ничем, кроме выработанной еще в эпоху Просвещения достаточно отвлеченной идеи «гуманности». Поэтому предельно актуальной задачей для истории эмоций сегодня представляется поиск более внятных интеллектуальных рамок и жизнеспособных академических практик работы с ними, опирающихся не только на (капиталистический) этос эффективности, но и на повседневное измерение опыта разных социальных групп и эмоциональных сообществ.
[1] См. рецензируемую ниже книгу Б. Розенвейн и Р. Кристиани «Что такое история эмоций?» (с. 1—2).
[2] См., например: Boquet D., Nagy P. Medieval Sensibilities: A History of Emotions in the Middle Ages. Cambridge: Polity, 2018; Feeling Things: Objects and Emotions through History / Eds. S. Downes, S. Holloway, S. Randles. Oxford: Oxford University Press, 2018; A Cultural History of the Emotions. Vols. 1—6 / Eds. A. Lynch, J.W. Davidson, S. Broomhall. L.: Bloomsbury Academic, 2019; Boddice R. A History of Feelings. L.: Reaktion Books, 2019.
[3] Яркость языка здесь сочетается с впечатляющей широтой сюжетов, привлекаемых в ходе анализа, — от использования В. Путиным свойственной А. Меркель боязни собак (с. 60—62) до отношения к страданию в буддийской культуре (с. 123—125), от антропологических описаний страха у маори (с. 10) до концепции физиологии страха Дж. Леду (с. 6—8, 343—345).
[4] Напомним лишь одну его известную цитату: «Подумать только — у нас нет истории Любви! Нет истории смерти.
<…> До тех пор, пока они не осуществлены, не приходится говорить о подлинной истории вообще» (Февр Л. Чувствительность и история // Февр Л. Бои за историю. М.: Наука, 1991. С. 123).
[5] Розенвейн критикует «гидравлическую» теорию эмоций Н. Элиаса и Й. Хейзинги, согласно которой чувства «вскипают» и проявляют себя через тело, равно как и концепцию «эмоциональных режимов» У. Редди, прослеживающую контроль эмоций со стороны знания/власти. Сама Розенвейн использует термин «эмоциональное сообщество», предполагающий гибкость выражения чувств, а также сложные констелляции между несколькими эмоциями, а не центральную роль какой-то одной из них (см. об этом ниже).
[6] М. Шеер выделяет четыре типа эмоциональных практик: мобилизующие, именующие, сообщающие и регулирующие. Подробнее см.: Scheer M. Are Emotions a Kind of Practice (and Is That What Makes Them Have a History)? A Bourdieuan Approach to Understanding Emotion // History and Theory.
2012. Vol. 51. № 2. P. 193—220.
[7] Плампер то и дело критикует завышенные ожидания по поводу нейронаук, сравнивая увлечение ими с «попойками, за которыми наступит ужасное похмелье» (с. 15).
[8] «Само понятие “культура”, предполагающее некий мирный консенсус, может отвлекать внимание от социальных и культурных противоречий, от разрывов и антагонизмов внутри этого целого» (Thompson E.P. Customs in Common. L.: Penguin Books, 1991. P. 6).
[11] Rogan T. The Moral Economists: R.H. Tawney, Karl Polanyi, E.P. Thompson, and the Critique of Capitalism. Princeton: Princeton University Press, 2017. Р. 7.
[12] Daston L. The Moral Economy of Science // Osiris. 1995. Vol. 10. P. 6.
[13] При этом Боддис подчеркивает: «Это был не просто вопрос логики, но эмотивный процесс: выстраивание динамических отношений между мышлением и чувством, чувством и действием, действием и эмоциями.
Новые предписания эмоционального выражения и моральные интенции были изначально инкорпорированы в эти новые практики…» (Boddice R. The Science of Sympathy: Morality, Evolution, and Victorian Civilization. Urbana; Chicago; Springfield: University of Illinois Press, 2016. Р. 141).
[14] «Я считаю, что абстрактный научный анализ природы эмоций требует определенной эмоциональной работы, способствующей физическому воплощению этих абстракций» (Ibid. Р. 17).
[15] См.: Reddy W. The Navigation of Feeling: A Framework for the History of Emotions. Cambridge, N.Y.: Cambridge University Press, 2004. Схожим образом Редди объясняет появление романтической любви в поэзии раннего Возрождения поиском «эмоционального убежища» для аристократии после церковных реформ брака и ужесточения регламентации семейного поведения в XI—XII вв. См.: Reddy W. The Making of Romantic Love: Longing and Sexuality in Europe, South Asia, and Japan, 900—1200 ce. Chicago; L.
: University of Chicago Press, 2012.
[16] В качестве примера авторы вспоминают успех знаменитой работы Натали Земон Дэвис «Возвращение Мартина Герра» (1983) и одноименный фильм с Жераром Депардье (1982): по их мнению, история эмоций остро нуждается в таких же популярных проектах.
Подкаст «Эмоциональный интеллект — что это, и зачем нужен»
Всё больше родителей, педагогов и психологов интересуются темой эмоционального интеллекта (EQ). При этом до сих пор не все знают, что же это такое: умение отличать грустную эмоцию от весёлой или что-то более глубокое? Об этом подробно расскажет автор книги «Волшебство эмоций» Сергей Пархоменко.
В подкасте вы узнаете
А также читайте и слушайте «Подкаст: эмоциональный интеллект — как его развивать?»
Отличие эмоционально интеллекта от формального интеллекта
Ирина — Всем привет! В эфире подкаст Банды умников «Во всём виноваты родители».
В студии как всегда Ирина Дёмина и Сергей Пархоменко. Сегодня мы будем говорить о такой интересной теме, о которой очень многие говорят в последнее время, это тема «Эмоциональный интеллект». Несмотря на то, что очень многие говорят об этом, не все еще разобрались, и я, на самом деле, в том числе, не очень понимаю, почему эмоциональный интеллект является сейчас такой злободневной темой и буду задавать вопросы Сергею.
Сергей — Друзья, этот подкаст будет состоять из двух частей, потому что мы не смогли уместить эту грандиозную, очень интересную тему в один выпуск, и в первой части мы будем разбираться с тем, что же такое эмоциональный интеллект, кому и зачем он нужен, почему это так важно. А во второй части мы будем разбираться с тем, что же с этим делать, как развивать его у детей, как развивать его у себя, как помогать детям быть более эмоционально благополучными и эмоционально умными, если можно так сказать.
Ирина — Сергей, первый раз мы заговорили об эмоциональном интеллекте в подкасте о навыках будущего.
Этот подкаст назывался «Чему учить для будущего». По-моему, да?
Сергей — Да, и, действительно, тема неоднозначная. Когда я первый раз с ней столкнулся, то я тоже почувствовал некоторое замешательство, потому что, когда читаешь про эту тему, вникаешь в неё или слушаешь какой-то вебинар на эту тему, то тебе говорят: «Знаете, эмоциональный интеллект — это очень важно, это умение понимать свои чувства и эмоции окружающих людей». И ты такой типа: «В чём проблема-то? Я что, совсем что ли тупенький? Конечно же, я понимаю свои чувства и эмоции окружающих людей тоже понимаю. В чём проблема вообще? Почему вокруг этого столько шумихи?». И это вызывает некоторую озадаченность, потому что эмоциональный интеллект, в отличие от формального интеллекта, может быть не так хорошо понятен, особенно тем людям, у которых он развит не на высшем уровне.
Потому что формальный интеллект… на доске есть какое-нибудь зубодробительное уравнение, и вот один человек может его решить, а другой не может решить.
Тот, который может, значит, умный, у него, значит, формальный интеллект высокий. А вот эмоциональный интеллект как бы… Что нужно решить, чтобы было понятно, что у человека он высокий? В чем суть? Он знает название эмоций? Он может по лицу сказать — человеку смешно или нет? То есть, в чём суть? И это, мне кажется, и вызывает озадаченность в этой теме.
Ирина — Да, ты сейчас как раз наметил все эти вопросы, которыми обычно я задаюсь после того, как касаюсь немного эмоционального интеллекта. Но, мне кажется, что проблема с пониманием своих эмоций, она все-таки присутствует у очень многих людей, и это такая тема, о которой люди не задумываются чаще всего, типа «действительно ли я сейчас испытываю гнев или это какая-то другая эмоция?». Это такая тема, которая очень сильно касается осознанности, и я знаю очень немного людей, которым удается остановиться и порефлексировать, разобраться в себе. И поэтому, наверное, люди не то чтобы очень уверены в том, что они правильно делают или неправильно.
Когда и как появилось понятие «Эмоциональный интеллект»?
Сергей — Даже если в кафе услышишь за соседним столиком такой разговор, люди говорят: «Я был в гневе, но я не уверен, что именно я испытывал…», — подумаешь, какой странный разговор, что они обсуждают? Почему они об этом говорят? Давай немного остановимся на том, откуда вообще это понятие взялось, и почему оно стало набирать стремительную популярность?
Вообще понятие «коэффициент интеллекта» появилось в начале 20 века. Речь шла о формальном интеллекте. Тогда в Америке стали очень популярны тесты интеллекта, потому что позволяли очень легко людей отранжировать на условно глупых и умных. И подразумевалось, что «умные» люди должны быть успешнее, продуктивнее и во всех отношениях более эффективны, чем люди условно «глупые» по тесту. Но в жизни все сработало немножко по-другому. Оказалось, что очень высокий коэффициент интеллекта далеко не всегда связан с успешностью человека, более того, люди с коэффициентом интеллекта экстремально высоким, больше 150-ти, достигают и меньше карьерных результатов, у них и ниже удовлетворенность жизнью в целом, и счастье им, что называется, интеллект сам по себе голый не приносит.
А успеха добиваются люди, у которых уровень интеллекта в общем-то колеблется около средних значений, ну, или умеренно выше среднего, но при этом они обладают какими-то другими свойствами, которые помогают им добиваться успеха и быть в гармонии с самим собой. И совокупность этих качеств назвали социальным или эмоциональным интеллектом. Так и появился этот термин.
В 60-е годы было несколько исследований, посвященных этой теме, и понятие «эмоциональный интеллект» прочно вошло в лексикон психологический, а в 90-х годах, точнее говоря, в 95 году, Дэниел Гоулман опубликовал бестселлер, научно-популярную книгу «Эмоциональный интеллект», и именно с этого года эмоциональный интеллект и не сходит, что называется, с первых полос. Там он дал базовое определение, представил свою комбинированную смешанную модель, основанную на работах других ученых, и, собственно говоря, с тех пор эта тема стала так популярна на западе, а сейчас она в хитах и у нас.
Если коротко, эмоциональный интеллект — это набор свойств и умений, связанных с эмоциями и социальным взаимодействием, которые играют важную роль для успешности и благополучия.
И сейчас, в современном мире, мы видим что, формально, интеллектуальные функции постепенно забирают машины. То есть компьютеры это делают лучше людей: быстрее и дешевле во всех отношениях. И ключевая роль людей становится в том, чтобы договариваться, строить отношения, работать в команде, понимать потребности других людей или потребителей, предоставлять сервис и так далее.
Эмоциональный интеллект в работе в команде
Ирина — Да, работать в команде же тоже называли основным навыком будущего. Вот недавно мы с тобой изучали эту тему и, наверное, работать в команде без эмоционального интеллекта невозможно, даже если ты супер талантливый и умный. Без навыков работы, без эмоционального интеллекта работать в команде невозможно.
Сергей — Ну ещё бы! Тебе какой-то другой игрок твоей команды говорит: «Я не могу это пересчитать сейчас», и если ты не понимаешь его ситуации, его мотивацию, его состояние, то ты говоришь: «Как так! Что значит не можешь? Да ты просто лентяй! Просто тебе всё равно на наш результат! Давай-ка быстро, пересчитывай!».
А если ты способен немножко к эмпатии и вникнуть в его ситуацию, то ты можешь уточнить, что у него происходит или просто глазами увидеть, что он действительно перегрет сейчас по задачам. И если для тебя это не супер критично, то можно эту тему оставить на потом. Ира, а где ты сталкивалась с понятием «Эмоциональный интеллект»?
Ирина — У меня подруга работает психологом, и я подписана на неё в инстаграме. Когда она только начинала набирать обороты в нашем городе, это было её основным направлениям. И она очень много писала постов про эмоциональный интеллект, про то, как это надо и важно развивать у детей, и что очень многие взрослые сейчас не понимают своих эмоций, потому что в детстве… Потому что взрослые, с которыми они находятся, не понимают своих эмоций и не могут этому научить, соответственно, детей. И когда ты и понимаешь, какую эмоцию ты сейчас испытываешь, то тебе легче как бы потянуть эту ниточку и начать рефлексировать: «А почему я испытываю эту эмоцию? Почему это так важно для меня? Почему это меня задевает?».
В общем, я впервые столкнулась, наверное, году в 2010. И с этого времени постоянно, так или иначе, я сталкиваюсь с этим, но как-то очень так косвенно.
Разные мнения по поводу эмоционального интеллекта
Сергей — Я поспрашивал своих знакомых про эмоциональный интеллект, которые так или иначе сталкиваются с психологическими статьями и вообще просвещенные люди, в педагогике разбираются. И почти все начинают этот ответ на вопрос про эмоциональный интеллект со слов: «Ну, не знаю точно, что это». То есть это уже 30 лет супер популярная, на западе по крайней мере, тема, в России уже много лет, но до сих пор большинство людей, из тех, с кем я общался, очень неопределенно отзываются о ней.
Есть люди, которые думают, что вообще эмоциональный интеллект — это что-то, что является противоположным формальному интеллекту. Что вот есть люди, которые думают головой, а есть люди, которые думают условно сердцем. И вот это и есть эмоциональный интеллект. Встречал я версию, что это просто очередная модная штука, вроде осознанных сновидений, Кастанеды, медитации или каких-то вот этих волн моды на те или иные практики, которые временами проходят.
Кто-то говорил, что видел в продаже наборы карточек для детей типа «Определи, кто на этой картинке рад, а кто плачет»; что эмоциональный интеллект — это способность просто распознавать эмоции, распознавать мимику на лице, и понимать, какая это эмоция.
Или есть ещё мнение, что эмоциональный интеллект — это умение воздействовать на людей, вести переговоры, манипулировать людьми, такой Дейл Карнеги в действии.
И еще версия, которая пару раз встречалась, — это умение контролировать свои эмоции, брать себя в руки, когда злишься, и быть способным не сморозить лишнего. Не слишком переживать из-за других людей, событий — вот такого плана вещи. Все эти вещи в принципе имеют отношение к эмоциональному интеллекту довольно непосредственно, но, наверное, не описывают в полной мере эту идею.
А идея в том, что эмоциональный интеллект — это такой комплекс навыков, способностей, компетенций, которые позволяют распознавать эмоции, понимать намерения, понимать мотивацию желания других людей, понимать свои собственные эмоции, понимать, как управлять своими эмоциями и как управлять эмоциями других людей для того, чтобы достигать того, чего хочется. Естественно, человек, который обладает такими навыками, такими умениями, более успешен в любых проектах и начинаниях. Он быстро заводит знакомства, у него более позитивные отношения с другими людьми, у него меньше стресса, и, наверно, он и дольше живёт, хотя таких исследований не встречал, честно говоря.
Модель эмоционального интеллекта Гоулмана
Ирина — Сергей, я думаю, достаточно теории. И всё ещё мне не очень понятно, что такое эмоциональный интеллект. Можешь рассказать немножко подробней?
Сергей — Ну смотри. Давай пройдёмся просто по этой самой модели Гоулмана эмоционального интеллекта с конкретными примерами, как это может проявляться в жизни. Те или иные компетенции, те или иные составляющие — в каких ситуациях могут проявляться, как они работают. Например, первый — «самопознание»: способность понимать свои эмоции, свою мотивацию принятия решений. У тебя бывало так, что ты с кем-то ссоришься и говоришь какие-то вещи, которые потом понимаешь, что не стоило бы говорить?
Ирина — Нет, никогда, ты что!
Сергей — Это потому, что у тебя замечательно развит эмоциональный интеллект. И представляешь, у многих так бывает. Ну что ты в запале ссоры, какого-то обсуждения говоришь, говоришь, давишь-давишь-давишь, а на следующий день тебе даже стыдно. И ты думаешь: «Как же мне вырулить из этой ситуации?». И в тот момент, когда эта эмоция тобой завладела — гнев праведный, или обиды, или ещё что-то — ты прям это выплёскивал изо всех сил, но ты не понимал, что сейчас говоришь не ты, а твоя эмоция.
Эмоционально компетентный человек в такой ситуации способен понять, что сейчас что-то происходит, что-то идёт не так, как он хотел бы, и ему надо остыть. И он может просто сказать: «Я отойду на минуту». И отойти в ванную, умыться холодной водой, немножко прийти в себя, подышать и вернуться чуть-чуть в другом состоянии. Он способен сделать вот эту паузу, способен взять свои эмоции под контроль, а для этого нужно сначала понять, что с тобой что-то происходит.
Или кто-то очень убедительно тебя агитирует сделать что-нибудь: пойти в бар, вложиться в его бизнес или еще что-то сделать. И он тебе описывает дворцы с фонтанами, фазанов и все такое, что получится. И если ты не до конца понимаешь своё текущее состояние, не до конца понимаешь, на что он воздействует в тебе, то ты можешь сделать то, о чём потом пожалеешь, то, что будет не в твою пользу.
Ирина — Мошенники очень часто пользуются этим, когда звонят от чужого лица.
Сергей — Да, они торопят, нагнетают эмоции, давят, стрессируют специально, чтобы создать какое-то особое состояние у тебя, в котором ты меньше думаешь, больше делаешь того, что им нужно. И человек, способный свои эмоции отловить, просто понимает, что его явно загоняют в угол сейчас, что он чувствует себя дискомфортно, и из этой ситуации надо выходить.
Или другой пример. Первые годы семейной жизни моей с моей супругой проявлялась такая моя черта: с утра я очень угрюмый. Я настолько угрюмый, что это выглядит просто агрессивно, как будто я конкретно по отношению к жене своей что-то имею негативное, как будто я недоволен. И она первое время не понимала, что происходит. То есть она не могла понять, что происходит, я тоже не понимал, что происходит, потому что утром мне было не до того — я был в своем состоянии, не очень его осознавая. И потом, когда эта ситуация разрешилась, когда я стал понимать, что утром надо бы быть поприветливее и быстрее приходить в себя, и она поняла, что это у меня не по отношению к ней всё происходит, ситуация стала намного проще. И это тоже касается эмоционального интеллекта.
Собственно говоря, когда наш голодный ребёнок начинает капризничать, он не понимает, что он голоден.
Он думает, что с ним поступают несправедливо, что ему не дают то, что ему причитается, что его мама или папа злые, или плохо себя ведут, что мир несправедлив. Он не понимает, что источник внутри него. Он не осознает своего состояния. И развитие эмоционального интеллекта означает, что он начинает эти вещи понимать. Он понимает, что сейчас он уставший, что мир, в общем-то, не так плох, что надо просто отдохнуть и перекусить, а не капризничать и просто разбрасывать вокруг еду, например, как это часто бывает.
Следующий компонент этой модели — «саморегуляция»: способность контролировать свои импульсы, сдерживать импульсы, разряжать их в ту или иную активность. И вот пример с конфликтным поведением, с поведением в конфликте — это как раз навыки саморегуляции. Когда человек либо способен понять, что сейчас его начинает заносить, и дать себе возможность отступить, успокоиться. Или человек продолжает набирать обороты, и ситуация самоиндуцируется и развивается.
Есть еще такая интересная составляющая как «поддержание позитивного базового состояния». Ты наверняка сталкивалась в жизни с людьми, которые более позитивные и менее позитивные. Люди, которые в целом большую часть времени улыбаются, и люди, которые большую часть времени в сдержанно угрюмом состоянии. Или даже всем недовольны.
Ирина — Всё время позитивные люди вызывают у меня опасения.
Сергей — Психи какие-то. Умеренно позитивные люди, наверное, вызывают желание с ними общаться, а люди ворчливые, скептичные и желчные, наверное, вызывают меньше такого желания. Но, что самое важно, людям, которые в целом настроены нейтрально-позитивно, живётся лучше. Они своей жизни больше довольны, чем люди, которые постоянно ворчат, чем-то недовольны, и в целом в таком угрюмом состоянии большую часть времени. И это базовое состояние — «базовое эмоциональное состояние» — оно складывается из каких-то индивидуальных предпосылок и из навыков саморегуляции. И эти навыки саморегуляции, навыки поддерживать себя в позитивном состоянии даже сложных ситуациях — это тоже часть эмоционально интеллекта.
Есть конкретные приёмы, как это делать. Для этого сначала надо отловить, что тебя бесит или что тебя раздражает. Потом докопаться до причин из-за чего это происходит, и что ты можешь с этим сделать. Или как изменить к этому отношение. И навыки эмоциональной саморегуляции дают очень большое преимущество, особенно в ситуации, которая быстро меняется. Когда в проекте у тебя то дедлайн, то клиент изменил требование, то у тебя в команде какой-то разлад…
Ирина — … а потом линия по производству мармелада сломалась.
Важность мотивации
Сергей — Ну перестань уже переживать по этому поводу. Следующий компонент — это, как ни странно, мотивация. Ну про мотивацию, наверное, все понимают важность мотивации. Особенно для детей: мотивации к учебе. Но мотивация — это часть эмоциональной сферы. Даже так это и называется — «эмоционально-волевая сфера». Потому что, если у человека нет эмоций, нет эмоциональных стремлений, то у него как бы мотивации нет. То есть человек стремится к тому, что даёт ему положительные эмоции, то, из-за чего он их получает. Если он стремится, но не понимает, что это положительные эмоции, то его решения сомнительные.
Например, ты знаешь людей, опять же, наверняка знаешь, потому что все их знают, которые, имея весьма скромные доходы, покупают каждый вновь вышедший iPhone. Вот прям он выходит, они стоят в очереди и покупают его в кредит тут же. И начинают этот кредит платить. И не то чтобы им этот iPhone нужен для фотосъемки. И не то чтобы они собираются на какой-то приёмный балл, где обязательно быть с iPhone. Просто они чувствуют некий импульс, то есть они чувствуют некую пустоту, которую заполнит только iPhone. Но он её не заполняет. То есть они, иными словами, не понимают, чего они хотят.
Ирина — Но вообще в России уже, по-моему, несколько лет не бывает очереди к iPhone. Но было такое. Да, я понимаю тебя.
Сергей — От этого не исчезли никуда люди, которые покупают этот iPhone, абсолютно не располагая для этого средствами с одной стороны, не имея разумных причин для этого с другой стороны. Но у них есть некое стремление это сделать. Хотя это с их ситуации никак не бьётся. И в большинстве случаев это индикатор того, что они не понимают в целом своей мотивации.
Или люди, которые очень остро реагируют на какую-нибудь классную рекламу. Они видят какую-то рекламу и тут же зажигаются: «Вау, какая классная вещь!». Новая модель автомобиля или новая модель телефона. Или еще что-то.
Они ведутся на эту рекламу по той причине, что они не понимают свою истинную мотивацию и свои истинные желания. И, соответственно, если они не понимают, то кто-то другой может это использовать.
Способность стремиться к достижению цели ради её достижения — это и есть некая эмоциональная зрелость.
Ведь и учителя, и родители поголовно говорят о том, что недостаточная мотивация или подавленная и деформированная учебная мотивация — это огромная проблема. Что молодежь ничего не хочет. И работодатели с другой стороны тоже говорят, что мотивированный сотрудник на вес золота. Потому что просто исполнители не нужны, нужны люди, которые двигают бизнес, двигают процесс. Но, собственно говоря, это и правда, потому что без мотивации невозможно ни учиться, ни работать продуктивно, ни отношения строить — ничего. А мотивация — это не исполнительность. Многие путают мотивацию и исполнительность: типа мотивированный ученик — это ученик, который делает всё, что ему говорят. Но это не совсем так, это разные свойства.
Ирина — А кто такой мотивированный ученик?
Сергей — Мотивированный ученик — это ученик, которому интересно что-то делать, и этот интерес внутренний. То есть у него есть внутреннее свойство хотеть что-то узнать.
Ирина — Мотивацией могут быть деньги?
Сергей — Мотивацией не могут быть деньги. Мотивацией может быть то, что ты получаешь за деньги. Или мотивацией может быть то, что для тебя означают деньги. Потому что одни и те же деньги для одного человека будут означать его признание как профессионала или признание его усилий, а для другого человека это будет означать, что может себе купить новый автомобиль. И для него этот новый автомобиль является в общем-то очень важным. А для третьего человека деньги являются возможностью обеспечить благополучие своей семьи — и это для него мотивация. Для четвёртого это возможность не менять работу. Ну потому что, если он работает за маленькие деньги в отличном месте: очень ему нравится работа, содержание работы, коллегии, всё такое, но денег мало, он вынужден по сути менять работу в каких-то жизненных обстоятельствах и наличие достаточной зарплаты для него в этом отношении являются мотиватором.
Об эмпатии и сопереживании
Эмпатия — это четвертая составляющая модели Гоулмана. Это способность учитывать состояния, эмоции, свойства других людей, сопереживать им, учитывать эти состояния и эмоции при принятии решений.
Ирина — Мне кажется, с этим пунктом человек сталкивается в детстве первый раз, когда пытается что-то выпросить у родителей и понимает, что вот сейчас папа пришёл с работы уставший, наверное лучше к нему подойти.
Сергей — Пусть он покушает.
Ирина — Да, пусть он сначала поест, а потом я… у всех же были такие лучшие моменты.
Сергей — Хитрости!
Ирина — Да, для разговора.
Сергей — Между моментом, когда уже поел, но ещё не проверил дневник. Золотое окно.
Ирина — Или папа, не согласился. Тогда я пойду к бабушке, потому что она всегда добрая.
Сергей — Вода камень точит. Переводя в практические примеры, эмпатия — это когда мы понимаем других людей. А понимаем других людей мы прежде всего примеряя на себя — сопереживая им.
Сопереживание — это базовый способ понимать эмоции других людей. Наверняка у тебя есть знакомые, которые чуть более занудны, чем тебе хотелось бы. То есть они тебе что-то рассказывают, тебе уже не интересно, и по тебе в принципе уже видно, что тебе не интересно, а они тебя придерживают за пуговку и продолжают рассказывать. Потому что им это тема интересна, а твоё состояние они не учитывают. Это пример отсутствия эмпатии. И вот пример с выбором подходящего момента — это тоже пример эмпатии.
Эмпатия — это когда ты заходишь в офис, видишь человека, и понимаешь, что он чему-то рад, что у него хороший момент сейчас. Спрашиваешь: «Привет! Как твои дела? Чему ты так рад?». И человек понимает, что его состояние ценно, важно, и ты его учитываешь. Ему это приятно, у вас ним формируются более тёплые отношения. Или ты наоборот видишь, что человек сейчас не в духе. И ты, соответственно, не спешишь делиться своими радостями, а скорее будешь прояснять, что у него происходит, чем помочь.
Ирина — Или наоборот — не прояснять.
Почему важно понимать свои чувства и эмоции окружающих
Сергей — Или наоборот — не трогать его, дать немножко остыть, и потом, разобравшись, спросить у кого-то, чего у него там произошло, уже подходить.
И последняя составляющая — это социальные навыки: способность выстраивать отношения с людьми, подталкивать их в нужном направлении, понимать их интересы и стремления, прогнозировать реакции. Эта составляющая подразумевает, что мы понимаем себя, понимаем свои эмоции и состояния, понимаем их эмоции и состояния. Понимаем свои желания, понимаем их желание и можем построить какую-то модель поведения на несколько шагов вперёд для того, чтобы выстроить отношения с ними, для того, чтобы добиться желаемого результата.
Приведу пример из работы: в «Банде умников» в проектной работе каждый новый сотрудник, его успешность, измеряется прежде всего тем, насколько он полезен команде. То есть такой субъективный обобщённый термин «полезность команде», субъективный обобщенный критерий «полезность команде», который складывается из того, что человек понимает, что сейчас является важным для кого-то, понимает кто сейчас перегрет, какие задачи сейчас требуют наилучшего контроля. Понимает, какую часть работы, исходя из своей текущей компетенции в вопросах, он может взять, понимает что ему готовы отдать, делегировать. И вот это умение встроиться в ситуацию становится очень-очень важным для нового сотрудника, особенно потому, что из этого и складывается полезность команде.
А человек, который как бы ничего не понимает, но который находится в состоянии типа «ну вот я здесь, говори мне, что делать конкретно, давайте мне поручение, и я их сделаю», который не вникает в ситуацию в целом, относительно бесполезен, потому что управление им, менеджмент его задач — это отдельная работа, которая отнимает отдельный ресурс.
Ирина — Кстати, если говорить про «Банду», для меня было немножко ну таким открытием, когда ты стал звать меня на собеседования, что основная проблема не найти компетентного сотрудника, а найти сотрудника, который вольется в команду, и который просто будет приятным в общении, и адекватным, адекватным эмоционально, и вообще в принципе. И я всегда думала, что гораздо сложнее найти именно сотрудника, который по компетенциям будет подходить, а не по общему эмоциональному состоянию.
Сергей — Компетенциям можно научить, а вот этому — быть адекватным в команде, быть полезным, стремиться быть полезным — это нечто, что для взрослого человека является данностью или является чем-то очень сложно корректируем. То, что очень сложно исправить или дополнить.
Я это измеряю, прикидываю такие кейсы: так, вот человек, он сейчас сидит, работает, я к нему могу просто взять подойти вот с этой проблемой или с этим вопросом? Он на это отреагирует позитивно или негативно? Он меня поддержит, постарается разобраться или постарается закрыться и сбагрить это? И, соответственно, для меня позитивный сценарий, что человек вникнет, попробует понять, что у меня происходит, постарается разобраться, чем он может мне помочь, постарается вникнуть в ситуацию. А негативный, что мне проще сделать самому, чем к нему идти. И вот если мне проще сделать самому, то это человек в команде для меня бесполезен.
Краткое подведение итогов
Ирина — Я сейчас хочу подвести итог. То, как я пока понимаю, и то, что я узнала сегодня. Я наконец-то связала понятие эмоционального интеллекта с понятием выгорания, с понятием — модное слово — ресурсности. И эти все недовольные люди, которых мы встречаем на улице, или в государственных учреждениях, или еще где-то, получается что вот эти вот неприятные контакты, которые вдруг случаются с людьми — это всё контакты с людьми с низким эмоциональным интеллектом. Правильно я понимаю?
Сергей — С неразвитыми теми или иными навыками или этими составляющими эмоционального интеллекта.
Ирина — Вот когда я связала эти понятия, то в принципе я стала понимать важность ну как бы вот этого всего. И понятно, что это очень такое широкое понятие. И умение не следовать общепринятым нормам, и умение разбираться в своих эмоциях и эмоциях других людей, и понятие эмпатии — это всё эмоциональный интеллект. Ну вот умение понимать, когда нужно вовремя остановиться, и умение не загонять себя в физическую усталость, исходя из которой у тебя появляются эмоциональные какие-то проблемки — это тоже эмоциональный интеллект. Правильно?
Сергей — Не совсем. Да, это всё составляющие вот этого широкого понятия. Оно довольно широкое, как и формальный интеллект, потому что интеллект — это и умение по карте прийти в пункт назначения, и умение решить уравнение, и умение там что-то построить. Это всё относится к формальному интеллекту, к разным его составляющим.
Ирина — Ты сейчас назвал три вещи, с которыми у меня просто по нулям.
Сергей — И вербальный интеллект туда же относится, и концептуальное мышление — тоже разные составляющие. И в эмоциональном интеллекте тоже разные составляющие, вот по модели Гоулмана, которую мы обсудили, они описаны отчасти с одной из сторон, потому что каждая модель ограничена так или иначе. И это всё в эту кассу.
И этот подкаст, напомню, из двух частей. Сегодня мы постарались разобраться в том, что же такое эмоциональный интеллект, кому и зачем он нужен, а в следующей части мы будем говорить, что же с этим делать: как развивать его у детей, как развивать его у взрослых, как помочь ребенку быть эмоционально благополучным и эмоционально компетентным.
Ирина — Супер. И обязательно пишите вопросы к этому подкасту.
Читайте и слушайте «Подкаст: эмоциональный интеллект — как его развивать?»
Иллюстрации Маши Вахрушевой из книги «Волшебство эмоций».
1. ПредисловиеВ этой главе я обсуждаю содержание некоторых понятий, описывающих эмоции и чувства. Такое исследование необходимо, поскольку приверженцы догмы о духе в машине в её поддержку могут сослаться на согласие большинства философов и психологов в том, что эмоции суть внутренние, или приватные, переживания. Эмоции описываются как возмущения в потоке сознания, обладателю которого они не могут не быть даны непосредственно; для внешнего же наблюдателя они, соответственно, с необходимостью остаются тайной. Это такие явления, которые происходят не в общедоступном физическом мире, а в вашем или моек сокровенном ментальном мире. Я постараюсь показать, что слово «эмоция» используется для обозначения по меньшей мере трёх или четырёх явлений разного рода, которые я буду называть «наклонностями» (inclinations) (или «мотивами»), «настроениями» (moods), «возбуждениями» (agitations) (или «нервными потрясениями») и «чувствами» (feelings). Наклонности и настроения, включая возбуждения, не суть события и, следовательно, не происходят ни публично, ни приватно. Они являются предрасположенностями (propensities), а не действиями или состояниями. Однако это предрасположенности разного рода, и различия между ними существенны. Чувства, с другой стороны, суть нечто происходящее, но место, которое они должны занимать в описаниях человеческого поведения, весьма отличается от того, которое отводят им стандартные теории. В отличие от мотивов, но подобно болезнями и состояниям погоды, настроения или расположения духа представляют собой временные условия, которые определённым образом объединяют события, но сами по себе не являются некими дополнительными событиями. 2. Чувства Versus НаклонностиЯ отношу к «чувствам» того рода явления, которые люди обычно описывают как трепет, приступы боли, угрызения совести, нервную дрожь, щемящую тоску, непреодолимые желания, мучения, холодность, пыл, обременённость, приступ дурноты, стремления, оцепенения, внезапную слабость, напряжения, терзания и потрясения. Обычно, когда люди описывают чувство, они используют фразы типа «порыв сострадания», «шок от неожиданного» или «трепет предвкушения». Важным лингвистическим фактом является то обстоятельство, что названия специфических чувств, такие, как «зуд желания», «приступ дурноты» и «угрызения совести» используются также и в качестве названий особого рода телесных ощущений. Если кто-то говорит, что он только что испытал приступ боли, то уместно спросить его, был ли это приступ боли от раскаяния или ревматизма, хотя словосочетание «приступ боли» необязательно употребляется в одном и том же смысле в этих альтернативных контекстах. Имеются и другие аспекты, в которых то, как мы говорим, например, о приступе дурноты от предчувствия, аналогично тому, как мы говорим, допустим, о приступе тошноты при морской болезни. В обоих случаях мы готовы характеризовать его или как острый, или как слабый, внезапный или затяжной, периодический или постоянный. Человек может содрогнуться как от укола совести, так и от укола в палец. Кроме того, в некоторых случаях мы склонны локализовать гнетущее чувство отчаяния в области желудка или острое чувства гнева в мышцах челюсти и кулака. Другие чувства, которое затруднительно локализовать в какой-то отдельной части тела, например, прилив гордости, по-видимому, охватывают все тело целиком — примерно так же, как прилив тепла. Джеймс смело отождествлял чувства с телесными ощущениями, но для наших целей достаточно указать, что мы говорим о чувствах во многом так же, как говорим о телесных ощущениях, хотя, возможно, что о первых мы говорим с оттенком метафоричности, чего нет в случае со вторыми. С другой стороны, необходимо отдать должное тому важному обстоятельству, что мы сообщаем о своих чувствах в таких идиоматических выражениях, как «приступ дурноты от предчувствия чего-то» и «прилив гордости», то есть мы, всё-таки различаем прилив гордости и прилив тепла, и я попытаюсь выявить значение такого рода различений. Я надеюсь показать, что, хотя вполне правомерно описывать кого-нибудь в качестве чувствующего волнение сострадания, его сострадание можно отождествить с волнением или серией волнений не больше, чем его усталость с его же тяжкими вздохами. Тогда можно будет избежать обескураживающих следствий из признания того, что трепет волнения, угрызения совести и другие чувства являются телесными ощущениями. Итак, в одном смысле слова «эмоция» чувства — это эмоции. Но существует и существенно иной смысл слова «эмоция», посредством которого теоретики классифицируют в качестве эмоций мотивы, каковыми объясняется человеческое поведение высшего уровня. Когда человек описывается как тщеславный. Деликатный, скупой, патриотичный или ленивый, то объяснение даётся по вопросу, почему он поступает, мечтает и мыслит именно так, как он это делает, и в соответствии со стандартной терминологией тщеславие, доброта, скупость, патриотизм и лень расцениваются как виды эмоции; о них также говорят как о чувствах. Однако всё это — полнейшая словесная путаница, сопровождающаяся ещё и логической путаницей. Начать с того, что когда некто описывается в качестве тщеславного или праздного человека, то слова «тщеславный» и «праздный» обозначают более-менее постоянные черты его характера. В таком случае о нём можно было бы сказать, что он был тщеславным с детства или праздным в течение всего трудового дня. Его тщеславие и праздность являются диспозициональными свойствами, которые раскрываются в таких выражениях, как: «Всякий раз, когда возникают ситуации определённого рода, он всегда, или, как правило, пытается привлечь к себе внимание» или «Всякий раз, когда он стоит перед выбором делать или не делать трудную работу, он всячески увиливает от нее». Предложения, начинающиеся со словосочетания «Всякий раз, когда…», не являются сообщениями о единичных событиях. Описывающие мотивы слова, употребляемые подобным образом, обозначают тенденции или предрасположенности определённого типа и, следовательно, не могут означать того факта, что человек охвачен чувствами. Они суть эллиптические выражения общих гипотетических утверждений особого рода, и их нельзя истолковывать в качестве выражений для непосредственного описания эпизодов. Тем не менее можно возразить, что кроме такого диспозиционального использования слов, описывающих мотивы, должно ещё существовать и соответствующее их активное использование. Ведь человек, чтобы быть пунктуальным в диспозициональном значении этого прилагательного, должен проявлять пунктуальность в каждом отдельном случае, а смысл, в котором говорится, что он был пунктуален при конкретной встрече, — это не диспозициональный, а активный смысл слова «пунктуальный». Фраза «Он склонен приходить на встречи вовремя «выражает общее гипотетическое утверждение, истинность которого требует соответствующих истинных категорических утверждений типа «на сегодняшнюю встречу он пришёл вовремя». Таким образом, мы утверждаем, что для того, чтобы человека назвать тщеславным или ленивым, должны быть конкретные случаи проявления тщеславия и праздности, имевшие место в конкретные моменты времени, и именно они будут актуальными эмоциями или чувствами. Этот аргумент, конечно, что-то доказывает, но он не доказывает желаемого. Хотя и верно, что описывать человека в качестве тщеславного — значит говорить, что он подчиняется специфической склонности, но неверно, будто конкретные проявления этой склонности состоят в выказывании им отдельных специфических волнений или приступов чувств. Напротив, прослышав, что некий человек тщеславен, мы в первую очередь ожидаем от него определённого образа поведения, а именно того, что он будет много говорить о себе, увиваться вокруг знаменитостей, отвергать критику в свой адрес, играть на публику и избегать разговоров о чужих достоинствах. Мы также ожидаем, что он будет убаюкивать себя розовыми грезами о собственных успехах, избегать упоминаний о своих прошлых неудачах и строить радужные планы о своей карьере. Быть тщеславным — значит иметь склонность к этим и бесчисленному множеству аналогичных действий. Конечно, мы также предполагаем, что тщеславный человек в определённых ситуациях испытывает угрызения совести и смятение; мы предполагаем, что у него резко падает настроение, когда какая-нибудь знаменитость забывает его имя, или что его окрыляет и наполняет радостью сердце известие о неудачах его соперников. Но чувства задетого самолюбия и сердечной радости напрямую указывают на тщеславие не в большей степени, чем публичное хвастовство или приватные мечты. На самом деле они в гораздо меньшей степени служат таковыми прямыми указателями — по причинам, которые вскоре будут разъяснены. Некоторые теоретики возразят: говорить об акте хвастовства как об одном из непосредственных проявлений тщеславия значит упускать самою суть дела в данной ситуации. Когда мы объясняем, почему человек хвастается, говоря, что это происходит по причине его тщеславия, мы забываем, что диспозиция не является событием, а значит, не может быть причиной. Причина его хвастовства должна быть событием, предшествующим началу его хвастовства. Последнее должен вызывать некий актуальный «импульс», а именно импульс тщеславия. Так что непосредственные или прямые актуализации тщеславия — это особые импульсы тщеславия, а таковыми являются чувства. Тщеславный человек — это человек, который склонен к проявлению особых чувств тщеславия; именно они вызывают или побуждают его хвастаться или, возможно, захотеть хвастаться и делать всё прочее, что мы называем совершаемым из тщеславия. Следует заметить, что приведённое рассуждение принимает как самоочевидное то, что объяснить некий поступок как совершенный по определённому мотиву (в данном случае — из тщеславия) означает дать причинное объяснение. То есть предполагается, что сознание, в данном случае сознание хвастуна, является полем действия особых причин: вот почему чувство тщеславия было призвано стать внутренней причиной публичного хвастовства. Вскоре я покажу, что объяснение какого-либо поступка на основе определённого мотива аналогично не высказыванию о том, что стакан разбился, потому что ударился о камень, но утверждению совершенно другого типа, а именно что стакан разбился, когда в него попал камень, потому что был хрупким. Точно так же как нет иных моментальных актуализаций хрупкости, кроме, скажем, разлета на куски после удара, так нет и никакой необходимости постулировать иные временные актуализации хронического тщеславия, кроме хвастовства, грёз о триумфальных победах и уклонения от разговоров о чужих достоинствах. Но перед тем как развернуть эту аргументацию, я хочу показать, насколько внутренне неправдоподобной является та точка зрения, что всякий раз, когда тщеславный человек хвастается, он испытывает особый трепет или приступ тщеславия. Говоря чисто догматически, тщеславный человек никогда не чувствует своего тщеславия. Конечно, когда он обманывается а своих надеждах, он чувствует острую обиду, а когда на него неожиданно сваливается удача, он чувствует прилив радости. Но не существует никакого особого трепета или зуда, которые мы называем «чувством тщеславия». В самом деле, если бы существовало особое и узнаваемое чувство такого рода и тщеславный человек постоянно бы его испытывал, то он бы первым, а не последним узнал, насколько он тщеславен. Возьмём ещё один пример. Человек интересуется символической логикой. Он регулярно читает книги и статьи по этому предмету, обсуждает их, разрабатывает затронутые в них проблемы и пренебрегает лекциями по другим предметам. Поэтому в соответствии с оспариваемой здесь точкой зрения он должен постоянно испытывать импульсы особого рода, а именно чувства интереса к символической логике, и если его интерес очень силён, то эти чувства должны быть очень острыми и частыми. Поэтому он должен быть в состоянии рассказать нам, являются ли эти чувства внезапными, словно приступы острой боли, или постоянными, словно тупая ноющая боль; следуют ли они одно за другим в пределах минуты или только несколько раз в час, и чувствует ли он их у себя в пояснице или же во лбу. Но очевидно, что единственным ответом на подобные вопросы был бы тот, что он не испытывает никакого особого трепета или приступов тогда, когда занимается этим своим хобби. Он может рассказать о чувстве досады, когда мешают его занятиям, и о чувстве облегчения, когда его оставляют в покое; но не существуют никаких особенных чувств интереса к символической логике, о которых он мог бы поведать. Когда ему ничто не мешает заниматься своим хобби, никакие чувства его вообще не беспокоят. Допустим, однако, что такие чувства неожиданно возникают, скажем, каждые две или каждые двадцать минут. Но мы всё равно должны ожидать, что застанем его за изучением логики и в интервалах между этими событиями, и, чтобы не погрешить против истины, мы должны будем сказать, что он обсуждал и изучал предмет из интереса к нему. Отсюда следует вывод, что делать нечто, исходя из некоторого мотива, можно и не испытывая при этом никаких особенных чувств. Конечно, стандартные теории мотивов не столь прямолинейны, чтобы говорить о приступах, зуде и трепете. Они более спокойно повествуют о вожделениях, импульсах или побуждениях. Тогда получается, что существуют ещё чувства желания, а именно те, которые мы называем «стремлениями», «страстными желаниями» и «непреодолимыми желаниями». Поэтому направим обсуждение по этому руслу. Одно ли и то же — быть заинтересованным символической логикой и быть подверженным или склонным к переживанию чувства особых стремлений, терзаний или страстных желаний? И включает ли в себя работа над символической логикой из интереса к ней чувство непреодолимого желания перед началом каждого этапа работы? Если даётся утвердительный ответ, тогда не может быть ответа на вопрос: «Руководствуясь каким мотивом, изучающий работает над предметом в перерывах между приступами непреодолимого желания?» А если, говоря, что его интерес был велик, иметь в виду, что предполагаемые чувства были острыми и возникали часто, то мы пришли бы к абсурдному следствию: чем сильнее человека интересует предмет, тем больше его внимание отвлекается от него. Назвать чувство или ощущение «острым» значит сказать, что на него трудно не обратить внимание, а обратить внимание на какое-то чувство — не то же самое, что обратить внимание на проблему символической логики. А раз так, то мы должны отвергнуть вывод из аргументации, пытавшейся показать, что слова, описывающие мотивы, суть названия чувств или, иначе, склонностей испытывать чувства. Но что именно в этой аргументации делает неверным такое заключение? Имеется, по крайней мере, два совершенно различных смысла, в которых говорят, что событие «объясняется», и, соответственно, по меньшей мере два совершенно различных смысла, в которых мы спрашиваем, «почему» событие произошло, а также и два совершенно различных смысла, в которых мы говорим, что это случилось «потому, что» то-то и то-то стало его причиной. Первый смысл — каузальный. Спросить, почему стакан разбился, значит спросить, что стало тому причиной, и мы в этом смысле объясняем, когда говорим: потому что в него попал камень. Это «потому, что» при данном объяснении сообщает о событии, а именно о том событии, которое относится к разрушению стакана как причина к следствию. Но очень часто мы ищем и находим объяснение случившемуся и другом смысле слова «объяснение». Мы спрашиваем, почему стакан разлетелся вдребезги при ударе о камень, и получаем ответ: это произошло потому, что стакан был хрупким. В данном случае «хрупкий» является диспозициональным прилагательным; иначе говоря, описание стакана в качестве хрупкого означает выдвижение общего гипотетического утверждения о стакане. Так что, когда мы говорим, что стакан разбился от удара, потому что был хрупким, выражение «потому что» не сообщает о происшествии или о причине; оно задаёт законоподобное утверждение. Обычно говорят, что эти объяснения второго типа предоставляют «основание» для разрушения стакана при ударе по нему. Как же работает такое общее законоподобное утверждение? В кратком виде это выглядит так: если стакан резко ударить, сдавить и так далее, то он отнюдь не растворится, не расплющится и не испаряется, но именно разлетится на куски. Сам факт, что стакан в известный момент разлетается на куски после удара о конкретный камень, получает своё объяснение в этом смысле слова «объяснение», если первое событие, а именно удар о камень, соответствует той части общего гипотетического утверждения, которая содержит условие, а второе событие, а именно разрушение стакана, соответствует его выводу. Сказанное можно применить для объяснения действий, проистекающих из определённых мотивов. Когда мы спрашиваем «Почему некто поступил именно таким образом?», то этот вопрос может быть (насколько позволяет языковая форма его выражения) либо исследованием причины подобного действия данного лица, либо исследованием характера действующего, которое объясняет сделанное им на этом основании. Я полагаю и попытаюсь это обосновать, что объяснения посредством мотивов являются объяснениями второго типа, а не первого. Возможно, это больше чем просто лингвистический факт, что о человеке, рассказывающем о мотивах содеянного, на обиходном языке говорят, что он подводит «основание» под свои действия. Следует также заметить, что существует множество различных видов подобных объяснений человеческих действий. Судорожное подергивание может объясняться рефлексом, набивание курительной трубки — закоренелой привычкой, ответ на письмо — каким-то мотивом. Некоторые различия между рефлексами, привычками и мотивами будут описаны позже. Теперь же вопрос состоит в следующем. Утверждение «Он хвастался из тщеславия» можно, с одной точки зрения, истолковать так: «Он хвастался, и причина его хвастовства заключается в охватившем его специфическом чувстве или импульсе хвастовства». С другой точки зрения, его можно истолковать следующим образом: «Он хвастался при встрече с незнакомцем, и его действие, таким образом, удовлетворяет законоподобному утверждению, что всякий раз, когда он получает шанс вызвать восхищение и зависть других, он делает всё, что, как он думает, сможет вызвать такие удивление и зависть». Мой первый аргумент в пользу второго способа истолкования такого рода утверждений состоит в том, что никто и никогда не мог бы знать или даже, как правило, обоснованно предполагать, что причиной чьего-то публичного действия стало возникновение в нём некоего чувства. Даже если сам действующий сообщил (чего люди никогда не делают), что он испытал зуд тщеславия как раз перед тем, как начать хвастаться, это было бы очень слабым доказательством того, что этот зуд стал причиной действия, поскольку, судя по всему, что нам известно, причиной здесь могло послужить любое другое из тысячи одновременно происходящих событий. С этой точки зрения ссылка на мотивы была бы недоступна для какой-либо непосредственной проверки, и ни один благоразумный человек не стал бы полагаться на такого рода ссылки. Это было бы похоже на прыжок в воду там, где нырять запрещено. На самом же деле нам всё-таки доступны для понимания мотивы других людей. Процесс их раскрытия не застрахован от ошибок, но это ошибки не из числа неустранимых. Именно индуктивный или подобный ему процесс приводит к выдвижению законоподобных утверждений и предъявлению их в качестве «оснований» для конкретных действий. То, что выдвигается в каждом отдельном случае, представляет собой или включает в себя общее гипотетическое утверждение определённого вида. Вменение мотива конкретному действию — это не каузальное заключение к ненаблюдаемому событию, но подведение высказывания о каком-то эпизоде под законоподобное высказывание. Следовательно, это аналогично объяснению действий и реакций на основе привычек и рефлексов или объяснению разрушения стакана ссылкой на его хрупкость. Способ, каким человек узнает о своих собственных устойчивых мотивах, тот же самый, что и тот, каким он узнает о мотивах других людей. Количество и качество доступной ему информации различно в двух этих случаях, но суть их, в общем, одна и та же. Правда, человек обладает запасом воспоминаний о своих прошлых поступках, мыслях, фантазиях и чувствах; он может проводить эксперименты, воображая себя лицом к лицу с задачами и возможностями, которых на самом деле не было. Таким образом, он может опираться в оценке своих собственных постоянных наклонностей на данные, которых ему недостаёт для оценки наклонностей окружающих. С другой стороны, его оценка собственных наклонностей вряд ли будет беспристрастной, и у него нет преимуществ при сравнении собственных действий и реакций с действиями и реакциями других. Вообще мы думаем, что непредвзятый и проницательный наблюдатель лучше судит о подлинных мотивах какого-то человека, а также о его привычках, способностях и слабостях, чем сам этот человек. Данная точка зрения прямо противоположна по отношению к теории, которая полагает, что действующий субъект обладает Привилегированным Доступом к так называемым побудительным причинам своих действий и благодаря такому доступу он способен и обязан без всяких умозаключений и исследований понимать, по каким мотивам он склонен действовать или действовал в том или ином случае. Позже (в пятой главе) мы увидим, что человек, который делает что-нибудь или подвергается чему-нибудь и отслеживает то, что делает или чему подвергается, как правило, может ответить на вопросы о происходящим с ним, не прибегая к исследованию или умозаключениям. Но то, что позволяет ему давать готовые ответы такого рода, может и часто позволяет и окружающим его людям давать такие же готовые ответы. Ему нет нужды быть детективом, но и им тоже не нужно заниматься расследованиями. Другой аргумент в поддержку этого тезиса. В ответ на вопрос, чем он занят, человек мог бы сказать, что он копается в канаве для того, чтобы найти личинки определённого вида насекомого; что он ищет эти личинки для того, чтобы узнать, на какой фауне или флоре они паразитируют; что он пытается узнать, на чём они паразитируют, для того, чтобы проверить определённую экологическую гипотезу; и что он хочет проверить эту гипотезу для того, чтобы проверить некоторые гипотезы, относящиеся к механизмам естественного отбора. На каждой стадии своего ответа он говорит о мотиве или основании для проведения определённых исследований. И каждое последующее основание, которое он выдвигает, относится к более высокому уровню общности, чем предыдущее. Он подводит один мотив под другой примерно так же, как более частные законы подводят под более общие. Он не выстраивает хронологической последовательности все более ранних стадий, хотя, конечно, он мог бы это сделать, если бы ему задали совершенно другой вопрос: «Что впервые заинтересовало его в этой проблеме? А в той?» В случае любого действия как такового, по отношению к которому естественно задать вопрос «Исходя из какого мотива оно было совершено?», всегда может оказаться, что оно было совершено не по какому-то мотиву, а в силу привычки. Что бы я ни делал или говорил, всегда можно себе представить, хотя почти всегда это будет ложно, что я делал или говорил это совершенно бессознательно. Мотивированное выполнение действия отличается от исполнения его по привычке, но содержание этих действий может быть одним и тем же. Тогда сказать, что действие было совершено в силу привычки, значит сказать, что оно объясняется специфической диспозицией. Никто, я уверен, не думает, что «привычка» — это наименование особого внутреннего события или класса событий. Вопрос, совершалось ли действие по привычке или по доброте душевной, таким образом, означает вопрос о том, какая из этих двух специфических склонностей объясняет данное действие. И, наконец, мы должны обсудить, с помощью каких критериев нам следует пытаться решать спор о мотиве, исходя из которого человек что-либо совершил. Например, человек оставил хорошо оплачиваемую работу ради сравнительно скромного поста в правительстве из патриотизма или из-за желания освободиться от военной службы? Мы сначала, наверное, спросим его самого, но весьма вероятно, что его ответ нам или себе самому при такой постановке вопроса такого рода будет неискренним. Затем мы можем попытаться, необязательно безуспешно, разрешить дилемму, рассмотрев, согласуются ли его слова, действия, замешательства и так далее в этом и других случаях с той гипотезой, что он по природе робок и питает отвращение к строгой дисциплине, или же с другой гипотезой — что он сравнительно равнодушен к деньгам и пожертвовал бы чем угодно, лишь бы способствовать победе в войне. То есть мы попытаемся принять решение, привлекая к обсуждению релевантные черты его характера. Применяя затем полученные результаты к его конкретному решению, то есть объясняя, почему он его принял, мы не станем требовать, чтобы он припомнил колебания, трепет, возбуждение, которые он испытал при его принятии; не станем мы и делать умозаключений о том, что всё это имело место. Есть особая причина, чтобы не уделять пристального внимания чувствам человека, чьи мотивы исследуются, а именно та, что мы знаем цену горячим и часто переживаемым чувствам сентиментальных людей, чьи реальные поступки совершенно ясно свидетельствуют, что, допустим, их патриотизм является всего лишь самоутешительным притворством. Их сердца, как и положено, наполняются тревогой, когда они слышат об отчаянном положении их страны, но аппетита при этом они не теряют, не меняется и заведённый порядок их жизни. Грудь их вздымается при виде церемониального марша, но сами они не торопятся маршировать. Они скорее похожи на театралов и читателей романов, которые ведь тоже ощущают неподдельные угрызения совести, пыл, трепет и приступы отчаяния, негодование, радость и отвращение, — с той лишь разницей, что театралы и читатели романов сознают, что всё это происходит «понарошку». В таком случае сказать, что определённый мотив является чертой чьего-то характера, значит сказать, что этот человек склонен действовать определённым образом, строить определённого сорта планы, предаваться грёзам определённого рода, а также, конечно, в определённых ситуациях испытывать определённого вида чувства. Заявить, что он совершил нечто, исходя из этого мотива, значит сказать, что данное действие, совершенное при обычных для него конкретных обстоятельствах, как раз и явилось тем действием, к совершению которого у него была склонность. Это всё равно, что сказать: «Он, бывало, делал это». 3. Наклонности Versus ВозбужденияОт наклонностей существенно отличаются состояния сознания, или настроения, при которых человек описывается как Возбуждённый, обеспокоенный, смущенный или огорченный. Состояния тревоги, испуга, потрясения, волнения, содрогания, изумления, неопределённости, смятения и раздражения являются хорошо известными признаками возбуждения. Они суть состояния душевные волнения, уровень которых обычно характеризуются степенями интенсивности. По отношению к ним имеет смысл говорить, например, что человек слишком взволнован, чтобы думать или действовать последовательно, слишком поражён чем-то, чтобы произнести хоть слово, или слишком возбужден, чтобы сосредоточиться. Когда про людей говорится, что они лишились дара речи от изумления или скованы ужасом, то такое специфическое возбуждение описывается как крайне сильное. Это само по себе уже отчасти указывает на различие между наклонностями и возбуждениями. Абсурдно говорить, что интерес человека к символической логике был настолько неистовым, что он не мог сосредоточиться на занятиях ей, или же что некто был до того патриотичным, что не был в состоянии что-либо сделать для своей страны. Наклонности — это не расстройства, поэтому они не могут быть яростными или умеренными. О человеке, чьим доминирующим мотивом является филантропия или тщеславие, нельзя сказать, что он расстроен или огорчен филантропией или тщеславием, так как он вообще в этом смысле не обеспокоен и не расстроен. Он просто предан этому. Филантропия и тщеславие — это не ураганы и не порывы ветра. Как следует из самих слов «расстройство» и «смятение», люди в этих состояниях, используя рискованную метафору, подвергаются действию каких-то противостоящих им сил. Можно выделить два основных рода таких конфликтов, а именно: когда одна наклонность идёт вразрез с другой, и когда какая-то наклонность натыкается на суровую действительность мира. Тот человек, который одновременно мечтает о сельской жизни и хочет сохранить то положение, которое требует его проживания в городе, балансирует между противоположными склонностями. Желания человека, который хочет жить, но умирает, пресекаются силой непреодолимых обстоятельств. Эти примеры обнаруживают важную черту волнений, а именно ту, что они предполагают существование наклонностей, которые сами по себе не являются волнениями, — примерно так же, как водоворот предполагает течение, каковое само по себе не является водоворотом. Водоворот — явление, обусловленное препятствием или столкновением, скажем, двух течений или течения и скалы; возбуждение требует существования двух склонностей или склонности и внешнего препятствия. Горе есть особого рода аффект, вызываемый смертью; неизвестность — своего рода надежда, к которой примешивается страх. Чтобы испытывать колебания между патриотизмом и честолюбием, человек должен быть вместе и патриотичным, и честолюбивым. Юм, вслед за Хатчесоном, отчасти понимал различие между наклонностями и возбуждениями, когда он отмечал, что некоторым «страстям» присуще спокойствие, тогда как другим — неистовство. Он заметил также, что спокойная страсть может «победить» неистовую. Но его антитеза «спокойного» и «неистового» предполагает простое различие в степени между двумя явлениями одного рода. На самом же деле наклонности и возбуждения — явления разного рода. Возбуждения могут быть неистовыми или умеренными, а наклонности нет. Наклонности могут быть относительно сильными или относительно слабыми, но это различие не в степени производимого расстройства, но в степени действенности, каковое представляет собой уже совершенно другой вид отличия. Словом «страсть» Юм обозначал явления, по крайней мере, двух несопоставимых типов. Когда человека описывают и как очень жадного, и в то же время как заядлого садовода, то отчасти это означает, что первый движущий им мотив сильнее второго в том смысле, что его внутренние и внешние устремления в гораздо большей степени направлены на обогащение, чем на садоводство. Кроне того, в ситуации, когда для украшения сада надо пойти на известные расходы, он, скорее всего, пожертвует орхидеями ради сохранения своих денег. Но можно сказать ещё больше. Чтобы человека можно было описать как очень жадного, необходимо доминирование этой предрасположенности над всеми или почти всеми прочими его наклонностями. Даже описание его как заядлого садовода указывает, что этот мотив доминирует над большинством других его склонностей. Сила мотивов — это их сравнительная сила vis-a-vis к какому-то иному специфическому мотиву, или вообще к любому другому мотиву, или к большинству других мотивов. Они определяются отчасти по тому, как человек распределяет свою внутреннюю и внешнюю активность, а отчасти (что относится к особым случаям того же самого) по результатам конкуренции между его наклонностями, когда обстоятельства вызывают такое соперничество — то есть когда он не может одновременно делать два дела, к которым испытывает склонность. В самом деле, сказать, что его мотивы имели такую-то и такую-то силу, означает просто, что он, наверное, распределил свою деятельность таким-то и таким-то образом. Иногда отдельный мотив настолько силён, что он всегда или почти всегда подчиняет себе всё другие мотивы. Скряга или святой, быть может, пошли бы на любые жертвы, включая и саму жизнь, лишь бы не потерять то, что они ценят больше всего. Такой человек, если бы только мир любезно ему позволил, никогда бы всерьёз не волновался и не расстраивался, поскольку никакая другая склонность не была бы достаточно сильна, чтобы вступить в конкуренцию или в конфликт с его сокровенным вожделением. Разлад с самим собой был бы для него невозможен. Ныне одно из самых расхожих употреблений слов «эмоция», «эмоциональный», «растроганный» и так далее применяется для описания возбуждений или других настроений, в которых люди время от времени пребывают или каковым они подвержены. Под «очень эмоциональным человеком» обычно подразумевается человек, который часто и основательно «теряет голову», мечется и суетится. Если, по каким бы то ни было причинам, такое словоупотребление принимается в качестве стандартного или подлинного смысла слова «эмоция», тогда мотивы «наклонности оказываются вообще не эмоциями. Тщеславие не будет эмоцией, хотя досада будет таковой, интерес к символической логике — не эмоция, хотя скука от остальных занятий будет ей. Но было бы бесполезно пытаться избавиться от двусмысленности слова «эмоция», так что предпочтительнее говорить, что мотивы, если угодно, являются эмоциями — только не в том же самом смысле, в котором таковыми являются волнения. Мы должны различать между двумя разными способами употребления таких слов, как: «озабоченный», «Возбуждённый» и «смущенный». Иногда мы используем их для обозначения преходящих настроений, например, когда говорим, что кто-то был смущенным несколько минут или пребывал озабоченным в течение часа. Иногда мы используем их для обозначения восприимчивости к определённому настроению, например, когда говорим, что кого-то смущают по хвалы, то есть, всякий раз как его хвалят, он смущается. Точно так же «ревматиком иногда считается «страдающий от приступа ревматизма», иногда «склонный к приступам ревматизма»; а «дождливая Ирландия» может означать, что в настоящее время там хлещет ливень или что ливни там — обычное дело. Ясно, что восприимчивость к специфическим волнениям имеет общую основу с наклонностями, а именно что они вместе суть общие предрасположенности, а не события тревога за исход войны или скорбь по умершему другу могут сопровождать человека месяцами или годами. Ибо он продолжает тревожиться или горевать. Сказать, что человек на протяжении дней или недель оставался раздосадованным критикой в свой адрес, ещё не означает, что в каждый момент этого времени он пребывал в таком настроении, что его обида и раздражение постоянно сказывались на его мыслях и поступках, или что он выказывал чувство негодования. Ведь у него время от времени появлялось настроение и поесть и заняться своими делами, и поиграть в привычные игры. Но это означает, что он склонен снова погружаться в это настроение; он продолжает находиться в таком расположении сознания, в котором он не может прекратить сетовать на допущенную к нему несправедливость; не может не мечтать о реабилитации и реванше; не может всерьёз постараться понять мотивы своего критика или признать, что у этой критики были какие-то основания. А сказать, что он продолжает вновь и вновь впадать в это расположение духа, значит описывать его на языке диспозиций. Когда восприимчивость к специфическим настроениям становится хронической, это уже черта характера. Но о какого рода описаниях идёт речь, когда мы говорим, что некто в определённое время, в течение более-менее краткого или продолжительного периода перебывает в определённом настроении? Отчасти ответ на это будет дан в четвёртом разделе данной главы. Здесь же достаточно сказать, что, хотя настроения, подобно болезням и состояниям погоды, являются сравнительно краткосрочными состояниями, они не представляют собой определённых событий, хотя и проявляются в определённых событиях. Из того факта, что человек в течение часа страдал несварением желудка, не следует, что он на протяжении этого часа чувствовал одну сплошную боль или серию коротких приступов боли; может быть, он вообще не чувствовал никаких болей, так же из этого не следует, что он чувствовал тошноту, отвергал пищу или выглядел бледным. Достаточно того, что те или иные из этих или подобных им явлений имели место. Нет такого отдельного и единственного эпизода, присутствие которого было бы необходимым условием ощущения расстройства желудка. Поэтому «расстройство желудка» не обозначает какого-то единственного в своём роде эпизода. Точно так же угрюмый или веселый человек может высказывать или не высказывать определённые мысли, говорить определённым тоном, с определёнными жестами и выражением лица, предаваться определённым мечтам или проявлять определённые чувства. Чтобы выглядеть угрюмым или веселым, нужны те или иные из этих и других соответствующих действий и реакций, но какое-то одно из них, взятое отдельно, не является необходимым или достаточным условием, чтобы выглядеть угрюмым или веселым. Поэтому слова «угрюмость» или «весёлость» не обозначают некоего одного специфического действия или реакции. Быть угрюмым — значит быть в настроении действовать или реагировать тем или иным — трудно уловимым для описания, но легко узнаваемым — характерным образом всякий раз, когда складываются обстоятельства определённого рода. Таким образом, такие описывающие настроение слова, как «спокойный» и «радостный», включая и слова, обозначающие волнение, такие, как «измученный тревогой» и «истосковавшийся по дому», обозначают склонности или подверженности. Даже краткие моменты скандала или паники означают, что человек в это время подвержен совершению такого рода действий, как оцепенение или пронзительный крик, что он не может закончить фразу или вспомнить, где находится пожарный выход. Конечно, человеку нельзя приписывать какого-то конкретного настроения, пока не произошло известного количества соответствующих эпизодов. Слова «он цинично настроен», как и «он нервничает», ещё не означают «он стал бы…» или «он не мог бы…». Это такая же отсылка к действительному поведению, как и упоминание о склонностях; или, скорее, намёк на действительное поведение, в котором реализуются такие склонности. Все это вместе объясняет то, что действительно происходит, и оправдывает прогнозы о том, что будет происходить, если…, или то, что произошло бы, если… Это всё равно, что сказать «Стакан был достаточно хрупким, чтобы разбиться, когда этот булыжник ударил в него». Однако, несмотря на то, что возбуждения, подобно другим настроениям, являются состояниями подверженности, они не являются предрасположенностями к преднамеренным действиям определённого образа. Женщина в приступе тоски заламывает руки, но мы не говорим, что тоска и есть тот мотив, из-за которого она заламывает руки. Не спрашиваем мы и о предмете, из-за которого человек, смутившись, краснеет, испытывает неловкость или ерзает. Любитель пеших прогулок гуляет потому, что ему этого хочется, но поражённый чем-то человек поднимает в удивлении брови вовсе не потому, что он хочет или намеревается их поднять, хотя актёр или лицемер может поднимать брови, желал изобразить крайнее удивление. Смысл этих различий прост. Быть расстроенным — это похоже не на ту ситуацию, когда испытываешь жажду при наличии питьевой воды, а на ту, когда испытываешь жажду, а воды нет или она грязная. Это желание что-то сделать, не будучи в состоянии это сделать; или желание сделать что-то и одновременно желание не делать этого. Это конъюнкция склонности вести себя определённым образом и запрета на такое поведение. Взволнованный человек не может размышлять о том, что делать, или о том, что думать. Бесцельное или нерешительное поведение, так же как и паралич поведения, суть симптомы возбуждения, тогда как, скажем, шутки являются не симптомами, но проявлениями чувства юмора. Мотивы, таким образом, не являются возбуждениями, пусть даже и умеренными, так же как возбуждения не являются мотивами. Но возбуждения предполагают мотивы, или, скорее, они предполагают общие тенденции поведения, мотивы которых представляют для нас наибольший интерес. Конфликты одних привычек с другими, или привычек с препятствующими обстоятельствами, или привычек с мотивами — также суть условия душевных смятений. Заядлый курильщик на параде, или при отсутствии спичек, или во время великого поста находится именно в таком положении. Но есть и лингвистическая причина, вызывающая некоторую путаницу. Существует несколько слов, которые обозначают как наклонности, так и возбуждения, кроме того, есть и такие слова, которые никогда ничего другого, кроме возбуждений, не обозначают, а с другой стороны, слова, которые всегда обозначают только наклонности. Такие слова, как «беспокойный», «встревоженный», «страдающий», «Возбуждённый», «испуганный», всегда обозначают возбуждения. Такие обороты, как «любящий рыбалку, увлекающийся садоводством», «мечтающий стать епископом», никогда не обозначают волнений. Но слова «любить», «хотеть», «вожделеть», «гордый», «нетерпеливый» и многие другие иногда обозначают простые наклонности, а иногда — возбуждения, которые возникают вследствие столкновения этих наклонностей с чем-то, что препятствует их проявлению. Так, «голодный» в смысле «обладающий хорошим аппетитом» в общих чертах означает: «ест сейчас или ест обычно с большим аппетитом, без всяких соусов и так далее», но это отличается от смысла, в котором о человеке можно было бы сказать: «слишком голоден, чтобы сосредоточиться на своей работе». Голод в этом втором смысле слова является страданием и требует для своего существования совпадения аппетита с невозможностью принимать пищу. Точно так же смысл, в котором мальчик гордится своей школой, отличается от смысла, в котором он лишается дара речи от чувства гордости при неожиданном известии о зачислении его в школьную спортивную команду. Чтобы снять возможные недоразумения, следует отметить, что не все возбуждения являются неприятными. Люди добровольно подвергают себя неизвестности ожидания, изнурению, неопределённости, растерянности, страху и удивлению в такого рода занятиях, как ужение рыбы, гребля, путешествие, разгадывание кроссвордов, скалолазание и розыгрыши. То, что волнительный трепет, восторг, удивление, веселье, радость являются возбуждениями, видно из того, что мы говорим о ком-то, что он слишком заведен, изумлён или обрадован, чтобы действовать, мыслить или говорить связно и последовательно. То есть мы описываем его впавшего в эти состояния в смысле «Возбуждённости», а не как движимого некоей мотивацией в смысле «стремящегося сделать либо добиться чего-нибудь». 4. НастроенияОбычно мы описываем людей как пребывающих в определённое, более или менее продолжительное, время в определённом настроении. Например, мы говорим, что человек огорчен, счастлив, необщителен или неугомонен и остаётся таковым уже в течение нескольких минут или нескольких дней. Только в том случае, когда некое является хроническим, мы используем обозначающие его слова для описания характера. Сегодня человек может быть настроен меланхолически, хотя он и не меланхолик. Говоря, что он пребывает в определённом настроении, мы высказываем нечто довольно общее; не то, что он всё время или же часто делает или чувствует что-то одно, но то, что он находится в определённой установке сознания, чтобы говорить, делать и чувствовать великое множество разнообразных свободно соединяющихся вещей. Человек в легкомысленном настроении склонен чаще обычного шутить и смеяться над шутками окружающих, решать без надлежащего рассмотрения важные деловые вопросы, самозабвенно предаваться детским играм и так до бесконечности. Сиюминутное настроение человека — вещь иного рода, нежели мотивы, которые им движут. Мы можем говорить о его амбициозности, лояльности по отношению к своей партии, гуманности, интересе к энтомологии, а также о том, что в известном смысле он и есть всё это сразу и вместе. Но нельзя говорить, что эти наклонности являются синхронными событиями или состояниями, поскольку они вообще не события и не состояния. Но если бы возникла ситуация, при которой он мог бы одновременно и продвинуться в своей карьере, и оказать содействие своей партии, он, скорее всего, сделал бы и то, и другое, а не что-то одно. Напротив, настроения ведут себя как монополисты. Сказать, что человек пребывает в каком-то одном настроении, значит сказать (за исключением комплексных настроений), что он не пребывает ни в каком другом. Быть в настроении действовать или реагировать определённым образом также означает не быть в настроении действовать или реагировать всеми прочими способами. Настроенный поболтать не склонен читать, писать или косить лужайку. Мы говорим о настроениях в терминах, подобных или же прямо заимствованных из тех, в которых мы говорим о погоде, а о погоде мы иногда говорим в терминах, позаимствованных из языка, описывающего настроения. Мы не вспоминаем о настроении или погоде, пока они не начинают меняться. Если сегодня здесь ливень, то это означает, что сегодня здесь не моросит. Если Джон Доу вчера вечером был угрюм и замкнут, то это значит, что вчера вечером он не был веселым, грустным, безмятежным или общительным. Далее, примерно так же как утренняя погода в данной местности одна и та же во всей окрестности, так и человеческое настроение на протяжении данного периода времени окрашивает все или большинство его действий и реакций в течение этого времени. Его работа и игра, его разговоры и выражение лица, его аппетит и грезы — на всём этом отражается его обидчивость, весёлость или уныние. Любое из перечисленного может служить барометром для всего остального. Слова, означающие настроения, описывают краткосрочную тенденцию, но они отличаются от слов, описывающих мотив, не только краткостью срока их применения, но и их использованием при характеристике тотальной «направленности» человека в течение этого короткого срока. Приблизительно так же как корабль, идущий на юго-восток, качается и вибрирует весь целиком, так и человек весь целиком бывает нервным, безмятежным или угрюмым. Соответственно, он будет склонен воспринимать весь мир как угрожающий, благоприятный или мрачный. Если он весел, то и все вокруг кажется ему более радостным, чем обычно; а если он мрачен, то не только тон его начальника и узелки на его собственных шнурках кажутся несправедливостью по отношению к нему, но и всё остальное представляется ему в том же свете. Обозначающие настроения слова обычно классифицируют как названия чувств. Но если слово «чувство» употреблять сколько-нибудь строго, то такая классификация будет совершенно ошибочной. Сказать, что человек счастлив или недоволен, не значит просто сказать, что он часто или постоянно трепещет или терзается. В самом деле, сказав так, мы ничего не получим, поскольку мы не обязаны брать назад наше утверждение, услышав, что человек не испытал такого рода чувств, и мы не обязаны признавать, что он был счастлив или недоволен, только лишь на основании его признания, что он испытывал трепет или терзания часто и остро. Они могут быть симптомами несварения желудка или интоксикации. Чувства в строгом смысле этого слова суть нечто такое, что приходит и уходит, накатывается и спадает в считанные секунды; они бывают острыми или ноющими, они охватывают нас целиком или же лишь отчасти. Жертва чувств может сказать, что продолжает ощущать покалывания или что они происходят с достаточно длинными интервалами. Никто не стал бы говорить о своём счастье или неудовольствии в подобных выражениях. Человек говорит, что чувствует себя счастливым или недовольным, но не сообщает, что продолжает чувствовать или постоянно чувствует себя счастливым или недовольным. Если у человека настолько жизнерадостный характер, что, натолкнувшись на резкую отповедь, он не повергается в горестное оцепенение, то он и не подвержен чувствам до такой степени, чтобы утратить способность думать о чём-то, в том числе и об этой резкой отповеди; наоборот, такой человек больше, чем обычно, владеет своими мыслями и поступками, включая и мысли о резкой сентенции. Мысли о ней занимают его не больше, чем это обычно свойственно его размышлениям. Основных мотивов для отнесения настроений к чувствам было, по-видимому, два.
Как же могут такого рода выражения быть идиоматически корректными, если они не сообщают о чувствах как о неких событиях? Если фраза «я чувствую покалывание» сообщает о чувстве покалывания, то как может фраза «я чувствую себя энергичным» избегать сообщения о чувстве энергии? Но в данном примере начинает выявляться, что данный аргумент звучит неправдоподобно. Очевидно, что энергия — это не чувство. Подобным же образом если пациент говорит «я чувствую себя больным» или «я чувствую себя лучше», то ведь никто из-за этого не станет относить болезнь или выздоровление к чувствам. «Он чувствовал себя тупым», «способным залезать на деревья», «в полуобморочном состоянии» — вот другие случаи применения глагола «чувствовать», где винительный падеж при данном глаголе не является наименованием чувств. Прежде чем вернуться к рассмотрению связей глагола «чувствовать» со словами, описывающими настроения, мы должны рассмотреть некоторые различия между такого рода признаниями, как «я чувствую щекотку» и «я чувствую себя больным». Если человек чувствует щекотку, то ему щекотно, а если ему щекотно, то он и чувствует щекотку. Но если он чувствует себя больным, то он может и не быть больным, а если он болен, то он может и не чувствовать себя таковым. Без сомнения, ощущение себя больным до некоторой степени свидетельствует о том, что человек болен, но ощущение щекотки не является для человека свидетельством того, что ему щекотно, во всяком случае, не больше, чем нанесение удара является свидетельством того, что удар имел место. Во фразах «чувствовать щекотку» и «наносить удар» «щекотка» и «удар» являются аккузативами 9, однородными по отношению к глаголам «чувствовать» и «ударять». Глагол и его аккузатив суть два выражения для одного и того же, как, например, глаголы и их аккузативы в выражениях «я грезил грезу» и «я спросил вопрос». Но «больной» и «способный лазить по деревьям» не являются однородными аккузативами к глаголу «чувствовать»; поэтому грамматически они не связываются с обозначением чувств так же, как «щекотка» в грамматике связывается с обозначением чувства. Это видно на другом, чисто грамматическом примере. Безразлично, скажем ли мы «я чувствую щекотку» или «я претерпеваю щекотку»; но «я претерпеваю…» «… не может быть дополнено» «… больным», «… способным лазать по дереву», «… счастливым» или «… недовольным». Если мы попытаемся восполнить вербальные параллели привлечением соответствующих абстрактных существительных, то обнаружим ещё большую несовместимость. Фразы «я чувствую счастье», «я чувствую болезнь» или «я чувствую способность лазать по дереву» если что-нибудь и обозначают, то совсем не то, что обозначается фразами «я чувствую себя счастливым, больным или способный лазать по дереву». С другой стороны, кроме данных отличий между различными употреблениями выражения «я чувствую…» существуют также и важные аналогии. Если человек говорит, что он испытывает щекотку, мы не требуем от него доказательств или того, чтобы он вполне убедился в этом. Сообщение о щекотке не является объявлением о результатах некоего исследования. Щекотка не есть нечто такое, что устанавливается тщательными свидетельствами или о чей заключают на основании улик. Не станем мы также приписывать особую наблюдательность или способность к рассуждению тем людям, которые сообщают нам, что они чувствуют щекотку, покалывание или дрожь. То же самое относится и к сообщениям о настроениях. Если человек говорит «я чувствую скуку» или «я чувствую себя подавленным», мы не просим от него доказательств этого и не требуем, чтобы он более точно удостоверился в этом. Мы можем обвинить его в притворстве перед нами или перед самим собой, но не в том, что он невнимательно наблюдал или поспешил с выводами, поскольку мы не считаем такое сообщение отчётом о его наблюдениях и умозаключениях. Он не был в этом деле плохим или хорошим детективом — он вообще не вёл никакого расследования. Нас крайне удивили бы его слова, сказанные осторожным и рассудительным тоном детектива, наблюдателя-микроскописта или диагноста: «я чувствую себя подавленным». Между тем подобный тон голоса вполне уместен в высказываниях «я испытывал чувство подавленности» и «он чувствует себя подавленным». Чтобы такое признание отвечало своему назначению, оно должно произноситься подавленным тоном; его можно обронить кому-то, кто тебе сочувствует, а не докладывать некоему исследователю. Признание «я чувствую себя подавленным» создаёт одну из тех ситуаций, а именно разговорных ситуаций, которую и должна создавать подавленность в качестве настроения. Это не выдвижение наукообразной предпосылки, а частица разговорного проявления хандры. Вот почему, если что-то вызывает у нас в этой ситуации сомнение, мы не спрашиваем «факт или вымысел?», «правда или ложь?», «достоверно или недостоверно», но — «искренне или притворно?» Сообщение о настроении при разговоре требует не проницательности, но откровенности. Это исходит от сердца, а не от головы. Это не открытие, но добровольная несокрытость. Конечно, люди должны учиться тому, как правильно использовать выражения, содержащие подобные признания, и они могут так и не усвоить этого должным образом. Этому учатся в повседневных обсуждениях настроений других людей, а также черпают это умение из таких более полезных источников, какими являются художественная литература и театр. Но из этих же источников люди узнают, как обманывать себя и других, прибегая к притворным признаниям соответствующим тоном голоса и прочим лицемерным ухищрениям. Если мы теперь зададимся эпистемологическим вопросом «Каким образом человек узнает, в каком настроении он находится?», то можно ответить, что если он вообще это узнает — чего ведь может и не быть, — то он узнает об этом во многом так же, как узнаем об этом и мы. Как мы уже видели, он вздыхает «я чувствую скуку» не потому, что он вдруг выяснил, что ему скучно — во всяком случае не в большей степени, чем сонный человек зевает, поскольку вдруг узнал, что его одолевает сонливость. Скорее, примерно так же, как сонный человек сознает свою сонливость, помимо всего прочего, потому, что продолжает зевать, так и скучающий человек узнает, что ему скучно — если только ему это нужно узнать, — обнаруживая, помимо прочего, что он угрюмо говорит другим и самому себе «я чувствую скуку», «как же мне скучно». Когда мы роняем такое признание, это служит не просто одним из весьма достоверных показателей в ряду прочих. Это — первейший и наилучший показатель, поскольку он выражен словесно и произвольно, с тем, чтобы быть услышанным и понятым. И здесь не требуется проведения никаких изысканий. В некоторых отношениях такие признания настроений, как «я чувствую себя бодрым», больше похожи на такие сообщения о наличии ощущений, как «я чувствую щекотку», чем на заявления типа «я чувствую себя лучше» или «я чувствую, что способен залезть на это дерево». Точно так же как было бы абсурдом сказать «я чувствую щекотку, но, может быть, мне не щекотно», так и в обычных ситуациях абсурдно прозвучало бы «я чувствую себя бодрым, но, возможно, я и не бодр». Но ничего абсурдного нет в высказываниях «я чувствую себя лучше, но, возможно, мне хуже» или «я чувствую, что способен залезть на дерево, но, может быть, я и не смогу сделать этого». Это различие можно прояснить и иным образом. Иногда естественно прозвучат фразы «я чувствую, что мог бы съесть лошадь» или «я чувствую себя так, словно моя температура пришла в норму». Но редко, если вообще считать это естественным, можно услышать: «я чувствую себя так, будто я в унынии» или «я чувствую себя так, будто мне скучно»; это менее естественно, чем при сходных обстоятельствах сказать «я чувствую себя так, будто мне больно». Нам мало что даст углубление в обсуждение того, почему в английском языке глагол «чувствовать» используется этими различными способами. Существует и множество других способов его употребления. Я могу сказать «я почувствовал что-то жёсткое в матрасе», «я почувствовал холод», «я почувствовал головокружение», «я чувствовал, что у меня застыли мышцы лица», «я чувствовал, что меня тошнит», «я чувствовал свой подбородок большим пальцем», «я почувствовал, что напрасно ищу рычаг», «я чувствовал, что должно было произойти что-то важное», «я чувствовал, что в доказательстве где-то есть ошибка», «я чувствовал себя как дома», «я почувствовал то, что он сердится». Общая черта большинства из этих способов употребления глагола «чувствовать» состоит в том, что говорящий не предполагает дальнейших вопросов. Они были бы либо вопросами, на которые невозможно ответить, либо вопросами, которые невозможно задать. Того, что он чувствовал нечто, уже вполне достаточно для прекращения каких-либо прений или для понимания того, что таких прений даже и не следует начинать. Итак, названия настроений не являются названиями чувств. Но пребывать в каком-то конкретном настроении значит, помимо прочего, быть настроенным на переживание определённых чувств в определённых ситуациях. Пребывать в ленивом настроении, кроме всего прочего, означает склонность чувствовать усталость в членах в то время, когда нужно работать испытывать уютное чувство расслабленности, если есть возможность разлечься в шезлонге; не испытывать чувства азарта в момент начала игры и так далее. Но не об этих чувствах и переживаниях думаем мы в первую очередь, когда говорим, что испытываем чувство лени; на самом деле мы редко обращаем внимание на такого рода ощущения, кроме разве случаев, когда они приобретают особую остроту. Являются ли названия настроений названиями эмоций? Единственно приемлемый ответ: конечно же, да — в том смысле, в каком некоторые люди иногда используют слово «эмоция». Но затем мы должны добавить, что при таком употреблении невозможно провести грань между эмоцией и размышлением, мечтанием, произвольным действием, гримасничаньем или чувством угрызения совести и зудом желания. Испытывать эмоцию в том смысле, какой мы обычно придаём выражению «быть в состоянии скуки», значит быть настроенным думать об одном и не думать о другом, зевать, а не хихикать, разговаривать не оживлённо, но с отчуждённой вежливостью, чувствовать вялость, а не прилив сил. Скука — это не какой-то отдельный и различимый ингредиент, декорация или характерная деталь всего, что делает или испытывает её жертва, скорее это общий вид. который на время принимает вся совокупность действий скучающего человека. Она не похожа на шквал, солнечный луч, ливень или температуру — ока подобна утренней погоде. 5. Возбуждения и чувстваВ начале главы я предпринял попытку выявить, что подразумевается под описанием, например, определённого румянца как румянца гордости или некоего приступа как приступа тревоги. Теперь полезно отметить, что слово, дополняющее фразы «угрызения совести из-за…» или «холодность по причине…», в большинстве случаев является названием волнения. Я намереваюсь показать, что чувства внутренне связаны с возбуждениями, но не соединены столь же внутренними связями с наклонностями, за исключением случаев, когда наклонности представляют собой факторы возбуждений. Однако я не собираюсь выдвигать новой психологической гипотезы; я только пытаюсь показать, что частью логики нашего описания чувств является то, что они суть именно знаки возбуждений, а не проявления наклонностей. Мы уже увидели, что многие слова, употребляемые для обозначения чувств, используются также и для обозначения телесных ощущений. Дрожь может быть дрожью ожидания либо телесного изнеможения; человек может поморщиться и от смущения, и от боли в животе. Ребёнок иногда не понимает, то ли ком в его горле стоит из-за болезни, то ли потому, что он сильно тоскует о чём-нибудь. Прежде чем рассматривать нашу специальную проблему: «На основании какого критерия мы определяем некоторые чувства как чувства «удивления» или «отвращения?» — обсудим предварительный вопрос: «На основании какого критерия мы классифицируем определённые телесные ощущения как, например, приступы зубной боли или приступы тошноты при mal de mer?» В самом деле, на основании какого критерия мы правильно или ошибочно локализуем ощущения, в некотором смысле предлога «в», в правом колене или в подложечной области? Ответ заключается в том, что мы учимся локализовать ощущения и ставить им предварительный психологический диагноз опытным путём, обычно подкрепляемым уроками, полученными от других людей. Боль ощущается в том пальце, в котором я вижу иголку; и именно в этом пальце, который облизывают при уколе, боль утихает. Подобным же образом тупая тяжесть, которую я чувствую и локализую в животе, осознается как признак расстройства желудка потому, что она соотносится с потерей аппетита, подверженностью следующей вслед за этим тошноте, а также с облегчением после приёма определённых лекарств и наложения грелки. Такие фразы, как «приступ зубной боли», уже содержат каузальную гипотезу, причём эти гипотезы иногда оказываются ошибочными. Раненый солдат может сказать, что он чувствует приступ ревматической боли в правой ноге, тогда как правой ноги у него нет, а значит, и диагноз «ревматизм» является ошибочным определением боли, которую он испытывает. Подобно этому, когда человек описывает тревожный озноб или порыв сострадания, он не просто описывает чувства; он ставит им диагноз, но этот диагноз не формулируется в терминах физиологических нарушений. В некоторый случаях диагноз может быть ложным, человек определит как приступ раскаяния то, что на самом деле является приступом страха, а то, что он примет за гнетущее чувство скуки, на деле может оказаться гнетущим чувством собственного бессилия. Он даже может принять за диспепсию чувство, которое на самом деле является признаком крайней обеспокоенности, либо за возбуждение — дрожь, вызванную чрезмерным курением. Естественно, ошибочные диагнозы такого рода чаще присущи детям, чем взрослым, а также людям, попавшим в нестандартные ситуации, чем тем, чья жизнь идёт размеренным порядком. Но суть дела здесь заключается в том, что независимо от нашей привязки ощущений к физиологическому состоянию или же к эмоциональному состоянию мы применяем при этом каузальную гипотезу. Боль, стоит ей появиться, уже признается, допустим, «ревматической», а трепет, как он только возникает, уже рассматривается как трепет «сострадания». Далее, было бы абсурдом говорить, что кто-то испытывает ощущение или чувство целенаправленно; или выпытывать у кого-нибудь, для чего тот испытывал приступ боли. Правильнее объяснять возникшее ощущение или чувство, говоря, например, что электрический ток вызвал у меня ощущение покалывания или что звук сирены вызвал неприятное чувство в животе, — при этом нет никаких ссылок на мотивы для чувства покалывания или дискомфорта. Иначе говоря, чувства не относятся к числу тех вещей, по поводу которых можно осмысленно вопрошать, какими мотивами они вызваны. То же самое и по аналогичным причинам справедливо и для других признаков возбуждений. Ни приступы боли, ни содрогания, ни чувство неловкости, ни чувство и вздохи облегчения не относятся к тому, что я делаю сознательно. Следовательно, они также не являются тем, о чём можно сказать, что я делаю это разумно или глупо, успешно или безуспешно, старательно или небрежно — или же что я вообще это делаю. Они не являются также и тем, что удаётся хорошо или плохо. Они вообще не управляются, хотя содрогания актёра и вздохи лицемера могут удаваться и управляться лучше или хуже. Было бы нонсенсом говорить, что некто пытается ощутить приступ боли, хотя имеет смысл высказывание о том, что некто пытался вызвать его. Отсюда следует, что мы были правы, предположив выше, что чувства напрямую не относятся к простым наклонностям. Наклонность — своего рода расположенность или готовность преднамеренно совершать определённые поступки. Поэтому такие поступки описываются как совершенные на основании такого-то мотива. Они суть проявления той диспозиции, которую мы называем «мотивом». Чувства проистекают не из мотивов и потому не относятся к возможным проявлениям такого рода предрасположенностей. Поэтому широко распространённая теория, будто такие мотивы, как тщеславие или привязанность, являются, прежде всего, предрасположенностью испытывать определённые специфические чувства, представляется неверной. Разумеется, существуют склонности испытывать те или иные чувства: подверженность головокружениям или ревматизму и есть такого рода склонность. Однако мы не пытаемся нравоучительными поучениями исправлять подобные наклонности. С чем чувства соотносятся каузально, так это с возбуждениями; они суть признаки возбуждений, точно так же как боли в животе служат признаком расстройства желудка. Грубо говоря, вопреки доминирующей теории, мы действуем преднамеренно не потому, что испытываем чувства, а, наоборот, мы испытываем такие чувства, как трепет и содрогание, потому что мы лишены возможности действовать преднамеренно. Перед тем как оставить этот сюжет нашей общей темы, следует отметить, что мы можем вызывать в себе самые искренние и сильные чувства, просто представив себя в вызывающих волнение обстоятельствах. Любители романов и театралы испытывают настоящие муки и воодушевление, льют настоящие слезы и неподдельно сердятся. И всё же их страдания и негодования поддельны. Они не отбивают аппетита к шоколадкам, не меняют интонации голоса при разговоре. Сентиментальные существа — это такие люди, которые поддаются искусственно вызванным чувствам, не осознавая фиктивности охвативших их возбуждений. 6. Наслаждение и желаниеСлова «удовольствие» и «вожделение» играют большую роль в словаре моральных философов и некоторых школ психологии. Нам важно вкратце указать на некоторые различия между предполагаемой и реальной логикой их употребления. Прежде всего, по-видимому, обычно предполагается, что слова «удовольствие» и «вожделение» всегда используются для обозначения чувств. И конечно же, существуют чувства, которые могут описываться как чувства удовольствия и вожделения. Иногда возбуждение, потрясение, оживлённость, смешливость указывают на чувства восторга, удивления, воодушевления, веселья, а страстное стремление, терзание, нетерпение и томление служат признаками того, что нечто одновременно и желается, и недоступно. Но душевные порывы, удивление, оживление и страдания, по которым распознаются — правильно или неправильно — данные чувства в качестве их признаков, сами по себе чувствами не являются. Они суть возбуждения или настроения, точно так же как порывы страдания, которые дети выказывают своими подпрыгиваниями и хныканьями. Ностальгия — это волнение, причём такое, которое в известном смысле можно называть «вожделением»; но это не просто чувство или серия чувств. Тоскующий по родине человек помимо того, что испытывает таковые чувства, не может также не думать и не мечтать о своём родном доме, отвергая все соображения, грозящие продлить его отлучку; при этом его не привлекают даже те развлечения, которым он обрадовался бы в другое время. Если бы он не испытывал этих и подобных им склонностей то нам не следовало бы называть его тоскующим по родине, о каких бы своих чувствах он ни рассказывал нам. Далее, слово «удовольствие» иногда употребляется для обозначения особого рода настроений, таких, как восторг, радость и веселье. Соответственно оно употребляется для дополнения описаний некоторых чувств, таких, как дрожь, пыл и трепет. Но существует ещё один смысл, в котором мы говорим, например, что человек, который настолько поглощён неким занятием, например гольф он или спором, что ему тяжело оторваться или даже подумать о чём-нибудь ещё, — что он «получает удовольствие» или «наслаждение», делая то, что он делает, хотя он ни в коей мере не трепещет и не выходит из себя, а следовательно, и не испытывает каких-то особенных чувств. Несомненно, глубоко увлечённого игрока в гольф нередко кидает в дрожь и жар восторга, по ходу игры он испытывает возбуждение и довольство собой. Но если спросить у него, получал ли он удовольствие от игры в промежутках между наплывами этих чувств, то, очевидно, он ответит: да, получал, ибо вся игра была для него удовольствием. Он ни на мгновение не желал бы прерваться, ни разу, ни мыслями, ни разговорами он не отвлекся от игры на что-то другое. Он даже не пытался сосредоточиться на игре. Ему не нужно было ни заставлять, ни упрашивать себя, поскольку он был поглощён игрой и без этого. Усилия потребовались бы и, возможно, прилагались бы, если бы нужно было обратить внимание на что-либо иное. В этом смысле делать что-то с удовольствием, желать делать это и не желать делать ничего другого — это просто разные способы вербального выражения одного и того же. И именно этот лингвистический факт иллюстрирует один важный момент. Страстное стремление не то же самое, что трепет или пыл или же вообще не подобно им. Но то, что некто склонен делать, что он делает, и не склонен не делать этого, вполне может обозначаться фразами «он получает удовольствие, делая это» и «он делает то, что хочет делать», а также «он не желает останавливаться». Это — осуществлённая предрасположенность действовать и реагировать должным образом там, где на эти действия и реакции обращается внимание. Отсюда видно, что слово «удовольствие» может использоваться для обозначения по крайней мере двух совершенно разных вещей.
Выражения «слишком восторжен, чтобы говорить связно» и «без ума от радости» вполне легитимны и правильны. С такого рода настроениями связаны определённые чувства, обычно описываемые как «трепет удовольствия», «пыл удовольствия» и так далее. Следует отметить, что хотя мы и говорим, что нас охватывает трепет удовольствия или что жар удовольствия согревает наши сердца, мы всё же обычно не говорим, что удовольствия охватывают нас или согревают нам сердца. Только теоретики могут до такой степени заблуждаются, чтобы и восторг, и наслаждение классифицировать как чувства. Ошибочность подобной классификации подтверждается теми фактами, что 1) копание с наслаждением не является копанием плюс переживанием некоего приятного чувства, и 2) восторг, веселье и так далее — это настроения, а настроения не есть чувства. О том же говорят и следующие соображения. Относительно любого ощущения или чувства всегда имеет смысл спросить, получал ли их обладатель удовольствие, испытывая их, или же это было неудовольствие, или же ему было безразлично. Большинство ощущений и чувств ни приятны, ни неприятны. Мы лишь в исключительных случаях вообще обращаем на них внимание. Это относится к трепету, дрожи, пылу, а также и к покалыванию. Поэтому, хотя и правомерно описывать то, что почувствовал человек, как трепет удовольствия или, более конкретно, как колики смеха, правомерен также и вопрос, получил ли он удовольствие только от шутки или же ещё и от колик смеха, вызванных этой шуткой. И нам не следует удивляться, услышав в ответ, что шутка рассмешила его до такой степени, что ощущение от этих колик было очень неприятным; или услышать от другого человека, кричавшего от горя, что этот крик сам по себе был ему слегка приятен. В четвёртом разделе этой главы я обсуждал два основных мотива ошибочной классификации настроений в качестве чувств. Мотивы, по которым «наслаждение» относят к словам, обозначающим чувства, аналогичны, хотя не идентичны, поскольку получение наслаждения не является настроением. Можно только быть или не быть в настроении наслаждаться чем-нибудь. Сходные соображения, которые нет необходимости здесь подробно развивать, показали бы, что слова «неприятность», «нужда» и «желание» не обозначают приступов боли, зуда или терзаний. (Следует упомянуть, что слово «боль» в том его смысле, в каком я чувствую боли в животе, не противоположно «удовольствию». В этом смысле боль — это только лишь особого рода ощущение, испытывать которое мы, как правило, не любим.) Таким образом, приязнь и неприязнь, радость и горе, вожделение и отвращение не являются «внутренними» эпизодами, свидетелем которых может быть только их обладатель, но не окружающие его люди. Они вообще не эпизоды, а значит, не относятся к тому сорту вещей, которые могут наблюдаться или не наблюдаться. Разумеется, человек обычно, хотя и не всегда, может сходу, не раздумывая, сказать о том, нравится ему что-то или нет, а также о том, в каком настроении он пребывает в данный момент. Но то же самое могут сделать и его собеседники при условии, что он откровенен с ними, а не кривит душой. Если же он не откровенен ни с ними, ни с самим собой, то и ему, и окружающим придётся предпринять известное исследование, чтобы выяснить истинное положение вещей, причём в этом деле его собеседники имеют больше шансов на успех, нежели он сам. 7. Критерии мотивовДо сих пор я доказывал, что объяснять совершение действия на основе определённого мотива следует не некой таинственной причиной, но подведением его под некоторую предрасположенность или линию поведения. Но этого ещё недостаточно. Примем эту формулу для объяснения действия на основе привычки, инстинкта или рефлекса, но будем отличать от этих действий, совершаемых автоматически, действия, совершенные, скажем, из тщеславия или привязанности. Я воздержусь от попытки указать на те критерии, опираясь на которые мы обычно заключаем, что человек сделал что-то не в силу привычки, а по определённому мотиву. Но не следует думать, что эти два типа действий отличаются друг от друга, как день от ночи в экваториальных странах. Они незаметно переходят один в другой, как английский день переходит в английскую ночь. Доброта незаметно переходит в учтивость сквозь сумерки предупредительности, а учтивость, в свою очередь, незаметно переходит в вышколенность сквозь сумерки этикета. Вымуштрованность ревностного вояки — не совсем то же самое, что выучка просто исполнительного солдата. Когда мы говорим, что некто действует определённым образом исключительно в силу привычки, мы отчасти имеем в виду, что при подобных обстоятельствах он всегда действует одинаково; что он действует так вне зависимости от того, обращает ли он внимание на то, что делает, или нет; что его не заботит то, что он делает, и он не стараться исправить или улучшить свои действия; а также что он может делать это, совершенно не отдавая себе отчёта в совершаемом. Подобные действия часто метафорически называют «автоматическими». Автоматические привычки часто вырабатываются нарочито интенсивной муштрой и могут быть искоренены аналогичными контрмерами. Но когда мы говорим, что некто действует определённым образом, идя на поводу у своих амбиций или же руководствуясь чувством справедливости, то мы подразумеваем, что такое действие совершается отнюдь не автоматически. В частности, мы предполагаем, что действующий так или иначе обдумывал или следил за тем, что он делал, и не стал бы делать этого так, как сделал, если бы прежде не продумал свои действия. Но точный смысл выражения «обдумал свои действия» всё-таки до конца неуловим. Конечно, я могу, взбегая по лестнице, по привычке прыгать сразу через две ступеньки, одновременно отдавая себе в этом отчёт и даже отслеживая, как это происходит. Я могу наблюдать за своими привычными и рефлекторными действиями и даже диагностировать их, и всё же эти действия не перестают быть автоматическими. Хотя известно, что такого рода внимание иногда нарушает автоматизм. И наоборот, мотивированные действия всё же могут быть наивными в том смысле, что действующий не соединяет, а возможно, и не может соединить своё действие с последующим рассказом себе самому или окружающим о там, что и почему он делает. На самом же деле, даже если человек комментирует своё действие про себя или вслух, эта вторичная операция комментирования обычно сама бывает наивной. Он же не может комментировать свои комментарии и так далее ad infinitum. Смысл, в котором человек размышляет над тем, что делает — когда его действие должно классифицироваться не как автоматическое, но как мотивированное, — заключается в том, что он действует более или менее внимательно, критически, последовательно и целеустремлённо. Данные наречия обозначают не предшествующее или сопутствующее осуществление неких дополнительных операций принятия решения, планирования или обдумывания, но только лишь то, что данное действие совершается не бессознательно или безотчётно, но в определённой позитивной установке сознания. Описание такой структуры сознания не нуждается в ссылке на какие-либо иные эпизоды, кроме самого действия, хотя оно не исчерпывается такой отсылкой. Короче говоря, класс действий, совершенных мотивированно, совпадает с классом действий, описываемых как более или менее осознанные. Любое мотивированное действие может быть оценено как сравнительно разумное или бестолковое и vice versa. К действиям, совершаемым исключительно в силу привычки, не относятся характеристики разумности или глупости, хотя само действующее лицо, конечно, может выказать своё здравомыслие или глупость тем, что приобрело или не искоренило данную привычку. Но это ставит нас перед следующей проблемой. Два действия, совершенных по одному и тому же мотиву, могут обнаружить различные степени навыка, а два похожих действия, демонстрирующие одинаковую степень навыка, могут быть совершены исходя из разных мотивов. Любить греблю ещё не значит достичь в ней совершенства или мастерства, а из двух в равной степени искусных гребцов один занимается греблей из спортивного интереса, а другой для здоровья или чтобы прославиться. То есть способности, сообразно с которыми совершаются поступки, суть персональные характеристики иного рода, нежели мотивы или наклонности, на основании которых они совершаются; а мы отличаем действия по привычке от неавтоматических действий, базируясь на том факте, что последние суть одновременное проявление обеих характеристик. Поступки, совершаемые полностью безотчётно, совершаются без какого-либо методам каких-либо разумных оснований, хотя они могут быть весьма эффективными и сложными по процедуре исполнения. Приписывая человеку какой-либо специфический мотив, мы очерчиваем круг действий, которые он склонен совершать или вызывать; приписывая ему определённую компетенцию, мы описываем те методы и их эффективность, с которыми он эти действия совершает. Это различие между намерениями и техникой исполнения. Более употребительное выражение «цели и средства» часто вводит в заблуждение. Если человек отпускает саркастическую шутку, то сам этот поступок невозможно разделить на составные части, тем не менее, суждение о том, что он сделал это из ненависти, всё же отличается от суждения, что это было сделано мастерски. Уже Аристотель понимал, что, говоря о мотивах, мы говорим о диспозициях определённого рода, отличного от навыков; он также осознавал, что любой из мотивов в отличие от любого навыка является склонностью, о которой можно сказать, что в данном человеке при данном раскладе его жизни этот мотив является очень сильным, очень слабым либо не является ни слишком сильным, ни слишком слабым. Он, по-видимому, считал, что, оценивая моральные достоинства и недостатки поступков в отличие от технических умений, мы высказываем мнение о чрезмерной, надлежащей или неадекватной силе наклонностей, проявлением которых они служат. Нас здесь не интересуют ни сами этические вопросы, ни вопросы о природе этических вопросов. Для нашего исследования важен тот факт — Аристотель считал его первостепенным, — что относительная сила наклонностей изменчива. Изменения в окружающей обстановке, в круге общения, в состоянии здоровья и возрасте, критика со стороны и её уроки — всё это может видоизменить баланс сил между наклонностями, определяющими одну из сторон человеческого характера. Но этот баланс может изменить и озабоченность им самого человека. Он в состоянии обнаружить, что слишком любит слухи или же недостаточно внимателен к заботам ближних, и он может, хотя в этом нет особой нужды, развить в себе дополнительные наклонности, чтобы усилить слабые и ослабить некоторые свои сильные склонности. Он даже может занять не просто академически-критическую позицию, но действительно изменить свой характер. Разумеется, его новый вторичный мотив, направленный на обуздание первичного мотива, всё же может диктоваться благоразумием или экономическими выгодами. Амбициозный хозяин гостиницы может усердно вырабатывать в себе уравновешенность, рассудительность и честность единственно из желания увеличить свой доход, а его приёмы самодисциплины могут быть эффективнее приёмов, к которым прибегает человек более возвышенных идеалов. Как бы то ни было, в случае с таким хозяином имелась одна наклонность, сравнительная сила которой vis-a-vis с другими была оставлена без критики и регулирования, а именно само его желание разбогатеть. Наверное, этот мотив, хотя это и необязательно, был слишком силён в нём. А если это так, то мы могли назвать его «практичным», но нам не следует называть его ещё и «мудрым». Обобщим этот момент: частично то, что подразумевается, когда говорят о какой-либо наклонности, что она очень сильная в данном человеке, заключается в том, что человек склонен действовать под влиянием такой наклонности даже тогда, когда он намерен ослабить в себе данную склонность, умышленно действуя иначе. О человеке можно сказать, что он раб никотина или предан некой политической партии, в том случае, если он никак не может взять себя в руки и предпринять достаточно серьёзные шаги, которые только и позволят ослабить такого рода мотивы, хотя он и развил в себе вторичную наклонность на их ослабление. То, что здесь описано, составляет часть того, что обычно называют «самоконтролем», а когда то, что обычно ошибочно называют «порывом», становится непреодолимым и потому не поддающимся контролю, будет тавтологией сказать, что оно чрезмерно сильно. 8. Основания и причины действийВыше я утверждал, что объяснять какое-то действие на основе определённого мотива или наклонности не означает описывать это действие в качестве следствия некой определённой причины. Мотивы — не события и потому не могут быть причинами в их правильном понимании. Выражения относительно мотивов относятся к законоподобным утверждениям, а не сообщениям о событиях. Но тот общий факт, что человек предрасположен действовать так-то и так-то при таких-то и таких-то обстоятельствах, сам по себе объясняет его конкретное действие в конкретный момент не больше, чем факт хрупкости стакана объясняет то, что он разлетелся на осколки в 10 часов пополудни. Как удар камня в 10 часов стал причиной того, что стакан разбился, так и антецедент действия становится причиной или служит поводом для человека сделать то там и тогда, что, где и когда он это делает. Например, человек из вежливости передаёт своему соседу соль; но эта его вежливость — просто склонность к передаче соли тогда, когда это требуется, точно так же как вообще оказание тысячи других любезностей подобного рода. Так что кроме вопроса «исходя из каких оснований он передал соль?» можно задать существенно иной вопрос, что заставило его передать соль в данный момент данному соседу?» На этот вопрос, вероятно, могут быть даны следующие ответы: «он услышал, что сосед попросил его об этом», или «он заметил, что его сосед что-то ищет взглядом на столе», или что-нибудь в таком же роде. Всем нам хорошо известны такие ситуации, в которых людям приходится или случается что-то делать. Если бы это было не так, то мы не смогли бы добиться от них того, что нам нужно, а значит, и повседневные отношения между людьми не могли бы существовать. Покупатели не могли бы покупать, офицеры не могли бы командовать, друзья не могли бы общаться, а дети — играть, если бы не знали, как поступать самим и добиваться чего-то от других при том или ином стечении обстоятельств. Цель, которую я преследую, упоминая все эти важные тривиальности, двойная: во-первых, чтобы показать, что наличие у действия причины не только не противоречит наличию у него мотива, но мотив уже содержится в условной посылке гипотетического высказывания, утверждающей о мотиве; во-вторых, чтобы продемонстрировать то обстоятельство, что, как бы нам ни хотелось услышать о таинственных или призрачных причинах человеческих поступков, мы уже знаем о тех общеизвестных и, как правило, общедоступных ситуациях, которые вынуждают людей действовать определённым образом в определённое время. Если бы доктрина о духе в машине была истинной, то люди были бы не только абсолютно загадочны друг для друга, но и абсолютно не могли бы воздействовать друг на друга. Но на самом-то деле они сравнительно податливы на воздействия и относительно легко понимаемы. 9. ЗаключениеСуществуют два совершенно разных смысла слова «эмоция», сообразно с которыми мы и объясняем человеческое поведение, если при этом нужно ссылаться на эмоции. В первом смысле мы указываем на мотивы или наклонности, исходя из которых, совершаются более или менее осознанные действия. Во втором смысле мы ссылаемся на настроения, включая сюда возбуждения или смятения, признаками которых служат некоторые безотчётные движения. Ни в одном из этих смыслов мы не утверждаем и не подразумеваем, что внешнее поведение — это результат некоего вихря турбулентностей в потоке сознания действующего человека. В третьем смысле слова «эмоция» муки совести и приступы боли являются чувствами или эмоциями, но они не могут, разве что per accidens, быть тем, ссылаясь на что мы объясняем поведение. Они сами нуждаются в диагностике, а потому не могут быть вещами, потребными для диагностики поведения. Импульсы, описываемые как подстегивающие действия чувства, являются парамеханическими выдумками. При этом имеется в виду не то, что люди никогда не действуют импульсивно, но лишь то, что мы не должны принимать на веру традиционные рассказы о таинственных предпосылках как умышленных, так и импульсивных действий. Следовательно, несмотря на то, что описание высших уровней поведения людей, конечно же, нуждается в упоминании об эмоциях в первых двух смыслах, это не влечёт за собой заключений к таинственным внутренним состояниям или процессам. Обнаружение мною ваших мотивов и настроений не похоже на не поддающийся проверке поиск воды с помощью прутика лозы; частично оно подобно моим индуктивным выводам о ваших привычках, инстинктах и рефлексах, частично — моим заключениям, касающимся ваших болезней и вашей манеры опьянения. Но при благоприятных обстоятельствах я распознаю ваши наклонности и настроения и более прямым образом. Во время обычной беседы я слышу и понимаю ваши признания, ваши восклицания и интонации голоса, я вижу и понимаю ваши жесты и выражение лица. Я говорю «понимать», не вкладывая в это слово какого-то метафорического смысла, ибо даме восклицания, интонации, жесты и мимика — это способы общения. Мы учимся воспроизводить их пусть не путём заучивания, но путём имитации. Мы знаем, как пристыдить кого-нибудь, применяя все это; до известной степени мы знаем, как избежать самораскрытия, прячась под масками. Не только чуждые языки создают сложности при понимании иностранцев. Моё исследование собственных мотивов и настроений принципиально не отличается от общей ситуации, хотя моя позиция плоха, чтобы видеть собственные гримасы и жесты или слышать интонации своего голоса. Мотивы и настроения не относятся к тому типу явлений, которые могли бы быть среди прямых свидетельств о работе сознания или же в числе объектов интроспекции, как эти фиктивные формы Привилегированного Доступа обычно описываются. Они не являются «переживаниями», во всяком случае, не больше, нежели «переживаниями» являются привычки или болезни. |
Существует ли единое определение эмоции в зарубежной психологии?
Библиографическое описание:Николаева, М. Е. Существует ли единое определение эмоции в зарубежной психологии? / М. Е. Николаева. — Текст : непосредственный // Современная психология : материалы IV Междунар. науч. конф. (г. Казань, октябрь 2016 г.). — Казань : Бук, 2016. — С. 3-5. — URL: https://moluch.ru/conf/psy/archive/236/11065/ (дата обращения: 24.09.2021).
В зарубежной психологии отцом теории эмоций по праву считается К. Изард. Ему принадлежит теория дифференциальности (дифференциальных) эмоций [1]. По мнению автора, эмоция — это нечто, что переживается как чувство, которое мотивирует, организует и направляет восприятие, мышление и действия [1]. Он выдвигает гипотезу об основной мотивационной системе человека [1]. Им была разработана система объективного кодирования мимических проявлений базовых эмоций. К базовым эмоциям Изард относит:
- эмоция интереса,
- эмоция радости,
- эмоция удивления,
- эмоция печали,
- эмоция гнева,
- эмоция отвращения,
- эмоция презрения,
- эмоция страха,
- эмоция стыда,
- смущение (застенчивость),
- вина,
- любовь.
Также данный автор выдвинул критерии, определяющие эмоцию как базовую:
- Базовые эмоции имеют отчетливые и специфические нервные субстраты.
- Базовая эмоция проявляет себя при помощи выразительной и специфической конфигурации мышечных движений лица (мимики).
- Базовая эмоция влечет за собой отчетливое и специфическое переживание, которое осознается человеком.
- Базовые эмоции возникли в результате эволюционно-биологических процессов.
- Базовая эмоция оказывает организующее и мотивирующее влияние на человека, служит его адаптации [1].
На современном же этапе психологической науки существует сомнение по поводу точности его определения. Не отрицая мотивационного значения эмоций, трудно согласиться с К. Изардом в том, что эмоции являются основной мотивационной системой организма и в качестве фундаментальных личностных процессов придают смысл и значение человеческому существованию. Мотивация гораздо сложнее, чем это представляется К. Изарду, и эмоции выступают лишь в качестве одного из мотиваторов, влияющих на принятие решения и поведение человека. Точно также смысл и значение человеческого существования определяются не только эмоциями, но и ценностями, социальными потребностями и т. п. Несколько странно рассмотрение эмоций с одной стороны, как мотивационной системы организма, с другой — как фундаментального личностного процесса.
Поэтому многие авторы попытались опровергнуть его теорию. Рассматривается весь спектр порождения эмоций. Некоторые определения являются достаточно противоречивыми. В данной статье предпринята попытка представить современные определения эмоции зарубежных исследователей, которые также могут подвергаться сомнению как и теория дифференциальных эмоций К. Изарда.
Р. Ливенсон [9] говорит о двухуровневой модели эмоций и об интроперсональных функциях эмоций.
По его мнению, эмоции — это краткоживущие психологические и физиологические феномены, которые представляют собой действенные методы адаптации, «чтобы изменять запросы среды» [9, С. 481]. На психологическом уровне эмоции изменяют внимание, перемещают определенное поведение в ответ на определенные иерархии и активизируют ассоциативные связи в памяти. На физиологическом уровне эмоции с большой скоростью организуют ответные реакции на различные биологические системы, включая выражение лица, тонус мышечной и соматической систем, тон голоса, активность и автономность нервной и эндокринной систем, чтобы воспроизводить среду тела, что является оптимальным для эффективного ответного чувства. Эмоции служат для того, чтобы установить наши позиции vis-a–vis в нашей среде, притягивая нас к определенным людям, предметам, действиям и идеям и отталкивая от всего остального. Эмоции также служат в качестве хранилища природных и заученных действий, принадлежащих к определенным инвариантным характеристикам и другим, которые показывают значимые вариации в отношении индивидуальностей, групп и культур.
М. Хезелтон и Е. Каталаа [8] утверждают, что эмоции на самом деле означают парадокс. По мнению данных авторов, есть небольшое сомнение, что эмоции — постоянная и универсальная характеристика человеческой природы. Здесь они ссылаются на П. Экмана [4], В. Фризена [5] и Д. Фесслера [6], и, поэтому, сложно поверить, что эмоции возникают в ходе эволюции только ради того, чтобы разрушить рассудительность и принятие решений. С другой стороны, феноменология эмоций, конечно же, предлагается иначе: эффекты эмоций часто кажутся объективно иррациональными, и мы чувствуем необходимость держать их под контролем [2, с. 12].
Эмоции — это набор аффективных феноменов (другие подструктуры — это настроение, отношения и другие аффективные черты), различающиеся как краткосрочная, многокомпонентная ответная система, являющаяся началом тех изменений в текущих обстоятельствах, которые расцениваются как подсознательно, так и не подсознательно, чтобы быть личностно значимыми («хорошо для меня» или «плохо для меня»). Свободно-парный компонент системы эмоций включает в себя каскады изменений в субъективных состояниях чувств, физиологических ответных чувствах и в мозге, и в теле. Эмоции также очевидно выражаются на лице и в позах и в мыслеобразующем репертуаре [7].
Розенвейн Б. [11] задается вопросом, являются ли эмоции, по мнению многих ученых, биологическими организациями, универсальными во всех человеческих популяциях, действительно ли они сложились в ходе истории.
По мнению Нессе Р. [10], эмоции можно объяснить как особые состояния, сформированные в естественном отборе, которые увеличиваются в соответствии конкретными ситуациями. Психологические, физиологические и поведенческие характеристики характерных эмоций могут быть проанализированы как возможные предназначенные черты, которые увеличивают возможность иметь дело с угрозами и возможностями, представленных в соответствующих ситуациях.
Диксон Т. [3] считает, что в современной зарубежной психологии нет точного определения эмоции. Также он утверждает [3], что, хотя, Изард [1] и попытался дать определение эмоции, наряду с ведущими учеными, работающими в области эмоций, и, ссылаясь на ответы других экспертов, Диксон Т. значительно демонстрирует то, что, несмотря на продолжающееся распространение книг, журналов, конференций и теорий на тему предмета «эмоции», до сих пор не существует единого решения по данному определению.
Прошло больше сорока лет с создания К. Изардом теории дифференциальных эмоций, а единого определения эмоции до сих пор не существует. К. Изард попытался связать порождение эмоций с мотивационной системой человека.
Итак, исходя из определений, данных выше зарубежными учеными, мы видим, что нельзя дать точное определение понятию эмоция. Мы не можем также утверждать, что оно (данное понятие) возникло в ходе эволюции, что является ли оно чисто биологическим (физиологическим) или психологическим феноменом. Являются ли эмоции вариативными или инвариантными? Одинаково ли они демонстрируются среди различных человеческих популяций? Конечно же, на современном этапе западной психологии существует множество вопросов по объяснению данного феномена, на который пытаются ответить многие ученые, работающие в области феноменологии эмоций.
Литература:
- Изард К. Э. Психология эмоций: пер. с англ. / К. Э. Изард. — Спб.: Питер, 2006. — 464 с. — (Мастера психологии).
- Baumeister R. F., Vohs K. D., & Tice, D. M. (in press). How emotion helps and hurts decision making. Chapter to appear in J. Forgas (ed.), Hearts and minds: Affective influences on social cognition and behavior. (Frontiers of Social Psychology Series). New York: Psychology Press.
- Dixon T. «Emotion»: The history of a keyword in crisis. Emotion Review. Vol. 4, No. 4 (October 2012) 338–344.
- Ekman P. (1992). An argument for basic emotions. Cognition and Emotion, 6, 169–200.
- Ekman P. & Friesen W. (1971). Constants across cultures in the face and emotion. Journal of Personality and Social Psychology, 17, 124–129.
- Fessler D. M. T. (1999). Toward an understanding of the universality of second order emotions. In A. L. Hinton (ed.), Biocultural approaches to the emotions. (pp. 75–116). New York: Cambridge University Press.
- Garland E. L., Fredrickson B., Kring A. M., Johnson D. P., Meyer P. S., Penn D. L. Upward spirals of positive emotions counter downward spirals of negativity: Insights from the broaden-and-build theory and affective neuroscience on the treatment of emotion dysfunctions and deficits in psychopathology. Clinical Psychology Review 30 (2010) 849–864.
- Haselton M. G., Catelaa T. Irrational Emotions or Emotional Wisdom? The Evolutionary Psychology of Emotions and Behavior. In press, J. Forgas (ed.), Hearts and minds: Affective influences on social cognition and behavior. (Frontiers of Social Psychology Series). New York: Psychology Press. 8/11/2005.
- Levenson R. W. Cognition and emotion, 1999, 13 (5), 481–504.
- Nesse M. R. Evolutionary explanations of emotions. Copyright © 1990 by Walter de Gruyter, Inc. New York. Human Nature, Vol. 1, № .3, pp. 261–289.
- Rosenwein B. H. Problems and methods in the history of emotions. Passions in Context I (1/2010).
- Varey C. & Kahneman D. (1992). Experiences extended across time: Evaluation of moments and episodes. Journal of Behavioral Decision Making, 5, 1992, 169–186.
Основные термины (генерируются автоматически): эмоция, базовая эмоция, Диксон, основная мотивационная система, теория, ходя эволюции, человеческое существование.
Похожие статьи
Теоретические основы развития эмоций у детей старшего…В которой отмечалось, что развитие эмоций подчинено законам биологической эволюции. Основная функция, которую выполняют
Согласно этой теории эмоции отождествляются с физиологическими процессами, происходящими в центральной нервной системе.
Чувства и эмоции. Как человеку управлять ими | Молодой ученыйЛанге была выдвинута периферическая теория эмоций, за основу которой была взята
У эмоций есть свои основные функции
Мотивационная. Эмоции являются своеобразным «стартом», сигналом к тому, что человеку необходимо начинать действовать.
Эмоции человека | Статья в журнале «Молодой ученый»Основные термины (генерируются автоматически): эмоция, ситуация, отношение, роль эмоций, эмоциональное явление, эмоциональное переживание, эмоция отвращения
Базовая эмоция влечет за собой отчетливое и специфическое переживание, которое осознается человеком.
Психологические механизмы
развития мотивации человекаОсновные термины (генерируются автоматически): потребность, биологическая мотивация, мотив, отношение, эмоция, мотивационное значение, мотивационная суммация, человеческая мотивация, мотивационная фиксация, эмоциональная память.
Понимание
мотивации как побудителя человеческой активностиСистема нематериальной мотивации персонала: 5 основных…
потребность, биологическая мотивация, мотив, отношение, эмоция, мотивационное значение, мотивационная
мотив, потребность, теория мотивации, мотивация, успех, мотивационный процесс, личный успех…
Теории мотивации и стимулирования трудовой деятельностиОсновная критика в адрес теории сводится к тому, что в ней не учтены индивидуальные отличия людей.
Ф. Герцберг назвал эти факторы «поддерживающими», поскольку они необходимы, но не достаточны для построения мотивационной системы.
Эволюция теоретических взглядов о понятии трудовой мотивации— анализ и общение человеческой мотивации. 1809–1882. Чарльз Дарвин. — первый шаг в поведенческом и мотивационном сближении
— были первыми влиятельными психологами, которые разработали всеохватывающую теорию основных человеческих желаний.
Проблема отвращения в современной психологии
Базовая эмоция оказывает организующее и мотивирующее влияние на человека, служит его адаптации [18].
Мотивационное и организующее влияние отвращения.Вопрос об организующем и мотивирующем влиянии отвращения, пожалуй, единственный, который не…
Концепции мотивации персонала: содержательные…Их опыт развития мотивации охватывает ее эволюцию от категории воздействия на человека к основной функции менеджмента.
Одной из базовых содержательных теорий мотивации является теория потребностей А. Маслоу.
Почему любовные отношения становятся всё более рациональными, с чем связана тревожность в обществе и из-за чего все хотят быть особенными? Рассказывает социолог
Как эмоциональный капитализм делает нас более рациональными в любви, почему в современном мире люди не хотят ничего выбирать и строить отношения и откуда в обществе нетолерантность к плохим эмоциям?
«Бумага» публикует лекцию социолога Полины Аронсон «У любви у нашей села батарейка: как капитализм меняет наши представления об эмоциях».
У группы Pet Shop Boys есть песня «Love is a bourgeois construct» («Любовь — это буржуазное понятие»). В ней лирический герой поет о том, что любовь — привилегия аристократии. Несмотря на всю иронию произведения, Pet Shop Boys уловили одну очень важную вещь — мы живем при эмоциональном режиме, который социологи называют эмоциональным капитализмом. Он характеризуется тем, что чувства и переживания воспринимаются как управляемые, классифицированные и их можно посчитать и измерить.
Субъект эмоционального капитализма во всем стремится к эффективности и верит в то, что его чувствами можно управлять. В конце 1950-х годов американский социолог Филипп Рифф в своей книге «Фрейд: Ум моралиста» назвал этот тип субъекта «психологическим человеком» и описывает его так: «антигероический, расчетливый, тщательно ведущий счет тому, чем он доволен, а чем — нет, рассматривающий отношения, не приносящие выгоды, как грехи, которых надо избегать».
Психологический человек — это технократ, который верит, что применение правильных средств в правильное время может расправить спутанную природу наших эмоций. В отличие от влюбленных прошлого, которые теряли над собой контроль и вели себя как потерявшиеся дети, субъект эмоционального капитализма подходит к своим эмоциям методически и рационально. Он посещает психоаналитика, читает книги по самосовершенствованию и участвует в терапии для пар. Более того, он может выучить «языки любви», пользоваться нейролингвистическим программированием или дать оценку своим чувствам.
Приятельница мне недавно рассказывала, как познакомилась с молодым человеком в Tinder, и после встречи он спросил, может ли она оценить удовлетворенность свиданием по шкале от нуля до десяти. Такую ситуацию многие из нас оценили бы как абсурдную. Но она воплощает вот эту рациональность «психологического человека».
Важнейшим инструментом формирования этого рационального субъекта является психология — в особенности, в ее массовом, популярном изводе. Энтони Гидденс назвал self help — основной жанр поп-психологии — «фундаментальными текстами нашего времени». Именно эти тексты становятся сегодня инструментами создания рефлексивной личности, постоянно оценивающей себя и адаптирующей себя к меняющейся социальной реальности.
Эмоциональный капитализм, как и капитализм в целом, имеет разные формы и разные этапы. Вторую половину ХХ века можно охарактеризовать как «производительный эмоциональный капитализм». Его императивом была совместная работа партнеров над общим проектом — длительными интимными отношениями. Это во многом связано с тем, что счастливое осуществление этого проекта оказалось напрямую связано с социальной мобильностью: в раннем модерне происходит слияние логики эмоционального и институционального.
Если до эпохи романтизма любовь существовала отдельно от института брака, то с конца XIX века интимный (любовный) проект можно завершить институциональным — браком. Об этом социологи — Ульрих Бек, Никлас Луман, Энтони Гидденс — писали еще в 1990-е: на интимные отношения в ХХ веке возлагается очень большая задача по социализации личности. Соответственно, возникают риски и тревога из-за того, что эта задача социализации не осуществится.
via GIPHY
Для многих людей брак до сих пор — социальный лифт и способ доступа к разным социальным благам. Недавно я брала интервью у американского социолога Лори Эссиг, и она рассказала мне, что такое брак в США с точки зрения социального статуса. Для американца брак — это проект, от успеха которого зависит практически всё: доступ к медицинской страховке, образованию, налоговый статус и так далее. Поэтому в Америке так сильна рационализация романтического — если этот проект даст слабину, вам грозит нисходящая социальная мобильность, вы можете просто оказаться в другой социальной страте.
В странах Скандинавии, Германии и других государствах с развитой социальной политикой дела обстоят несколько иначе, но и там брак продолжает осуществлять эту функцию социализации. Поэтому над отношениями надо работать — это и есть этот производительный императив.
Логика производительного «эмоционального капитализма» повсеместно внедряется и становится ведущей в понимании того, как устроены отношения и что с ними делать. В основе этой логики, по моему представлению, четыре основных принципа:
Автономность — прежде, чем вы начнете работать над отношениями, нужно для начала хорошенько поработать над собой. В этой работе вы обнаруживаете свои подлинные эмоции, раскапываете ваше истинное «Я». И только после этого можете каким-то образом осуществлять успешное социальное взаимодействие с другими людьми, в том числе интимного характера.
Договор — субъекты вырабатывают уникальный кодекс поведения, призванный удовлетворять психологические потребности и учитывать особенности обоих партнеров.
Выбор — субъекты находятся в поисках партнера, с которым можно наиболее оптимально заключить такого рода договор. То есть ищут человека, который наилучшим образом понимает эти потребности и особенности и будет готов в течение долгого времени с ними сосуществовать.
Отношения — слово, которое описывает эту форму взаимодействия. На самом деле это достаточно новый концепт. Если вы почитаете классические русские романы, там герои не говорят об отношениях: у Вронского и Анны не отношения, а любовь — это разные категории. Отношения — категория, описывающая рационализированное, основанное на самопознании и познании другого человека социальное взаимодействие.
Критики эмоционального капитализма противопоставляют понятие «отношения» понятию «любовь». Американский философ Алан Блум отмечал еще 25 лет назад: «„Отношения“ — это бледное, псевдонаучное слово, сама невнятность которого делает крепкие привязанности невозможными. Этот способ описания связей между людьми опирается на идею ненадежности наших привязанностей, на предположение о том, что мы представляем из себя отдельные атомы, сбивающиеся в кластеры лишь по прихоти, а не по необходимости — ситуация, которая делает возможными, в лучшем случае, лишь контрактные отношения. <…> Нужно быть совершенно бесчувственным бревном, чтобы говорить о своей самой великой любви как об „отношениях“. Можно ли сказать, что у Ромео и Джульетты были „отношения“?»
Сегодня мы наблюдаем переход от капитализма производительного к капитализму событийному: как в сфере рыночной, так и в сфере эмоциональной. Популярная платформа Fiverr, приложение для фрилансера и его заказчика, построена на том же принципе, что и Tinder — мэтчинг. Оба этих приложения имеют философию постоянной сборки, постоянного переформатирования вашего социального поля, стройки, на которой вы ищете новые компоненты.
Эти приложения наглядно показывают, как живет сейчас большая часть городского образованного населения: с 9 до 18 мы сидим в коворкинге и пишем диссертации, коды, пресс-релизы, статьи. Потом закрываем свои рабочие мессенджеры и отправляемся на свидание при помощи Tinder. Для той части общества, которая оказалась вовлеченной в экономику события, и рабочее, и свободное время подчинено одной и той же логике — нужно быть в нужное время в нужном месте и с нужным продуктом. И кто не успел — тот опоздал.
В сериале «Секс в большом городе» Керри Бредшоу и ее подруги всё время работают над отношениями. Они ходят на свидания с разными людьми, но мечтают о том, что когда-то найдется Mr. Right, с ним можно будет вступить в контрактные производительные отношения, наконец довести дело до успешного проекта — брака — и зажить долго и счастливо. Их можно условно называть «эмоциональным пролетариатом»: они вовлечены в бесконечный, постоянный эмоциональный труд, традиционно считающийся «женским делом».
Если же вы посмотрите сериалы, которые вышли за последние лет пять («Дрянь», «Мастер на все руки», «Любовь»), то субъект интимных отношений, выступающий там как идеальный тип, это скорее «эмоциональный прекариат»: никакой линейности прогресса там нет, но есть крайне неустойчивый успех. Это касается и женщин, и мужчин.
Одно из главных переживаний субъекта событийного эмоционального капитализма — это тревожность. Она связана с тем, что четыре основных принципа [социальных интимных взаимодействий] меняются. Автономия, выбор, договор и отношения — категории, прежде успешно рационализировавшие чувственный мир — устаревают. Мы с вами уже прибыли в следующий пункт назначения — в мир «сингулярности» вместо автономности, «недоговора» вместо договора, «невыбора» и «неотношений».
Сингулярность подразумевает императив к самореализации, но [в отличие от автономности] далеко не обязательно подразумевает императив взаимодействия с другими людьми. Сегодня не только каждый индивид, но и многие группы претендуют на статус «особенных», стремятся определить себя через ту или иную уникальную идентичность. При этом, пишет социолог Андреас Реквиц, как для отдельных людей, так и для целых сообществ стремление к оригинальности и неповторимости является не просто субъективно желанным, но и социально ожидаемым. Как это ни парадоксально, но быть «уникальным» — это и значит соответствовать требованиям сегодняшнего образованного городского среднего класса.
Смена парадигмы с автономии на сингулярность связана с тем, что индивиды всё меньше могут предсказывать последствия своих действий и видеть будущее в целом. В экономике событий, в которой рушится рынок труда, рушится социальное государство и традиционные политические партии, мы всё время находимся в ситуации непредсказуемости, а делать выбор становится всё труднее.
Поэтому мы приходим к тому, чтобы делать «невыбор». Это не отсутствие альтернатив — наоборот, это привилегия не отдавать предпочтение ни одной из имеющихся. Выбор — это поэма Маяковского «Кем быть?», это устремления ради понятного результата. Станешь плотником — получишь рубанок. Летчиком — самолет. Доктором обычным — градусник. Доктором философии — кафедру марксизма-ленинизма. Альтернативы могут быть и не очень хороши, но они ясно очерчены, прописаны, и их стабильность гарантирована теми или иными институтами.
Сегодня же на всех придорожных камнях написано «пойди туда — не знаю куда, принеси то — не знаю что». Ульрих Бек называл это состояние «обществом риска», Иллуз называет его «обществом неопределенности», Зигмунд Бауман говорит о «текучем обществе». От овладения профессией мы движемся к овладению набором скиллов. От стремления приобрести тот или иной социальный статус — к присвоению той или иной идентичности и связанных с ней привилегий и санкций.
Если выбор — это сознательное ограничение возможностей, то «невыбор» — это самая выгодная позиция в обществе, в которой неограниченные возможности являются самым абсолютным благом.
via GIPHY
Из «невыбора» следует «недоговор». Контрактность человеческих отношений сходит на нет, нам очень трудно в гиперконнективном мире понимать даже основные понятия интимного договора. Социолог эмоций Ева Иллуз замечает в этой связи, что «понимание смысла, рамок и целей сексуального или эмоционального договора постоянно дебатируется и переосмысляется, в результате чего договор становится практически невозможным. Начиная отношения по общеизвестной схеме или сценарию, участники взаимодействия очень быстро перестают понимать, как им определять „отношения“, оценивать их или вести их дальше». Поэтому более надежным кажется не договариваться, оставаться в рамках своей сингулярности — уходить в «безопасные пространства».
Отсюда вытекают «неоотношения»: какие могут быть отношения между субъектами, осуществляющими «невыбор» и «недоговор»? Могут быть только случайные — пусть и интенсивные — связи. Они могут длиться годами, но всегда готовы распасться. Сегодня строить отношения — это как пытаться снять квартиру на Airbnb на 10 лет: долго, муторно и просто абсурдно.
В начале ХХ века разные мыслители рассматривали неспособность к производительным длительным commitment-based (основанным на обязательствах — прим. «Бумаги») отношениям как нечто патологическое. Дюркгейм назвал это явление «аномией», Фрейд считал его дисфункцией психики. Это представление характеризует ранний тип эмоционального капитализма с его фокусом на производительности.
Сегодня, когда мы переходим к императиву событийности, такая форма отношений становится новой нормой социального взаимодействия. Это отражается появлением в языке большого числа новых терминов, которые описывают отношения без обязательств: one night stand, fuck buddy, friends with benefits, casual dating, hook-up и пр. В современном мире зрелость индивида определяется не способностью привязываться, а способностью управлять рисками, — то есть быстро уходить из ситуаций, не приносящих прибыль, в том числе эмоциональную.
Казалось бы, «неотношения» преследуют императив достижения личного счастья: если вам плохо — уходите, если не можете договориться — уходите. Но почему это личное счастье никак не наступает? Где оно? Разве мы чувствуем себя постоянно счастливыми? Чтобы ответить на этот вопрос я предлагаю принять во внимание как минимум два соображения.
Первое: личное счастье становится моральной категорией, лежащей в основе эмоциональной стратификации.
Главный обман новой модели эмоционального капитализма в том, что она обещает обязательное счастье. Нам постоянно говорят, что если мы будем быстро бегать, вовремя оказываться там, где что-то дают, и сами будем иметь возможность что-то предложить, то получим счастье. Но на деле получается не так. Специфика эмоциональной боли, которую мы испытываем сегодня, заключается в том, что этот идеальный тип, в который мы очень хотим верить, не очень воплощается в жизнь.
Этот идеальный тип существует в социальном вакууме. Он верит в то, что личное счастье (как в любви, так и во всем остальном) возможно вне любых рамок социально-экономического взаимодействия: неважно, живете вы в трущобах или в лофте на Пятой авеню, главное, чтобы у вас внутри был мир и покой, вы можете быть счастливыми вне зависимости от обстоятельств. Казалось бы, отличная мысль. Но она превращается в диктат и мораль.
В своей книге Manufacturing Happy Citizens Ева Иллуз и Эдгар Кабанас отмечают, что позитивная психология закрепляет следующую формулу: «плохие эмоции — это плохо в целом и плохо для отдельной личности, хорошие эмоции — это хорошо в целом и хорошо для отдельной личности». Из этой простой формулы вытекает очень немудреный вывод, имеющий моральную силу и широко внедряемый сегодня как принцип управления в самых разных сферах: «Те, кто испытывает плохие эмоции, — это плохие, некачественные люди, они заслуживают всего плохого. А те, кто испытывают хорошие эмоции, — это хорошие люди и они заслуживают всего хорошего».
Управляемые, хорошие, качественные граждане — это позитивно мыслящие вне зависимости от социально-экономического положения граждане-потребители. Им некогда страдать от несчастной любви, им надо всё перерабатывать в позитивный опыт и искать счастливую любовь.
Мне в этом смысле кажется очень интересным фильм «Джокер». Главный протест героя — протест в адрес эмоциональной иерархии, где для того чтобы считаться полноценным гражданином, требуется не столько производить что-то полезное, сколько постоянно смеяться, улыбаться и быть позитивным. Демонстративный отказ сделать из травмы «полезный» опыт является самым радикальным актом восстания против торжествующей идеологии. Джокер показывает нам, во что этот отказ может превратиться.
Отсюда вытекает второе: страдания и боль делегитимируются. Муки любви больше не рассматриваются как нечто, присущее человеческой жизни и, более того, делающее ее человечной. Напротив — страдания являются лишь свидетельством того, что личность не сумела себя «грамотно» сформировать. Боль интимная, личная усиливается, таким образом, болью социального непризнания.
Страдания и боль, не переработанные личностью как «жизненный опыт» и как «урок», необходимый для «роста», видятся как «неправильные», «неправомерные». Иллуз и Кабанас пишут о том, что даже посттравматический синдром отец позитивной психологии Мартин Зелигман предлагает превращать в «синдром посттравматического роста». Солдаты, насмотревшиеся на куски человеческого мяса, должны переработать свои негативные переживания в полезный опыт и вернуться в строй с улыбкой на устах, — чтобы лучше убивать. Точно так же и уволенные по сокращению работники корпораций, перебивающиеся на гонорарах фрилансеры, матери-одиночки, разносчики пиццы и прочий прекариат — им не на что надеяться, кроме как на аутотренинг и утренние мантры.
Тревога в сердце возникает не только потому, что мы боимся быть отвергнутыми одним, самым важным для нас человеком, но и потому, что сам факт того, что мы эту тревогу испытываем, дискредитирует нас в наших собственных глазах.
Какие можно увидеть выходы из этой ситуации? Думаю, что нам нужно снова работать над социально-демократической критикой либерализма в целом, и над критикой событийного эмоционального капитализма в частности. Зарядить батарейку личного счастья можно только работой над общим благом. В противном случае мы не сможем создавать договор о фундаментальных понятиях и будем вынуждены в одиночестве — или в своих safe space — «работать над травмой», не вступая в диалог с теми, чье мнение отличается от нашего.
Свое личное счастье необходимо мыслить в рамках социальных структур. Как пишут Ева Иллуз и Эдгар Кабанас, «нам нужна надежда, но она нужна нам без того парализующего, тиранического, конформистского и почти религиозного оптимизма, который сопровождает идею личного счастья. Нам нужно счастье, основанное на критическом анализе, социальной справедливости и коллективном действии, а не патерналистское, придуманное для нас экспертами, решающими, что будет лучше для нас. Нам нужна не та надежда, которая изолирует нас от худшего, а та, которая нам поможет с ним бороться — не по отдельности, а сообща, как общество».
(PDF) Emotion Concepts
ЭТО ТЬМА соответствует ТЁМНОМУ грусти, ДЕПРЕССИЯ — ТЯЖЕСТЬ ТЯЖЕСТЬ
БРЕМЯ, а ДЕПРЕССИЯ СПУСКАЕТСЯ ТЁМНОМУ. Мы подозреваем, что Барселона
не определила метафору CAPTOR, потому что большинство «здоровых» людей обычно не говорят о том, что
попали в ловушку, хотят освободиться от печали или вырваться из нее, хотя это способы говорить и думать о депрессии в клиническом контексте
.Исследование Макмаллана и Конвея подтверждает утверждение о том, что
большинство концептуальных метафор, которые используются в обычном языке, также встречаются в
языке терапевтического дискурса, то есть на индивидуальном уровне использования метафор.
Если это так, эффективность работы терапевтов могла бы быть значительно увеличена
, если бы они знали о концептуальных метафорах, обнаруженных лингвистами в
нетерапевтических контекстах.
Но, возвращаясь к нашему первоначальному вопросу, все ли метафоры одинаково значимы
в такого рода дискурсе? Исследование Макмаллена и Конвея ясно показывает, что они не
.Они обнаружили, что 90% метафорических выражений, связанных с депрессией, были
экземпляра концептуальной метафоры ДЕПРЕССИЯ ЭТО ПРОИСХОДИТ. Это была метафора, которую
пациентов использовали наиболее широко для осмысления своего состояния. Почему это должен быть случай
? Макмаллен и Конвей утверждают, что это потому, что метафорическая оценка депрессии
как места, которое находится в упадке, легко перекликается с определенными темами в
западных культурах. В то время как счастье концептуализируется как UP вместе с такими
понятиями, как власть, высокий статус, мораль, рациональность, здоровье и т. Д.(см. Lakoff и
Johnson, 1980), печаль и депрессия рассматриваются в противопоставлении этим высоко оцененным
состояниям в крайне негативном свете, наряду с отсутствием власти, более низким социальным положением, аморальностью и болезнью. Поскольку депрессия оценивается таким образом,
депрессивного человека можно легко считать «неудачником» во всех этих смыслах. Хотя я,
, согласен с этим аргументом, я хочу предположить, что «успех» метафорической исходной области
для DESCENT или DOWN для депрессии также является следствием
другого фактора; а именно, что он позволяет пациентам с депрессией связать большое количество
своих переживаний, связанных с болезнью.Как отмечают сами Макмаллен и Конвей
, метафора ПРОИСХОЖДЕНИЯ порождает ряд метафорических следствий
. К ним относятся идеи о том, что как только мы начинаем скользить (или падаем) в нижнюю точку
(то есть депрессию), остановить процесс будет нелегко; что, хотя
легко поскользнуться (или упасть) в нисходящее место, очень трудно из него выйти;
, что как только мы окажемся в нем, другие вещи тоже могут «рухнуть на нас»; что как только мы находимся в нем
, мы становимся «недоступными» для других и т. д.Это переживания, которые
объединены единой метафорической исходной областью, ОПИСАНИЕМ или ВНИЗ.
В качестве альтернативы и в духе основателя лингвистической теории относительности Бенджамина Ли
Уорф (1956) можно также предположить, что исходная область
создает возможность для этих опытов. Как бы то ни было, я хочу сказать, что в дополнение к готовому социальному принятию метафоры
когнитивный потенциал исходной области составляет
КОНЦЕПЦИЯ ЭМОЦИИ — Oxford Scholarship
Страница из
НАПЕЧАТАНО ИЗ ОНЛАЙН-СТИПЕНДИИ ОКСФОРДА (Оксфорд.Universitypressscholarship.com). (c) Авторские права Oxford University Press, 2021. Все права защищены. Отдельный пользователь может распечатать одну главу монографии в формате PDF в OSO для личного использования. дата: 24 сентября 2021 г.
- Глава:
- (стр.61) 5 КОНЦЕПЦИЯ ЭМОЦИИ
- Источник:
- Отступление разума
- Автор (ы):
Ингмар Перссон (веб-страница автора)
- Издатель:
- Oxford University Press
DOI: 10.1093 / 0199276900.003.0006
В этой главе эмоция определяется как обычно ощущаемый паттерн телесных изменений, вызванный убеждением. Убеждение не следует воспринимать как оценочное, поскольку это исключает определение оценки со ссылкой на эмоцию. В случае некоторых, но не всех видов эмоций, этот паттерн включает в себя приобретение некоторого желания. Самым важным моментом для настоящей книги является то, что эмоции — в отличие, например, от настроения — вовлекают убеждение, поскольку это гарантирует, что могут быть причины для эмоций, что их можно оценить с точки зрения рациональности.
Ключевые слова: желание, эмоция, оценка, рациональность, причины
Для получения доступа к полному тексту книг в рамках службы для получения стипендииOxford Online требуется подписка или покупка. Однако публичные пользователи могут свободно искать на сайте и просматривать аннотации и ключевые слова для каждой книги и главы.
Пожалуйста, подпишитесь или войдите для доступа к полному тексту.
Если вы считаете, что у вас должен быть доступ к этой книге, обратитесь к своему библиотекарю.
Для устранения неполадок, пожалуйста, проверьте наш FAQs , и если вы не можете найти там ответ, пожалуйста связаться с нами .
Концепции эмоций не одинаковы во всем мире
Резюме: Исследование выявило существенные различия в том, как разные языки концептуализируют эмоции. Полученные результаты ставят под сомнение предположения об универсальной природе эмоциональной семантики.
Источник: University of Otago
Страх, гнев, грусть — хотя часто предполагается, что эти концепции эмоций одинаковы во всем мире, новое исследование показывает, что существует большая межкультурная вариативность в том, «как люди думают о себе». эмоции, чем принято считать », — говорит доктор Джозеф Уоттс.
Доктор Уоттс, научный сотрудник религиозной программы Университета Отаго, является частью международного проекта по межкультурным различиям в концепциях эмоций.
В исследовательскую группу входят психологи из Университета Северной Каролины в Чапел-Хилл в США и лингвисты из Института истории человечества Макса Планка в Германии; их результаты только что были опубликованы в одном из ведущих мировых академических журналов Science.
В исследовании собраны словари из 2 474 языков 20 основных языковых семей. Используя вычислительный подход, команда определила шаблоны «колексификации» — явления, при котором языки используют одно и то же слово для выражения семантически связанных понятий.Персидский, например, использует словоформу ænduh, чтобы выразить как понятия горя, так и сожаления.
«Это обеспечивает новый способ систематического определения того, как люди концептуализируют эмоции на тысячах разных языков», — говорит доктор Уоттс.
Создавая огромные сети объединения, команда обнаружила, что существуют существенные различия в том, как языки концептуализируют эмоции по всему миру. Например, нахско-дагестанские языки с Кавказа рассматривают «горе» как аналог «страха» и «беспокойства», а языки тай-кадай из Юго-Восточной Азии рассматривают «горе» как «сожаление».Это поставило под сомнение общие предположения об универсальной природе семантики эмоций.
Однако вариации в семантике эмоций не были полностью бесструктурными. Было обнаружено, что языковые семьи, находящиеся в непосредственной географической близости, имеют больше сходных взглядов на эмоции, чем более отдаленные языковые семьи. Вероятная причина этого в том, что общее происхождение и исторические контакты между этими группами привели к общему пониманию эмоций. Это подчеркивает важность культуры в том, как люди думают об эмоциях.
Было также обнаружено, что концепции эмоций структурированы в зависимости от того, приятны ли они или неприятны для переживания, и являются ли они возбуждающими или успокаивающими для переживания. Это говорит о том, что существуют универсальные элементы эмоционального опыта, которые могут происходить из универсальных биологических процессов.
В совокупности результаты этого исследования показывают, что как биологические, так и культурные эволюционные процессы формируют то, как люди думают об эмоциях.
Исследование объединяет словари из 2 474 языков в 20 основных языковых семьях.Используя вычислительный подход, команда определила шаблоны «колексификации» — явления, при котором языки используют одно и то же слово для выражения семантически связанных понятий. Персидский, например, использует словоформу ænduh, чтобы выразить как понятия горя, так и сожаления. Изображение находится в открытом доступе.Из-за своего масштаба исследование представляет собой отход от кросс-культурных исследований эмоций, которые обычно включают сравнение только двух культур или сосредоточение внимания на промышленно развитых странах, где легко привлечь людей.В исследовании изучаются общие элементы языков во всем мире для построения больших «ассоциативных сетей» значений, и тем самым показано, как новые подходы в сравнительной лингвистике могут расширить наше понимание человеческого познания.
См. Также
Доктор Уоттс планирует в будущем больше работать над межкультурными вариациями в репрезентациях психического состояния. Недавно он получил грант Marsden Fast-Start на изучение межкультурных вариаций словарного запаса психического состояния в Тихоокеанском регионе.
Об этой статье исследования нейробиологии
Источник:
Университет Отаго
Контакты для СМИ:
Доктор Джозеф Уоттс — Университет Отаго
Источник изображения:
Изображение находится в открытом доступе.
Оригинальное исследование: Открытый доступ
«Семантика эмоций показывает как культурные различия, так и универсальную структуру». Джозеф Уоттс и др.
Наука DOI: 10.1126 / science.aaw8160.
Абстракция
Семантика эмоций показывает как культурные различия, так и универсальную структуру
Во многих человеческих языках есть слова, обозначающие эмоции, такие как «гнев» и «страх», однако неясно, имеют ли эти эмоции схожие значения в разных языках , или почему их значения могут различаться.Мы оцениваем семантику эмоций по выборке из 2474 разговорных языков с помощью «колексификации» — явления, при котором языки называют семантически связанные понятия одним и тем же словом. Анализ показывает значительные различия в сетях объединения концепций эмоций, которые предсказываются географической близостью языковых семей. Мы также находим доказательства универсальной структуры сетей объединения эмоций, когда все семьи различают эмоции в первую очередь на основе гедонической валентности и физиологической активации.Наши результаты вносят вклад в дискуссии об универсальности и разнообразии того, как люди понимают и испытывают эмоции.
Не стесняйтесь делиться этими новостями психологии.
Как возникают эмоции: теория сконструированных эмоций
Этот пост теперь доступен на немецком языке.
Теория сконструированных эмоций предлагает радикально новый взгляд на то, что такое эмоции, откуда они берутся и как они формируют нашу жизнь.
Представлено профессором психологии и нейробиологом доктором.Лиза Фельдман Барретт в своей книге-бестселлере «« Как создаются эмоции », » (партнерская ссылка) также противоречит многим из наших наиболее устойчивых представлений о том, как работают человеческие эмоции.
Например, он утверждает, что:
- Эмоции не жестко запрограммированы в древней «рептильной» части мозга
- Эмоции не могут быть обнаружены по выражению лица или другим физиологическим измерениям
- Там нет «универсальных» эмоций у людей, наций или культур
- Есть нет отдельных частей мозга, посвященных определенным эмоциям (например, миндалины от страха)
- Эмоции — это , а не «реакции» на внешние события
За последние 25 лет Dr.Барретт и ее команда из Междисциплинарной лаборатории аффективной науки Северо-Восточного университета тыкали пальцами в лица, тела и мозги тысяч испытуемых, пытаясь раскрыть секреты эмоционального мозга.
В этой статье я обобщу основные идеи из книги, чтобы помочь им распространиться как можно дальше и шире. Предположим, что все ниже прямо взято или перефразировано из книги, хотя я попытался объяснить это своими словами. Любые ошибки или неверные толкования — мои.
Теория сконструированных эмоций получила свое название от своей центральной предпосылки: что эмоции — это концепций , которые сконструированы мозгом .
Задумайтесь на мгновение о своем мозге. Он сидит в вашем черепе, получая всевозможные данные из ваших глаз, ушей, носа, кожи и рта. Эти данные информативны, но также неоднозначны. Это должно быть интерпретировано .
Например, он может подумать:
- Что это за прямоугольный источник света с изменяющейся цветовой схемой? Окно!
- Что это за прерывистый узор из маленьких холодных пятен, пробегающих по моему телу? Дождь!
- Что это за ритмичный образец изменения давления воздуха? Песня
Таким образом, мозг постоянно пытается разобраться в данных, которые он получает.Один из самых простых способов сделать это — использовать предыдущий опыт в качестве руководства. Если он сможет сопоставить текущий опыт с прошлым воспоминанием, это может сэкономить много времени и энергии.
Но ему потребуется слишком много времени, чтобы рассмотреть тысячи старых воспоминаний по одному.
Вместо этого мозг использует концепций . Концепция подобна сжатой версии сотен или тысяч прошлых опытов. Вместо того чтобы вспоминать каждую встречу с , например, со «стулом», ваш мозг хранит концепцию стула .В следующий раз, когда вы столкнетесь со стулом, вашему мозгу достаточно будет сопоставить его с этой концепцией, чтобы он понял, что он видит.
Концепции подобны ярлыкам или категориям, которые ваш мозг создал, чтобы разобраться в окружающем мире. Когда вы видите что-то новое, ваш мозг не спрашивает: «Что это?»; он спрашивает: «Что это за , как ?». Другими словами, ваш мозг постоянно пытается поместить все, что вы воспринимаете, в существующую категорию. Это намного проще, чем пытаться выяснить, что это такое с нуля.
Идея о том, что мы используем концепции, чтобы понять смысл нашего опыта, не нова. Но работа доктора Барретта делает шаг вперед в применении этой идеи в беспорядочном, субъективном мире эмоций. Такие эмоции, как «страх», «печаль» и «разочарование», являются такими же понятиями, как и любые другие. Точно так же, как ваш мозг интерпретирует образец света как «окно», он может интерпретировать образец телесных ощущений как «страх» или «разочарование». Эти эмоции не воспринимаются как концепции, потому что мы их очень сильно переживаем.Но они.
В качестве примера того, как это работает, доктор Барретт рассказывает историю просмотра новостей о недавней стрельбе в школе. В тот момент казалось, что она реагирует на прямо на новости. Она чувствовала ужасное горе и печаль, и слезы, казалось, спонтанно выступали у нее на глазах.
Но точнее было бы описать то, что произошло, так:
«Я давно узнал, что« грусть »- это то, что может возникнуть, когда определенные телесные ощущения совпадают с ужасной утратой.Используя отрывки из прошлого опыта, такие как мои знания о перестрелках и мои предыдущие печали по поводу них, мой мозг быстро предсказал, что мое тело должно делать, чтобы справиться с такой трагедией. Его предсказания вызвали у меня колотящееся сердце, мое покрасневшее лицо и узелки в животе. Они заставили меня плакать, действие, которое успокоило бы мою нервную систему. И они сделали возникшие ощущения значительными как проявление печали ».
Другими словами, ее переживание печали было «симуляцией» или предсказанием подходящей реакции ее тела на новости.Печаль не была чистой реакцией на то, что происходило снаружи. Он возник в результате сложного взаимодействия систем, делающих самореализующиеся прогнозы о том, что необходимо ее телу, чтобы справиться с ситуацией.
Почему доктор Барретт использует слово «симуляция», а не просто «интерпретация»? Потому что мозг не пассивно наблюдает за поступающими данными из внешнего мира. Это сделало бы его решения очень медленными, что потенциально угрожало бы нашему выживанию.
Чтобы действовать быстрее, мозг начинает реагировать еще до того, как получил все данные — он создает «симуляцию» или предсказание того, что, по его мнению, может произойти дальше.По сути, мозг постоянно делает лучшее предположение о том, что, по его мнению, должно произойти, а затем готовится действовать в соответствии с этим предположением.
Если ваш мозг догадывается, например, что вы играете в футбол, он может начать предсказывать всевозможные вероятные сценарии, основанные на прошлом опыте: возможности спринта к воротам, быстро движущиеся мячи, летящие к вашей голове, или приближающиеся нападающие из любой точки. направление. Мозг может заранее начать подготовку тела к этим сценариям, перенаправляя кровоток к определенным мышцам или становясь более бдительным в отношении полета футбольного мяча.
То же самое происходит и с чисто умственной деятельностью. Когда вы читаете этот текст прямо сейчас, ваш мозг предсказывает, какое слово или идея может появиться следующим, на основе опыта чтения на протяжении всей жизни. Эти прогнозы экономят энергию и помогают читать быстрее, чем это было бы возможно. Как самый большой и наиболее энергоемкий орган в теле, мозг уделяет большое внимание этой эффективности.
То же самое происходит и с нашими эмоциями. По дороге в аэропорт, чтобы забрать друга, которого вы не видели годами, ваш мозг занят предсказанием тех ощущений радости и счастья, которые вы скоро испытаете.Это означает, что вы чувствуете себя счастливым еще до того, как событие произошло, и чувствуете себя еще счастливее, когда действительно видите ее.
Прогнозирование — это настолько фундаментальная деятельность человеческого мозга, что некоторые ученые считают его режимом работы мозга по умолчанию. Ваш мозг не может не строить прогностические модели для каждого опыта, который у вас есть, или любого опыта, который, по мнению , может быть у вас .
Это приводит к глубокому выводу: симуляции, которые мы создаем в наших головах, для нас более реальны, чем физический мир.То, что мы видим, слышим, осязаем, пробуем на вкус и обоняем, — это симуляций мира, а не реакций на него. Мы можем думать, что наше восприятие мира определяется событиями в мире, но на самом деле большая часть того, что мы видим, основывается на наших внутренних предсказаниях. Данные, поступающие от наших органов чувств, просто влияют на наше восприятие, как маленький камень, перепрыгивающий через катящуюся океанскую волну.
Этот поразительный вывод подтверждается исследованиями того, как люди видят.Часть мозга, отвечающая за зрение, зрительная кора, получает только 10% своих связей от сетчатки. Остальные 90% — это связи из других частей мозга, которые делают предположения о том, что, по их мнению, мы можем видеть.
Что делает мозг, когда его прогнозы неверны? Он может изменить свой прогноз, чтобы он соответствовал тому, что ему говорят чувства. Но с такой же вероятностью произойдет обратное: придерживайтесь исходного прогноза, а отфильтрует входящие данные, чтобы они соответствовали прогнозу .
В некотором смысле ваш мозг запрограммирован на заблуждения: вы познаете сложный мир, созданный вами, который контролируется битами сенсорной информации. Как только ваши прогнозы верны, достаточно , они фильтруют ваше восприятие и определяют, что вы в первую очередь видите. Это может стать замкнутым циклом, когда мозг видит только то, во что он верит, а затем верит в то, что видит.
Как эмоции вписываются в эту картину?
С точки зрения мозга, тело — это просто еще одна часть внешнего мира, которую оно должно объяснять.И он использует тот же самый механизм, который мы только что исследовали, чтобы интерпретировать ощущения, исходящие от внутри тела — изменяющиеся ритмы вашего сердцебиения, ощущение дыхания, урчание в животе, а также сокращение и расширение ваших вен.
Важно понимать, что эти чисто физические ощущения изнутри тела не имеют объективного значения. Они такие сильные, потому что исходят из внутри вас. Но боль в животе, например, можно так же легко «объяснить», как:
- Голод (если вы сидите за обеденным столом)
- Надвигающаяся болезнь (если сейчас сезон гриппа)
- Разбитое сердце (если вы переживаете разрыв)
- Уверенность в том, что обвиняемый ненадежен (если вы судья в зале суда и не обедали)
Процесс интерпретации этих телесных ощущений называется перехватом .Он управляется «интероцептивной сетью» в мозге, которая принимает информацию от ваших внутренних органов и тканей, гормонов в вашей крови и вашей иммунной системы, среди многих других, и маркирует эту информацию таким понятием, как «голод». или «горе». Эти эмоции могут казаться исходящими непосредственно от вашего тела. Но на самом деле они построены интероцептивной сетью в вашем мозгу, во многом основанной на ваших прогнозах.
Какова цель перехвата?
Все, что делает ваше тело, внутри или снаружи, требует энергии.Чтобы управлять своим «бюджетом тела», охватывающим сотни частей тела и миллиарды клеток, мозг должен постоянно прогнозировать потребности тела в энергии. Подобно тому, как финансовому отделу нужен бюджет, чтобы спрогнозировать, где потребуются деньги, мозг делает прогнозы и вносит поправки в отношении того, когда и где, по его мнению, потребуется энергия.
Многие из этих «бюджетных изменений» мы переживаем как эмоциональные переживания. Ваши мышцы, которым не хватает энергии, могут ощущаться как «истощение». Недостаток сна может быть истолкован как «подавленность».«Отсутствие позитивного социального взаимодействия может восприниматься как« одиночество ». Но эти эмоции не являются объективными фактами. Это концепции, созданные разумом из кусочков сенсорных данных, культурных знаний и истории социальных взаимодействий. Интероцепция эволюционировала, чтобы сбалансировать бюджеты нашего тела. Переживание эмоций — удачный (а иногда и неприятный) побочный эффект.
Это означает, что «плохое предчувствие» не является свидетельством того, что что-то не так. Это просто означает, что вы облагаете налогом бюджет своего тела.Эмоции реальны, но то, что они, кажется, вам говорят, не обязательно реально. Зная, что «отрицательные» эмоции — это просто способ нашего мозга сказать нам, что резервы на исходе, мы можем принимать преднамеренные решения, чтобы восполнить эти резервы, вместо того, чтобы обращаться к менее здоровым механизмам выживания.
Даже с учетом всех научных данных в мире может быть очень трудно поверить, что эмоции являются внутренне генерируемыми концепциями, движимыми ментальным моделированием. Они кажутся такими напряженными и подавляющими в данный момент, как волна, уносящая нас против нашей воли.
Причина, по которой эмоции кажутся реакциями на вещи, происходящие во внешнем мире, связана с тем, как концепции используются мозгом. Концепции — это не просто ярлыки для вещей, которые мы пассивно наблюдаем. Они необходимы нам в первую очередь для восприятия вещей. Концепция служит линзой (или иногда фильтром) того, что мы можем видеть в первую очередь.
Представьте, что вы сидите в парижском кафе на отдыхе, потягиваете прекрасное вино и едите сыр. Вы можете подслушать французскую пару за соседним столиком, погрузившись в разговор.Беседа содержит всю информацию, которая может вам понадобиться, чтобы понять, о чем они говорят. Но если в вашем сознании отсутствует набор понятий, известный как «французский язык», это будет казаться вам бессмысленным.
Это известно как «слепота переживания» — неспособность воспринимать то, чего у вас еще нет. Помните, что мы не воспринимаем мир напрямую; мы переживаем его мысленное моделирование. А без концепции чего-либо мы не сможем включить ее в нашу симуляцию.
В своем превосходном выступлении на TED доктор Барретт делится следующим примером:
Когда вы изучаете фотографию, ваши нейроны срабатывают как сумасшедшие, пытаясь увидеть что-то помимо черных и белых пятен. Ваш мозг просматривает свою библиотеку концепций, делает тысячи предположений и взвешивает вероятности, чтобы найти категорию, в которую можно поместить картинку.
Теперь посмотрите на следующую картинку:
Возвращаясь к первому, вы теперь, наверное, можно увидеть змею:
Но что изменилось? Изображение такое же, как и раньше, но теперь у вас в мозгу новая концепция .Вы получили «концептуальную линзу», которая позволяет вашему мозгу восполнять недостающую информацию. Этот процесс настолько автоматический, что вы, вероятно, не сможете вернуться к тому, что видели раньше, даже если попытаетесь.
Наши концепции позволяют нам воспринимать вещи в мире, который всегда предоставляет только неполную, неоднозначную информацию. Они помогают нам распознавать вещи быстро и (обычно) точно, экономя время и энергию. Но процесс использования концепций для восприятия вещей происходит настолько незаметно и автоматически, что наши чувства могут ощущаться как рефлексы, а не конструкции.Мы не чувствуем никакой свободы в проводимых нами симуляциях.
Это объясняет, почему такая эмоция, как «счастье», может восприниматься как реакция на внешние события, а не генерируется изнутри мозга. Еще до того, как ваш мозг закончил классифицировать ситуацию как «счастье», он также заранее имитирует счастье. Внешнее восприятие встречается с внутренней конструкцией до того, как вы узнаете, что происходит, поэтому кажется, что с вами происходит – счастье, хотя на самом деле ваш мозг активно конструирует переживания.
Это также может стать самореализующимся предсказанием: чем больше вы ожидаете, что счастье придет, тем больше вы готовитесь к его прибытию и тем больше вероятность, что вы его испытаете. Даже на неврологическом уровне вы создаете свою собственную реальность.
Одно из самых сложных следствий теории сконструированных эмоций состоит в том, что, если у кого-то нет концепции для описания эмоции, он не сможет ее воспринять. Они по-прежнему будут ощущать телесные ощущения, но не смогут точно их обозначить.
Другими словами, диапазон эмоций, которые может испытывать человек, ограничен их эмоциональной гранулярностью — способностью конструировать и идентифицировать более точные эмоциональные переживания.
Представьте себе крайний пример: человека, который способен различать только «хорошие» и «плохие» чувства. Они демонстрируют низкую эмоциональную гранулярность. Поскольку у них есть только неточная информация о том, что происходит внутри их тел, такому человеку будет сложно справиться со многими жизненными проблемами.На собственном опыте они будут слепы даже к своим собственным чувствам.
Это иллюстрирует критическую важность высокой эмоциональной гранулярности . Осмысление телесных ощущений требует энергии, а попытка сортировать огромное количество сенсорных данных в такое широкое чувство, как «счастье», требует лота энергии. А теперь представьте, если бы у вас было более точное понятие чувства привязанности к близкому другу, такое как корейское слово чжон (정). Вашему мозгу потребуется меньше усилий, чтобы построить эту более узкую концепцию.Точность ведет к эффективности; это биологическая награда более высокой эмоциональной гранулярности.
Когда вы испытываете эмоцию, не зная точной причины, вы, скорее всего, будете рассматривать эту эмоцию как информацию о мире , а не как свое переживание мира . Это известно как аффективный реализм . Аффективный реализм заставляет нас переживать предполагаемые «факты» о мире, которые на самом деле созданы нашими чувствами. Это может оставить нас в ловушке эмоционального мира, созданного нами самими, не осознавая, что именно мы заключили себя в тюрьму.
К счастью, эмоциональную детализацию можно улучшить. Если вы научитесь различать более точные значения слов «Чувствовать себя великолепно» (счастливый, довольный, взволнованный, расслабленный, радостный, обнадеживающий, вдохновленный, гордый, обожающий, благодарный, блаженный …) или «Чувство дерьма» (гнев, раздражение, встревоженный, злобный, сварливый, раскаявшийся, мрачный, униженный, беспокойный, охваченный страхом, обиженный, испуганный, завистливый, горестный, меланхоличный …), ваш мозг будет иметь гораздо больше возможностей для прогнозирования, классификации и восприятия эмоций.
Высокая эмоциональная гранулярность дает нам гораздо больший набор инструментов, позволяющих более гибко реагировать на наши проблемы. Это позволяет нам адаптировать наши действия к первопричинам наших эмоций, а не к их непосредственному появлению.
Хотя эмоции рождаются изнутри, они не останавливаются на достигнутом. Мы используем эмоции для построения нашей социальной реальности.
Когда вы общаетесь с людьми, которых вы знаете и любите — супругом, друзьями, любовниками, детьми, товарищами по команде или близкими товарищами — вы синхронизируете частоту сердечных сокращений, дыхание и другие физические сигналы, что дает ощутимые преимущества.Что-то простое, например, взявшись за руки с любимым человеком или оставив его фотографию на столе, может улучшить составление бюджета тела и уменьшить боль. Другими словами, мы также используем других людей, чтобы регулировать бюджеты нашего тела.
Но это выходит далеко за рамки управления бюджетами нашего собственного тела. Такие понятия, как «страх», «ожидание» и «презрение», также используются вашим мозгом для управления телами других людей. Как только мы конструируем концепцию эмоции и обозначаем ее словом, мы можем поделиться ею с другими, позволяя им видеть то, что мы видим, и, таким образом, изменяя работу их мозга.Как только мы с вами поделились концепцией, я могу просто произнести слово, чтобы начать запускать предсказания в вашем мозгу, своего рода лингвистическая телепатия.
Вместо ограниченного набора эмоций, заложенных от рождения, природа предоставила нам сырье для создания концептуальной системы, включая концепции эмоций. При участии взрослых, которые намеренно и осознанно говорили нам эмоциональные слова, мы приобрели способность воспринимать не только физические объекты, но и идеи, которые находятся только в сознании людей: цели, намерения, предпочтения и их собственные эмоции. .
Со временем эта передача знаний об эмоциях от поколения к поколению — в форме историй, традиций, мифов, басен или чего угодно, что мы можем передать, — позволяет каждому поколению формировать мозговые связи следующего. Эта совокупность знаний составляет сущность нашей цивилизации так же, как и книги в наших библиотеках.
Как только вы поймете, каковы бюджеты тела и как они влияют на наши эмоции, становится очевидным, насколько современная культура, кажется, спроектирована так, чтобы их нарушать.
Большая часть еды, которую мы едим, богата рафинированным сахаром, который искажает бюджеты нашего тела. Из-за школы и работы мы рано просыпаемся и поздно ложимся спать, в результате чего более 40 процентов американцев в возрасте от 13 до 64 лет регулярно недосыпают, что приводит к хроническим нарушениям бюджета. Рекламодатели играют на нашей неуверенности, предполагая, что наши друзья будут плохо осуждать нас, если мы не будем смотреть или покупать определенным образом (а социальное отторжение вредно для бюджета нашего тела). Социальные сети предлагают еще больше возможностей для сравнения в социальных сетях, а постоянное использование мобильных устройств означает, что мы никогда не расслабляемся.
Помните, что все переживания эмоций основываются на предсказаниях нашего мозга о том, что, по его мнению, нужно нашему телу. Если эти прогнозы хронически не совпадают с реальными потребностями нашего тела, может быть трудно вернуть их в равновесие. Бюджеты вашего тела не так легко реагируют на предупреждающие сигналы, исходящие от вашего тела. Как только наши прогнозы на достаточно долгое время не соответствуют действительности, вы будете чувствовать себя хронически несчастным, не зная почему.
Что мы делаем, когда чувствуем себя несчастными? Занимаемся самолечением.Тридцать процентов всех лекарств, потребляемых в Соединенных Штатах, используются для лечения той или иной формы дистресса. Мы используем алкоголь, наркотики, телевизор и сахар, чтобы добиться подобия бюджетного баланса, но за это приходится платить ужасной ценой в виде зависимости и ожирения. В последние десятилетия стало ясно, что иммунная система влияет на гораздо большее количество болезней и вредных состояний, чем мы предполагали, включая диабет, ожирение, болезни сердца, депрессию, бессонницу, рак, снижение памяти и другие когнитивные функции, связанные с преждевременным старением. и слабоумие.И иммунная система страдает, когда бюджеты нашего тела выходят из равновесия.
Более пристальный взгляд на депрессию дает представление о том, как хронический дисбаланс в организме может иметь отрицательные последствия.
Депрессию можно рассматривать как непрерывную обратную связь негативных мыслей и чувств. Каждое чувство движет следующей мыслью, и наоборот. Мозг зацикливается на негативном прошлом опыте и, таким образом, продолжает снимать средства из уже облагаемого налогами бюджета. Сигналы тревоги от тела отключаются или игнорируются.Фактически, тело и разум заперты в цикле неисправленных прогнозов, оказавшись в ловушке неблагоприятного прошлого, когда метаболические потребности были высоки.
Поскольку бюджет организма хронически находится в долгах, организм пытается сократить расходы. Самый простой способ сделать это — перестать двигаться и обращать внимание на мир. Если затем депрессивный человек начинает избегать людей, другие тоже не могут помочь сбалансировать бюджет своего тела. Это неумолимая усталость от депрессии.
Этот цикл, конечно же, применим и к людям, которые растут в невзгодах и лишены предметов первой необходимости, таких как безопасность, еда и сон.Эти условия изменяют интероцептивную сеть, снижая способность мозга точно регулировать свой бюджет на протяжении всей жизни. Это приводит к более высокому риску сердечных заболеваний, артрита, диабета, рака и других заболеваний на протяжении всей жизни.
В свете возможности того, что мы конструируем наши эмоции на основе концепций, возникает следующий вопрос: несем ли мы ответственность за свои концепции?
Не все, конечно. Вы не можете выбирать концепции, которые выучили в детстве. Но, став взрослым, у вас есть выбор в отношении того, каким переживаниям вы подвергаетесь, что формирует концепции, которые в конечном итоге определяют ваши действия.С этой точки зрения ответственность заключается в том, чтобы сделать осознанный выбор изменить свои концепции.
Теория сконструированных эмоций утверждает, что каждый аспект наших эмоций податлив и гибок. Вы не во власти мифических цепей эмоций, спрятанных глубоко в какой-то древней части вашего мозга. У вас больше контроля над своими эмоциями, чем вы думаете.
Вы, конечно, не можете просто щелкнуть пальцами и мгновенно изменить то, что вы чувствуете, но вот шесть практических шагов, которые вы можете предпринять, чтобы со временем улучшить свою эмоциональную гранулярность, основанные на самых последних результатах научных исследований.
1. Попробуйте новые перспективы
Согласно теории сконструированных эмоций, концепции, которых мы придерживаемся, напрямую влияют на бюджет нашего тела и, следовательно, на наши эмоции. Концепции не существуют в абстрактной, разреженной сфере, отдельной от биологии. Изучение или изменение концепций (также известных как ментальные модели) напрямую влияет на то, как наше тело функционирует каждую минуту.
Пробуя новые перспективы в том, как мы примеряем новую одежду, мы можем «опробовать» различные режимы составления бюджета тела.Точно так же, как мы можем выделить больше финансовых ресурсов на ту или иную категорию бюджета, мы можем сделать то же самое с бюджетами нашего тела.
Это может включать в себя все, что угодно, от путешествий по зарубежным странам, до проведения времени с разными людьми, до чтения литературы или пробуя новый опыт. Этот опыт открывает нам различные способы удовлетворения человеческих потребностей, которые мы, возможно, захотим позаимствовать для себя.
2. Измените категорию того, что вы чувствуете
Каждый раз, когда вам плохо, осознавайте, что происходит на самом деле: вы испытываете неприятный аффект, основанный на интероцептивных ощущениях.С практикой вы можете научиться разбирать эмоцию на составные части, вместо того, чтобы позволить ей стать линзой, через которую вы смотрите на мир.
Например, широкое, неоднозначное чувство «беспокойства» можно разбить и переклассифицировать на «напряжение в верхней части спины», «быстро бьющееся сердце» и «сжатые челюсти». Эта деконструкция лишает ощущения части их эмоциональной силы.
Попробуйте более точно обозначить, что вы чувствуете, медитируя на различные части тела или ищите более непосредственные, физические причины, такие как голод, обезвоживание или недостаток сна.
3. Говорите о том, что вы чувствуете
Один из наиболее эффективных способов подвергнуть сомнению зачастую чрезмерно драматичные интерпретации ума — это поговорить о них с другими. Раскрытие чувств придает нам определенную степень объективности и позволяет другим проявлять сочувствие и понимание.
В исследованиях у мужчин, которые выражали много эмоций, которые они не называли, был обнаружен самый высокий уровень цитокинов, белков, которые в долгосрочной перспективе вызывают воспаление. У женщин, переживших рак груди, которые явно обозначают и выражают свои эмоции, лучшее здоровье и меньше посещений врача после операции.
Это не пустые советы по самопомощи: разговоры о своих чувствах заметно улучшают ваше здоровье и счастье.
4. Двигайте телом
Иногда петли предсказания между телом и разумом настолько сильны, что их трудно сознательно прервать. К счастью, у нас есть бэкдор: тело. Будь то ходьба, йога, растяжка, поднятие тяжестей или другие формы упражнений, мы можем повторно синхронизировать сигналы, текущие между нашим телом и разумом, возвращая баланс нашего тела.
Все животные используют движение, чтобы регулировать бюджет своего тела. Если в организме собаки слишком много глюкозы, она может бегать или кружиться, чтобы сжечь ее. Люди уникальны тем, что мы можем использовать чисто ментальные концепции для изменения нашего бюджета. Но когда это не удается, быстрая пробежка или аэробика могут исправить неконтролируемую петлю обратной связи, сдерживающую нас.
5. Пополните свой словарный запас
Это может показаться неправдоподобным, но есть существенные доказательства того, что эмоциональная гранулярность тесно связана с лингвистической гранулярностью .Чем точнее ваш словарный запас, тем точнее ваш мозг может определять, что происходит в организме, и соответственно откалибровать свой бюджет.
В ходе исследования было обнаружено, что люди, демонстрирующие более высокую эмоциональную гранулярность, реже обращаются к врачу, реже принимают лекарства и меньше дней госпитализируются из-за болезни. Напротив, более низкая эмоциональная гранулярность связана с большим депрессивным расстройством, социальным тревожным расстройством, расстройствами пищевого поведения, расстройствами аутистического спектра, пограничным расстройством личности и общими чувствами тревоги и депрессии.
Будь то чтение сложных литературных произведений, просмотр фильмов со сложными персонажами или поиск незнакомых слов, расширение словарного запаса может напрямую повлиять на функции вашего тела.
6. Напишите о своем опыте
Один из ясных выводов из Как создаются эмоции заключается в том, что мир концепций и мир биологии не разделены. Наш мозг полагается на модели того, что происходит или может произойти во внешнем мире, чтобы принимать решения по бюджету.Мы можем сознательно влиять на эти модели и обогащать их тем, чему мы подвергаемся.
Письмо — один из наиболее эффективных способов напрямую формировать концепции, которые конструирует наш мозг. Письмо позволяет нам сделать наше мышление более конкретным, за пределами головы, где его можно более объективно оценивать, анализировать и изменять. Слова, которые мы помещаем на страницу, могут быть отражены обратно к нам, образуя другой цикл прогнозирования, в котором у нас гораздо больше свободы действий.
Все шесть этих подходов могут превратить негативную спираль страдания в простой физический дискомфорт.Боль неизбежна, но она не должна означать, что в вашей жизни что-то не так. Ни одна техника не гарантированно работает каждый раз, но они открывают возможность работать над более здоровым телом, более полноценными отношениями и более гибкой и сильной эмоциональной жизнью.
Сконструированные эмоции обещают не в том, что мы каким-то образом получим полный контроль над своими чувствами. Эмоции по своей природе неопределенны, и именно эта неопределенность делает возможной яркую эмоциональную жизнь.Жизнь может быть неожиданно радостной, неожиданно значимой, неожиданно глубокой. Обещание состоит не в том, что мы можем контролировать эмоциональные волны, которые накатывают на нас, когда мы движемся по жизни. Обещание состоит в том, что мы сможем научиться кататься на этих волнах умело и с удовольствием.
Подпишитесь ниже, чтобы еженедельно получать бесплатные электронные письма с нашим лучшим новым контентом, или подписывайтесь на нас в Twitter, Facebook, Instagram, LinkedIn или YouTube. Или станьте участником Praxis, чтобы получить мгновенный доступ к нашей полной коллекции сообщений только для участников.
Теории эмоций | Введение в психологию
Мы можем быть на вершине радости или в глубине отчаяния. Мы можем злиться, когда нас предают, бояться, когда нам угрожают, и удивляться, когда происходит что-то неожиданное. В этом разделе будут описаны некоторые из наиболее известных теорий, объясняющих наши эмоциональные переживания, и дается понимание биологических основ эмоций. Этот раздел завершается обсуждением повсеместной природы выражения эмоций на лице и нашей способности распознавать эти выражения у других.
Магда Арнольд была первым теоретиком, предложившим исследование значения оценки и представившим схему того, каким может быть процесс оценки и как он связан с эмоциями (Roseman & Smith, 2001). Ключевая идея теории оценки состоит в том, что у вас есть мысли (когнитивная оценка) до того, как вы испытаете эмоцию, а эмоция, которую вы испытываете, зависит от мыслей, которые у вас были (Frijda, 1988; Lazarus, 1991). Если вы думаете, что что-то положительное, у вас будет больше положительных эмоций, чем если бы ваша оценка была отрицательной, и наоборот.Теория оценки объясняет, как два человека могут испытывать две совершенно разные эмоции по поводу одного и того же события. Например, предположим, что ваш преподаватель психологии выбрал вас для чтения лекции об эмоциях; вы можете рассматривать это как положительный момент, потому что это дает возможность быть в центре внимания, и вы испытаете счастье. Однако, если вам не нравится выступать публично, вы можете получить отрицательную оценку и испытать дискомфорт.Рисунок 2 . Этот рисунок иллюстрирует основные утверждения двухфакторных теорий эмоций Джеймса-Ланге, Кэннона-Барда и Шехтера-Зингера.(кредит «змейка»: модификация работы «tableatny» / Flickr; кредит «лицо»: модификация работы Кори Занкера)
Шахтер и Сингер считали, что физиологическое возбуждение очень похоже на разные типы эмоций, которые мы испытываем, и поэтому когнитивная оценка ситуации имеет решающее значение для реальной переживаемой эмоции. Фактически, можно было бы ошибочно приписать возбуждение эмоциональному переживанию, если бы обстоятельства были правильными (Schachter & Singer, 1962).Они провели умный эксперимент, чтобы проверить свою идею. Участники мужского пола были случайным образом распределены в одну из нескольких групп. Некоторым участникам вводили адреналин, который вызывал телесные изменения, имитирующие реакцию симпатической нервной системы «бей или беги»; однако только некоторым из этих мужчин было сказано ожидать этих реакций как побочных эффектов инъекции. Другим мужчинам, которым вводили адреналин, сказали, что либо у инъекции не будет побочных эффектов, либо возникнет побочный эффект, не связанный с симпатической реакцией, например зуд в ногах или головная боль.Получив эти инъекции, участники ждали в комнате с кем-то еще, кого они считали еще одним объектом исследования. На самом деле другой человек был сообщником исследователя. Конфедерация проявляла эйфорию или гневное поведение по сценарию (Schachter & Singer, 1962).
Когда участников, которым сказали, что они должны ожидать появления симптомов физиологического возбуждения, спросили о любых эмоциональных изменениях, которые они испытали, связанных с эйфорией или гневом (в зависимости от того, как ведет себя соратник), они не ответили ни на что.Однако мужчины, которые не ожидали физиологического возбуждения в результате инъекции, с большей вероятностью сообщали, что они испытали эйфорию или гнев в результате поведения назначенного им сообщника. В то время как все, кто получил инъекцию адреналина, испытали такое же физиологическое возбуждение, только те, кто не ожидал возбуждения, использовали контекст, чтобы интерпретировать возбуждение как изменение эмоционального состояния (Schachter & Singer, 1962).
Сильные эмоциональные реакции связаны с сильным физиологическим возбуждением, что заставило некоторых теоретиков предположить, что признаки физиологического возбуждения, включая учащенное сердцебиение, частоту дыхания и потоотделение, могут использоваться для определения того, говорит ли кто-то правду или нет.Предполагается, что большинство из нас проявили бы признаки физиологического возбуждения, если бы вели себя нечестно с кем-то. Полиграф , или тест на детекторе лжи, измеряет физиологическое возбуждение человека, отвечая на серию вопросов. Кто-то, обученный чтению этих тестов, будет искать ответы на вопросы, связанные с повышенным уровнем возбуждения, как потенциальные признаки того, что респондент мог быть нечестным в этих ответах. Хотя полиграфы все еще широко используются, их достоверность и точность весьма сомнительны, поскольку нет никаких доказательств того, что ложь связана с каким-либо конкретным паттерном физиологического возбуждения (Saxe & Ben-Shakhar, 1999).
Вернитесь к примеру, когда ваш профессор попросил вас прочесть лекцию. Даже если вам не нравится выступать на публике, вам, вероятно, удастся это сделать. Вы могли бы целенаправленно контролировать свои эмоции, что позволило бы вам говорить, но мы постоянно регулируем свои эмоции, и большая часть нашего регулирования эмоций происходит без того, чтобы мы активно об этом думали. Маусс и ее коллеги изучали автоматическую регуляцию эмоций (AER), которая относится к непреднамеренному контролю эмоций. Он просто не реагирует на ваши эмоции, и AER может влиять на все аспекты эмоциональных процессов.AER может влиять на то, чем вы занимаетесь, на вашу оценку, на ваш выбор эмоциональных переживаний и на ваше поведение после переживания эмоции (Mauss, Bunge, & Gross, 2007; Mauss, Levenson, McCarter, Wilhelm, & Gross, 2005). AER похож на другие автоматические когнитивные процессы, в которых ощущения активируют структуры знаний, влияющие на функционирование. Эти структуры знаний могут включать концепции, схемы или сценарии.
Идея AER заключается в том, что люди разрабатывают автоматический процесс, который работает как сценарий или схема, и этот процесс не требует осознанного мышления для регулирования эмоций.AER работает как езда на велосипеде. Разрабатывая процесс, вы просто делаете это, не задумываясь об этом. AER может быть адаптивным или дезадаптивным и иметь важные последствия для здоровья (Hopp, Troy, & Mauss, 2011). Адаптивные AER приводят к лучшим результатам для здоровья, чем неадаптивные AER, в первую очередь из-за того, что испытывают или смягчают стрессоры лучше, чем люди с неадаптивными AER (Hopp, Troy, & Mauss, 2011). С другой стороны, дезадаптивные AER могут иметь решающее значение для поддержания некоторых психологических расстройств (Hopp, Troy, & Mauss, 2011).Маусс и ее коллеги обнаружили, что стратегии могут уменьшить негативные эмоции, что, в свою очередь, должно улучшить психологическое здоровье (Mauss, Cook, Cheng, & Gross, 2007; Mauss, Cook, & Gross, 2007; Shallcross, Troy, Boland, & Mauss, 2010). ; Troy, Shallcross, & Mauss, 2013; Troy, Wilhelm, Shallcross, & Mauss, 2010). Маусс также предположила, что существуют проблемы с тем, как измеряются эмоции, но она считает, что большинство аспектов эмоций, которые обычно измеряются, полезны (Маусс и др., 2005; Mauss & Robinson, 2009). Однако другой способ рассмотрения эмоций бросает вызов нашему пониманию эмоций.
Примерно через три десятилетия междисциплинарных исследований Барретт утверждал, что мы не понимаем эмоции. Она предположила, что эмоции не были встроены в ваш мозг при рождении, а были созданы на основе вашего опыта. Эмоции в теории конструктивизма — это предсказания, которые формируют ваше восприятие мира. В главе 7 вы узнали, что концепции — это категории или группы лингвистической информации, образов, идей или воспоминаний, например жизненного опыта.Барретт расширил это понятие, включив эмоции как концепции, являющиеся предсказаниями (Barrett, 2017). Два идентичных физиологических состояния могут привести к разным эмоциональным состояниям в зависимости от ваших прогнозов. Например, ваш мозг, предсказывающий взбалтывание желудка в пекарне, может привести к формированию чувства голода. Однако ваш мозг предсказывает взбалтывание желудка, пока вы ждете результатов медицинских анализов, может заставить ваш мозг создавать беспокойство. Таким образом, вы можете создать две разные эмоции из одних и тех же физиологических ощущений.Вместо того, чтобы эмоции быть чем-то, что вы не можете контролировать, вы можете контролировать свои эмоции и влиять на них
Две другие выдающиеся точки зрения вытекают из работ Роберта Зайонка и Жозефа Леду. Зайонц утверждал, что некоторые эмоции возникают отдельно от нашей когнитивной интерпретации или до нее, например, чувство страха в ответ на неожиданный громкий звук (Zajonc, 1998). Он также верил в то, что мы могли бы небрежно назвать интуитивным чувством, — что мы можем испытать мгновенное и необъяснимое приязнь или неприязнь к кому-то или чему-то (Zajonc, 1980).Леду также считает, что некоторые эмоции не требуют познания: некоторые эмоции полностью обходят контекстную интерпретацию. Его исследования в области нейробиологии эмоций продемонстрировали главную роль миндалины в возникновении страха (Cunha, Monfils, & LeDoux, 2010; LeDoux 1996, 2002). Стимул страха обрабатывается мозгом одним из двух путей: от таламуса (где он воспринимается) непосредственно к миндалине или от таламуса через кору, а затем к миндалине. Первый путь быстрый, а второй позволяет больше обрабатывать детали стимула.В следующем разделе мы более подробно рассмотрим нейробиологию эмоциональных реакций.
соедините концепции
Эмоциональное выражение и регулирование эмоцийРегулирование эмоций описывает, как люди реагируют на ситуации и переживания, изменяя свои эмоциональные переживания и выражения. Скрытые стратегии регуляции эмоций — это те стратегии, которые происходят внутри человека, в то время как открытые стратегии связаны с другими людьми или действиями (такими как обращение за советом или употребление алкоголя).Алдао и Диксон (2014) изучали взаимосвязь между открытыми стратегиями эмоциональной регуляции и психопатологией. Они исследовали, как 218 студентов бакалавриата сообщили об использовании скрытых и явных стратегий и о своих симптомах, связанных с отдельными психическими расстройствами, и обнаружили, что явные стратегии эмоциональной регуляции лучше предсказывают психопатологию, чем скрытые стратегии. В другом исследовании изучалась взаимосвязь между пре-геймингом (актом обильного питья перед социальным мероприятием) и двумя стратегиями регуляции эмоций, чтобы понять, как они могут способствовать возникновению проблем, связанных с алкоголем; результаты предполагают связь, но сложную (Pederson, 2016).В этих областях необходимы дальнейшие исследования, чтобы лучше понять закономерности адаптивного и дезадаптивного регулирования эмоций (Aldao & Dixon-Gordon, 2014).
Психология в музыке
Нейробиолог Джоспе Леду занимается не только изучением эмоциональной обработки и кондиционирования у крыс — он также является солистом своей группы The Amygdaloids. Его группа часто объясняет в своих песнях психологическую музыку. См. Пример этого в песне Fearing.
Смотри
Просмотрите теории эмоций в следующем видео по психологии ускоренного курса.
Вы можете просмотреть стенограмму «Feeling All the Feels: Crash Course Psychology # 25» здесь (открывается в новом окне).
У вас была идея улучшить этот контент? Нам очень понравится ваш вклад.
Что такое эмоция — значение и определение
Любой относительно короткий сознательный опыт, характеризующийся интенсивной умственной деятельностью и высокой степенью удовольствия или неудовольствия.Эмоции часто переплетаются с настроением, темпераментом, личностью, характером и мотивацией.
В некоторых теориях познание является важным аспектом эмоции. Те, кто действует в первую очередь на эмоциях, которые они чувствуют, могут казаться, как будто они не думают, но умственные процессы по-прежнему важны, особенно при интерпретации событий. Например, осознание нашей веры в то, что мы находимся в опасной ситуации, и последующее возбуждение нервной системы нашего тела (учащенное сердцебиение и дыхание, потливость, мышечное напряжение) являются неотъемлемой частью переживания нашего чувства страха.Однако другие теории утверждают, что эмоции отделены от познания и могут предшествовать ему.
Эмоции сложны; они представляют собой состояние чувств, которое приводит к физическим и психологическим изменениям, влияющим на наше поведение.
Физиология эмоций тесно связана с возбуждением нервной системы, с различными состояниями и силой возбуждения, связанными, по-видимому, с определенными эмоциями. Эмоции также связаны с поведенческими тенденциями. Экстраверты с большей вероятностью будут общительны и выражают свои эмоции, в то время как интроверты с большей вероятностью будут более социально замкнуты и скрывают свои эмоции.
Эмоции часто являются движущей силой мотивации, положительной или отрицательной. Согласно другим теориям, эмоции — это не причинные силы, а просто синдромы компонентов, которые могут включать в себя мотивацию, чувства, поведение и физиологические изменения, но ни один из этих компонентов не является эмоцией. И эмоция не является сущностью, вызывающей эти компоненты.
Эмоции включают в себя различные компоненты, такие как субъективный опыт, когнитивные процессы, экспрессивное поведение, психофизиологические изменения и инструментальное поведение.
Различные компоненты эмоций классифицируются по-разному, в зависимости от учебной дисциплины. В психологии и философии эмоция обычно включает субъективный, сознательный опыт, характеризующийся в первую очередь психофизиологическими проявлениями, биологическими реакциями и психическими состояниями. Подобное многокомпонентное описание эмоции можно найти в социологии.
См. Ссылку для получения дополнительной информации.
По материалам Википедии, бесплатной энциклопедии.Интернет. По состоянию на 14 июня 2016 г.
Определение эмпатии | Что такое сочувствие
Люди испытывают эмоциональное сочувствие с младенчества, физически ощущая эмоции своих опекунов и часто отражая эти эмоции. Когнитивная эмпатия появляется на более позднем этапе развития, примерно в возрасте трех-четырех лет, примерно тогда, когда дети начинают развивать элементарную «теорию разума», то есть понимание того, что другие люди воспринимают мир иначе, чем они.
Исследования показывают, что на основе этих ранних форм эмпатии мы можем развить более сложные формы, которые имеют большое значение для улучшения наших отношений и мира вокруг нас.Вот некоторые конкретные научно обоснованные упражнения для развития сочувствия с нашего сайта Greater Good in Action:
- Активное слушание: проявите активный интерес к тому, что говорит другой человек, и дайте ему почувствовать себя услышанным.
- Общая идентичность: подумайте о человеке, который, кажется, сильно отличается от вас, а затем перечислите, что у вас общего.
- Сделайте страдания человеческим лицом: читая новости, ищите профили конкретных людей и пытайтесь представить, какой была их жизнь.
- Выявление альтруизма: создавайте напоминания о взаимосвязанности.
И вот некоторые из ключей, которые исследователи определили для воспитания сочувствия в себе и других:
- Сосредоточьте свое внимание вовне: Осознанно осознавать свое окружение, особенно поведение и выражения других людей, имеет решающее значение для сочувствие. Действительно, исследования показывают, что практика внимательности помогает нам взглянуть на точки зрения других людей, но при этом не чувствовать себя подавленным, когда мы сталкиваемся с их негативными эмоциями.
- Убирайся из своей головы: Исследования показывают, что мы можем повысить собственный уровень эмпатии, активно представляя, что может испытывать кто-то другой.
- Не спешите с выводами о других: Мы чувствуем меньше сочувствия, когда предполагаем, что люди, страдающие, каким-то образом получают то, что заслуживают.
- Проявите эмпатический язык тела: Сочувствие выражается не только в том, что мы говорим, но и в выражении лица, позе, тоне голоса и зрительном контакте (или его отсутствии).
- Meditate: Исследования в области нейробиологии, проведенные Ричардом Дэвидсоном и его коллегами, показывают, что медитация — особенно медитация любящей доброты, которая фокусирует внимание на заботе о других — может повысить способность к сочувствию как у краткосрочных, так и у долгосрочных медитаторов (хотя особенно среди тех, кто давно занимается медитацией).
- Исследуйте вымышленные миры: Исследования Кейта Оатли и его коллег показали, что люди, читающие художественную литературу, более восприимчивы к эмоциям и намерениям других.
- Присоединяйтесь к группе: Недавние исследования показали, что совместное музыкальное сопровождение усиливает сочувствие у детей.
- Сыграть в игры: Исследования в области нейробиологии показывают, что, когда мы соревнуемся с другими, наш мозг создает «ментальную модель» мыслей и намерений другого человека.
- Возьмите уроки у младенцев: Программа Мэри Гордон «Корни эмпатии» разработана, чтобы усилить сочувствие, принося младенцев в классы, стимулируя основные инстинкты детей, чтобы они находили отклик с эмоциями других.
- Борьба с неравенством: Исследования показали, что достижение более высокого социально-экономического статуса снижает эмпатию, возможно, потому, что у людей с высоким СЭС меньше потребности в контактах, опоре или сотрудничестве с другими. По мере того, как увеличивается разрыв между имущими и неимущими, мы также рискуем столкнуться с разрывом в сочувствии. Это не значит, что деньги — зло, но если у вас их много, вам, возможно, придется более целенаправленно поддерживать свое сочувствие к другим.
- Обратите внимание на лица: Новаторское исследование Пола Экмана показало, что мы можем улучшить нашу способность определять эмоции других людей, систематически изучая выражения лиц.Пройдите нашу викторину на эмоциональный интеллект для начинающих или ознакомьтесь с F.A.C.E. Экмана. программа для более строгих тренировок.
- Верьте, что сочувствию можно научиться: Люди, которые думают, что уровень их сочувствия меняется, прилагают больше усилий, чтобы сочувствовать, слушать других и помогать, даже когда это сложно.
Подробнее : Инициатива Start Empathy от Ashoka Foundation отслеживает передовой опыт преподавателей в обучении сочувствию. Инициатива присудила награды 14 программам, признанным лучшими в воспитании эмпатии.Некоммерческая организация Playworks также предлагает восемь стратегий развития сочувствия у детей.
Каковы подводные камни и ограничения сочувствия?
Согласно исследованиям, мы с большей вероятностью поможем одному пострадавшему, чем большой группе безликих жертв, и мы больше сочувствуем членам своей группы, чем членам вне группы. Отражает ли это дефект самого сочувствия? Некоторые критики так считают, в то время как другие утверждают, что настоящая проблема заключается в том, как мы подавляем собственное сочувствие.
В конце концов, сочувствие может быть болезненным. «Ловушка сочувствия» возникает, когда мы настолько сосредоточены на чувстве того, что чувствуют другие, что пренебрегаем собственными эмоциями и потребностями — и другие люди могут этим воспользоваться. Врачи и лица, осуществляющие уход, особенно подвержены риску эмоционального подавления сочувствия.
В других случаях сочувствие пагубно. Сочувствие чужим группам может сделать нас менее склонными к взаимодействию с ними, если мы воображаем, что они будут критиковать нас. Социопаты могут использовать когнитивную эмпатию, чтобы помогать им эксплуатировать или даже мучить людей.
Даже если у нас хорошие намерения, мы склонны переоценивать свои эмпатические навыки. Мы можем думать, что знаем всю историю о других людях, когда на самом деле делаем предвзятые суждения, что может привести к недопониманию и усугубить предубеждения.