Связь между мышлением и языком: Учебное пособие для юридических вузов

Соотношение языка и мышления в философии и методике преподавания иностранных языков

%PDF-1.6 % 1 0 obj > endobj 4 0 obj /ModDate (D:20140919191800+06’00’) /Producer (Adobe PDF Library 10.0) /Author /Title >> endobj 2 0 obj > stream application/pdf

Соотношение языка и мышления в философии и методике преподавания иностранных языков

Копылова Ю. В.Adobe PDF Library 10.02014-09-19T19:17:53+06:00Acrobat PDFMaker 10.1 для Word2014-09-19T19:18+06:002014-09-19T19:18+06:00uuid:db5755c0-1194-4aa7-88fb-805816f1eb31uuid:1bbf4b81-a97e-41ba-9c2d-aafec3a1fc80 endstream endobj 3 0 obj > endobj 5 0 obj > /Font > /XObject > >> /Rotate 0 /Type /Page /Annots [35 0 R] >> endobj 6 0 obj > /Font > >> /Rotate 0 /Type /Page >> endobj 7 0 obj > /Font > >> /Rotate 0 /Type /Page >> endobj 8 0 obj > /Font > >> /Rotate 0 /Type /Page >> endobj 9 0 obj > /Font > >> /Rotate 0 /Type /Page >> endobj 10 0 obj > /Font > >> /Rotate 0 /Type /Page >> endobj 11 0 obj > stream HT=0+\_ Kwb >c8d)(ϛyϻUח>%Zo @:ě}xHaR(BGHS+~}>aI*( t%`Bol-ŎjK?DYnAcy:zH],0#}Z8R1J%.

͜ieм

Язык и мышление

Язы́к и мышле́ние —

два неразрывно связанных вида общественной деятельности, отличающихся друг от друга по своей сущности и специфическим признакам. «Мышле­ние — высшая форма активного отражения объектив­ной реальности, целе­на­прав­лен­ное, опосред­ство­ван­ное и обобщён­ное позна­ние суще­ствен­ных связей и отношений предметов и явлений. Оно осуществляется в различных формах и структурах (понятиях, категориях, теориях), в которых закреплен и обобщён познавательный и социально-исторический опыт человечества» («Философский энциклопедический словарь», 1983). Процессы мышления проявляются в трёх основных видах, выступающих в сложном взаимо­дей­ствии, — практически-действенном, нагляд­но-образном и словесно-логическом. «Орудием мышле­ния является язык, а также другие системы знаков (как абстрактных, например математических, так и конкретно-образных, например язык искус­ства)» (там же). Язык — это знаковая (в своей исходной форме звуковая) деятельность, обеспе­чи­ва­ю­щая материальное оформление мыслей и обмен информа­ци­ей между членами общества.

Мышление, за исключением его практически-действенного вида, имеет психическую, идеальную природу, между тем как язык — это явление по своей первичной природе физическое, материальное.

Выяснение степени и конкретного характера связи между языком и мышлением состав­ля­ет одну из центральных проблем теоретического языкознания и философии языка с самого начала их развития. В решении этой проблемы обнаруживаются глубокие расхождения — от прямого отождествления языка и мышления (Ф. Э. Д. Шлейермахер, И. Г. Гаман) или их чрезмерного сближения с преувели­че­ни­ем роли языка (В. фон Гумбольдт, Л. Леви-Брюль, бихевиоризм, неогумбольдтианство, неопози­ти­визм) до отрицания непосредственной связи между ними (Ф. Э. Бенеке) или, чаще, игнори­ро­ва­ния мышления в методике лингви­сти­че­ско­го иссле­до­ва­ния (лингви­сти­че­ский формализм, дескрипти­визм).

Диалектический материализм рассматривает взаимоотношение языка и мышления как диалекти­че­ское единство. Язык является непосредственной материальной опорой мышления только в его словес­но-логическом виде.

Как процесс общения между членами общества языковая деятельность лишь в незначительной части случаев (например, при мышлении вслух в расчёте на восприятие слушателей) совпадает с процессом мышления, обычно же, когда язык выступает именно как «непосредственная действительность мысли» (К. Маркс), выражается, как правило, уже сформиро­ван­ная мысль (в т. ч. и как результат практически-действенного или наглядно-образного мышления).

Словесно-логический вид мышления обеспечивается двумя специфическими особен­но­стя­ми языка: естественно не мотивированным, условным характе­ром исторически устано­вив­шей­ся связи слов как знаковых единиц с обозначаемыми сущностями и членением речевого потока на относительно ограни­чен­ные по объёму, формально размежёванные и внутренне органи­зо­ван­ные отрез­ки — предложения. Слова, в отличие от наглядных психических образов предметов и явлений, не обнаруживают, за исключением звукоподражаний, никаких сходств с естествен­ны­ми, чувственно воспринимаемыми особен­но­стя­ми обозначаемых объектов, что позволяет создавать на основе слов и ассоциировать с ними не только обобщённые представления о предметах, но и понятия любой степени обобщённости и абстракт­но­сти.

Предложения, исторически восходящие к элементарным высказы­ва­ни­ям, обусловили выделение в потоке мышления отдельных относительно отграниченных друг от друга единиц, условно подводимых в логике и психологии под различные виды суждений и умозаключений. Однако прямого соответствия между единицами мышления и соотно­си­тель­ны­ми с ними единицами языка нет: в одном и том же языке одна мысль или её компонен­ты — понятия и представ­ле­ния — могут быть оформлены разными предложениями, словами или слово­со­че­та­ни­я­ми, а одни и те же слова могут быть исполь­зо­ва­ны для оформления разных понятий и представлений. Кроме того, служебные, указательные и т. п. слова вообще не могут обозначать понятий или представлений, а, например, побудительные, вопроси­тель­ные и подобные предложения рассчитаны только на выражение волеизъяв­ле­ний и субъективного отношения говорящих к каким-либо фактам.

Многовековой процесс оформления и выражения мыслей посредством языка обусловил развитие в грамматическом строе языков ряда формальных категорий, частично соотно­си­тель­ных с некоторыми общими категориями мышления, например подлежащее, сказуемое, дополнение и определение прибли­жён­но соответствуют смысловым категориям субъекта, предиката (в разных их пониманиях), объекта и атрибута; формальные категории имени существительного, глагола, прилагательного, числительного и грамматические категории числа приближённо соответствуют смысло­вым категориям предмета или явления, процесса (в т.

 ч. действия или состояния), качества и количества; формальные категории союзов, предлогов, падежей и грамматических времён приближённо соответствуют смысловым катего­ри­ям связи, отношения, времени и т. д. Категории, имеющие своё основание в одних и тех же свойствах действительности, формировались в мышлении и языке неодинаково: общие катего­рии мышле­ния — прямой резуль­тат развития самого мышления, а формальные категории языка — резуль­тат не контролируемого мышлением длительного процесса стихий­но­го обобще­ния языковых форм, использовавшихся для образования и выражения мыслей. Вместе с тем в грамматическом строе языков развиваются обязательные для определённых частей речи и конструкций предложения формаль­ные категории, не имеющие никакого соответствия категориям мышления или соот­вет­ству­ю­щие каким-либо факуль­та­тив­ным его категориям. Напри­мер, категории грамматического рода, опреде­лён­но­сти​/​неопреде­лён­но­сти, вида глагола возникают в результате обусловленного системным характером языка распространения на все слова определённой части речи формальных признаков, свойствен­ных в истории языка лишь отдельным словам и не всегда актуальных для мышления. Другие категории, как, например, категория модальности, отражают субъективное отношение говорящего к содержанию высказывания, третьи, как, например, категория лица, обозна­ча­ют типичные условия устного языкового общения и характеризуют язык не со стороны его мыслительной, а со стороны коммуникативной функции. Грамматическая семантика таких категорий (рода, вида и т. п.) говоря­щи­ми не осознаётся и в конкретное содержание мысли практически не включается. Если между семанти­кой грамматической категории и требу­ю­щим выражения конкретным содержанием оформля­е­мой мысли возникает противоречие (например, при несоответствии грамматического подлежащего субъек­ту мысли), в языке изыскиваются другие средства для адекватной передачи соответствующего компо­нен­та содержания (напри­мер, интонация). Поэтому свойствен­ные различным языкам семанти­че­ские особен­но­сти грамматических категорий никогда не вносят существенных межъязы­ко­вых различий в содержание оформля­е­мых при их помощи мыслей об одних и тех же объективных сущностях.

В ходе исторического развития языка и мышления характер их взаимодействия не оставался неиз­мен­ным. На начальных этапах развития общества язык, развивавшийся в первую очередь как средство общения, вместе с тем включался в процессы мышления, дополняя два перво­на­чаль­ных его вида — практически-действенный и наглядно-образ­ный — новым, качественно высшим видом словес­но-логи­че­ско­го мышления и тем самым активно стимулируя развитие мышления вообще. Развитие письмен­но­сти усилило воздействие языка на мышление и на саму интенсивность языкового общения, значи­тель­но увеличило возможности языка как средства оформления мысли. В целом же по мере исторического развития мышления во всех его видах постепенно усиливается его воздействие на язык, сказы­ва­ю­ще­е­ся главным образом в расширении значений слов, в коли­че­ствен­ном росте лексического и фразео­ло­ги­че­ско­го состава языка, отражающем обогащение понятийного аппарата мышления, и в уточнении и дифференциации синтаксических средств выражения смысловых отношений.

• Маркс К. и Энгельс Ф., Немецкая идеология, Соч., 2 изд., т. 3;
• Выготский Л. С., Мышление и речь, в его кн.: Избранные психологические исследования, М., 1956;
• Мышление и язык, М., 1957;
• Колшанский Г. В., Логика и структура языка, М., 1965;
• Язык и мышление, М., 1967;
• Общее языкознание, т. 1. Формы существования, функции, история языка. М., 1970;
• Серебренников Б. А., Развитие человеческого мышления и структуры языка, в кн.: Ленинизм и теоретические проблемы языкознания, М., 1970;
• Панфилов В. З., Взаимоотношение языка и мышления, М., 1971;
• Кацнельсон С. Д., Типология языка и речевое мышление, Л., 1972;
• Потебня А. А., Мысль и язык, в его кн.: Эстетика и поэтика, М.,1976;
• Лурия А. Р., Язык и сознание, М., 1979;
• Березин Ф. М., Головин Б. Н., Общее языкознание. М., 1979;
• Carroll J.  B., Language and thought, Englewood Cliffs (N. J.), [1964];
• Kainz F., Über die Sprachverführung des Denkens, B., [1972].

А. С. Мельничук.

О взаимосвязи мышления и языка

Библиографическое описание:

Аминев, Д. М. О взаимосвязи мышления и языка / Д. М. Аминев, Т. З. Назаров, Р. Р. Саниев. — Текст : непосредственный // Молодой ученый. — 2017. — № 5 (139). — С. 451-453. — URL: https://moluch.ru/archive/139/39114/ (дата обращения: 17.08.2021).



О взаимосвязи мышления и языка

Аминев Дамир Марселевич, студент;

Назаров Тимур Зуфарович, доцент;

Саниев Рамис Римович, студент

Башкирский государственный аграрный университет (г. Уфа)

Мышление является главным компонентом сознания. Его можно определить как способность человека обрабатывать информацию по логическим алгоритмам. Правда, в философии и психологии встречаются попытки расширительного толкования мышления путем введения терминов «невербальное мышление» [1], «визуальное мышление» [2] и т. п. Мы полагаем, что для обозначения указанных феноменов лучше было бы ввести другие термины.

Мышление возникло в результате замены действий и предметов знаками, т. е. заместителями этих действий и предметов. И. П. Павлов называл этот механизм второй сигнальной системой. В сознании человека каждая вещь существует как бы в двух видах: в виде чувственного образа и имени вещи, обычно выражаемого через такой знак, как слово. Получается, что в психике человека есть компонент, который состоит только из знаков, связанных между собой по определенным правилам. Это и есть сфера мышления. Мысль отличается от чувственного образа двумя особенностями: 1) она есть обобщенная форма отражения мира. Например, понятие «дом» содержит в себе основные характеристики множества домов, безотносительно от их индивидуальных особенностей; 2) она есть опосредствованное через знаки отражение действительности: понятие «дом» есть имя, выраженное при помощи слова, записи на бумаге или жеста, имя, которое является репрезентантом множества домов.

Озвученное мышление есть речь, которая является наиболее типичным выражением языка. Язык есть знаковая система, выполняющая функции общения, хранения информации, формирования и развития мышления. Основными единицами речи, как наиболее распространенного вида языка, являются слова, при помощи которых выражаются понятия. Наиболее эффективно функцию общения (коммуникативная функция) выполняет именно речь. В отдельных случаях общение может осуществляться с помощью жестов (язык глухонемых) или на искусственных языках. Для хранения и трансляции информации в большей степени используется письменный язык.

Многие специалисты по изучению сознания склоняются к тому, что именно язык является одним из главных факторов формирования мышления. При этом они ссылаются на ряд известных фактов, подтверждающих, что языковая изоляция ребенка отрицательно сказывается на формировании его сознания.

На существование связи между богатством языка и уровнем интеллекта показывают, в частности, результаты исследований народов, находящихся на родоплеменной стадии развития. Язык представителей таких племен насчитывает всего несколько сот слов, а интеллект близок к уровню интеллекта ребенка. Да и по активному словарю наших современников в определенной мере можно судить об их интеллекте! Как писали И. А. Ильф и Е. П. Петров, словарь Шекспира составлял 12 тысяч слов, словарь негра-людоеда из племени «Мумбо-Юмбо» насчитывал 300 слов, а знаменитая героиня «Двенадцати стульев» Эллочка Щукина легко обходилась тридцатью словами.

Результаты клинических исследований сознания доказывают единство языка и мышления с другой стороны: ненормальная речь является признаком патологии мышления. На это указывают примеры речи или письма душевнобольных. Приведем в качестве примера один пример фрагмент заявления психически больного человека, который записал профессор А. Г. Спиркин: «В силу достоверных и неопровержимых документальных данных о получении насущного и переводу мощного, которые могут быть характеризованы как получение при закрытых герметически ушах двух с половиной под нос фиг, я остаюсь полностью и чересчур малодовольным и осмеливаюсь, набравшись храбрости, наступивши на правое дыхательное сердце, остаться без сестры Пашки Туберкульской и совершенно потерять имя ее» [3, с. 224–225].

Причина тесной связи мышления и языка объясняется по-разному. Одна из распространенных на Западе точек зрения принадлежит американским ученым Э. Сепиру и Б. Уорфу. Они полагают, что характер и закономерности мышления человека определяются тем языком, которым он пользуется. Согласно авторам, картина мира человека обусловлена характером его языка. Человек, овладевая языком, неявно выделяет из единого потока информации о мире те фрагменты, которые обозначены в языке в виде отдельных высказываний. Происходит категоризация знания о мире. «Мы расчленяем природу в направлении, подсказанном нашим родным языком. Мы выделяем в мире явлений те или иные категории и типы совсем не потому, что они (эти категории и типы) самоочевидны; напротив, мир предстает перед нами как калейдоскопический поток впечатлений, который должен быть организован нашим сознанием, а это значит в основном — языковой системой, хранящейся в нашем сознании ˂…˃. Мы сталкиваемся, таким образом, с новым принципом относительности, который гласит, что сходные физические явления позволяют создать сходную картину вселенной только при сходстве или по крайней мере при соотносительности языковых систем», — пишут Э. Сепир и Б. Уорф [4, с 55].

Эта концепция, получившая название лингвистической относительности, ставит мышление человека в полную зависимость от языка. Получается, что люди, пользующиеся разными языками, имеют разные представления о мире. Правда, концепция лингвистической относительности имеет две версии — строгая и нестрогая. Согласно первой, язык определяет мышление, и, соответственно, лингвистические категории ограничивают и определяют когнитивные категории. Согласно второй, мышление наряду с лингвистическими категориями формируется под влиянием традиций и отдельных видов неязыкового поведения. По нашему мнению, вторая версия более предпочтительна, т. к. социализация человека осуществляется не только при помощи языка.

Но рациональное зерно во взглядах Сепира и Уорфа есть. В науке, например, характер и результаты исследований во многом определяются понятийным аппаратом, которым пользуется ученый. Но возникает вопрос: а чем определяются особенности самого языка? По всей видимости, на этот вопрос невозможен устраивающий науку ответ, если не обратиться к человеческой практике.

Структура языка, согласно результатам ряда исследований, представляет собой превращенную схему практической деятельности человека (Э. В. Ильенков, Р. Ю. Рахматуллин и др.) [5; 6; 7; 8; 9]. А структура самой практики, в свою очередь, определяется особенностями объективной реальности. Выживание в мире невозможно без учета закономерностей этого мира. И мы в своей деятельности вынуждены считаться с этим.

Свой опыт приспособления к закономерностям этого мира мы передаем через язык своим потомкам. Поэтому язык есть превращенная в знаковую форму (трансформированная в особый вид реальности) человеческая практика. Особенности внешнего мира, в котором живет человек, детерминируют характер его деятельности, а последний отражается в специфике языка. Язык же является важнейшим средством формирования сознания.

Тезис «мышление есть отражение» наполняется теперь более сложным содержанием и может быть сформулирован как «мышление есть результат отражения через структуру практики и языка объективной реальности». Эту идею так называемого деятельностного подхода к мышлению и языку схематически можно выразить так: законы объективного мира → схема практического действия → структура языкового выражения практической ситуации → структуры мысли.

Нужно, однако, заметить, что в философии и филологии существуют и другие мнения по поводу взаимосвязи языка и мышления, которые лежат в интервале от их полного отождествления (Ф. Шлейермахер) до полного отрицания непосредственной связи между ними (Ф. Э. Бенеке) [10].

В религиозной философии и язык, и мышление рассматриваются как дар Бога людям для общения и способности выбрать единственно правильный путь, на который указывает Священное Писание [11; 12; 13; 14].

Литература:

1. Жинкин Н. И. Язык. Речь. Творчество. М.: Лабиринт, 1998. 366 с.
2. Жуковский В. И., Пивоваров Д. В., Рахматуллин Р. Ю. Визуальное мышление в структуре научного познания // Красноярск: Изд-во Краснояр. ун-та, 1988. 184 с.
3. Спиркин А. Г. Сознание и самосознание. М.: Политиздат, 1972. 303 с.
4. Коул М., Скрибнер С. Культура и мышление. М.: Прогресс, 1977. 261 с.
5. Ильенков Э. В. Диалектическая логика. М.: Политиздат 1984. 320 с.
6. Рахматуллин Р. Ю. Об онтологических основаниях логического мышления // Исторические, философские, политические и юридические науки, культурология и искусствоведение. Вопросы теории и практики. 2014. № 9–2 (47). С. 148–150.
7. Rakhmatullin R. Reflection principle in scientific knowledge // Современный научный вестник. 2015. Т. 2. № 2. С. 35–38.
8. Rakhmatullin R. Сonsciousness as a reflection // Nauka i studia. 2016. Т. 3. С. 947–950.
9. Рахматуллин Р. Ю. Онтология права в призме деятельностного подхода // Вестник Уфимского юридического института МВД России. 2000. № 2. С. 40–42.
10. Столетов А. И. Философия и поэзия: точки пересечения // Вестник Томского государственного педагогического университета. 2007. № 11. С. 18–24.
11. Rakhmatullin R., Semenova E. Thomism of the unity of the religious and scientific knowledge // Nauka i studia. 2015. Т. 10. С. 288–291.
12. Rakhmatullin R.Yu. The scientific and religious knowledge // News of Science and Education. 2016. Т. 8. № -1. С. 298–303.
13. Рахматуллин Р. Ю., Семенова Э. Р. Религиозная философия: сущность и основные проблемы // Приднепровский научный вестник. 2016. Т. 10. С. 138–142.
14. Nazarov T. Z., Semenova E. R. Sufi philosophy // Nauka i studia. 2016. Т. 10. С. 348–354.

Основные термины (генерируются автоматически): язык, мышление, категория, лингвистическая относительность, мир, объективная реальность, особенность, слово, человеческая практика, чувственный образ.

ПСИХОЛИНГВИСТИЧЕСКИЙ ВЗГЛЯД НА ПРОБЛЕМУ СООТНОШЕНИЯ ЯЗЫКА И МЫШЛЕНИЯ | Бондаренко

ББК Ч602.471

УДК 070.1

А. О. Бондаренко

A. Bondarenko

г. Брянск, БГУ

Bryansk, BSU

Аннотация: В статье изучается психолингвистический взгляд на проблему соотношения языка и мышления; рассматриваются основные подходы психолингвистов к ее решению.

Ключевые слова: язык; мышление; сознание.

Abstract: The article deals with psycholinguistic view on the problem of the relation of language and thinking and the basic approaches of linguists to its solution.

Keywords: language; thinking; consciousness.

Язык порождается мышлением и порождает мышление.

Пьер Абеляр

Я утверждаю, что слова полностью отсутствуют в моем уме,
когда я действительно думаю.

Жак Адамар

Проблема языка и мышления — одна из фундаментальных проблем психолингвистических исследований. С давних пор она занимала умы философов, психологов, языковедов. Язык и мышление — понятия, находящиеся в неразрывной связи друг с другом, но при этом разные по своей природе и обладающие разными признаками.

Теоретическая основа вопроса о связи языка и мышления в современной психолингвистике была заложена В. Гумбольдтом. С его точки зрения, язык оказывает определенное воздействие на мышление: человек запечатлевает свой ежедневный опыт в сущностных аспектах языка, тем самым развивает мышление, мировоззрение и языковые картины мира. Своеобразие языка определяется народным духом, представленным его внутренней формой.

Многие труды отечественных ученых Л. С. Выготского и Н. И. Жинкина были посвящены изучению речевой деятельности. В своем труде «Мышление и речь» Л. С. Выготский дает объяснение тому, на чем основываются мысли и слова, подробно изучая два понятия: значение и смысл [2]. Значение — это итоговый продукт речепорождения, реализующийся в акте говорения. Переход мысли в слово происходит во внутренней речи.

По теории Н. И. Жинкина, главная составляющая мышления — неповторимый язык разума. Этот язык в сущности невербальный и является системой знаков, отображающей чувственный образ в сознании человека. Ученый выделяет следующие виды мышления: практически-действенное, наглядно-образное, словесно-логическое и абстрактное. Все они по-своему реализуются в языке [7, с. 142].

Другой же русский языковед А. А. Потебня допускает возможность свершения мышления и без языка. Если говорить о творческом мышлении художника, музыканта, скульптора, шахматиста, оно абсолютно не реализуется в языке [11, c. 113].

В психолингвистике закрепилось два основных подхода к соотношению «язык — мышление»: 1) язык и мышление неразрывно связаны друг с другом, мышление выражается посредством языка; 2) язык и мышление — самостоятельные системы, поскольку мышление может функционировать без участия языка [3, с. 288].

Согласно первой гипотезе, стоит говорить не о тождественности языка и мышления, а об их синонимии, поскольку только язык есть язык. Речь человека формирует звуковую оболочку мышления, озвучивая его, неозвученное мышление называется внутренней речью. С точки зрения многих исследователей, язык имеет большое воздействие на развитие мышления. Доказательством этому служит тот факт, что отсутствие языка или его недостаточное или неправильное развитие ведет к изменениям в развитии мышления, ярким примером могут быть дети с проблемами слуха. В данном случае мышление отражает и преобразовывает реальность, а языковые знаки осуществляют весь процесс и показывают результат мышления. Так, сознание, пользуясь знаками языка, направляет процесс мышления.

Сама процедура мышления и его плоды должны обязательно найти свое выражение в языковой оболочке. Язык, считаясь уникальным средством умственной деятельности, позволяет человеку как думать реально существующими предметами, так и выходить за грани реальности. Язык и мышление нужны человеческому сознанию, чтобы находить связь между предметами и явлениями действительности, классифицировать их и организовывать. Язык не просто выстраивает мысль для ее передачи в вербальной, письменной или мимико-жестикуляторной форме, но и напрямую участвует в рождении и свершении мысли, показывая связи между предметами и явлениями. Для этого язык использует особые средства — коды нашего мышления и всей мыслительной деятельности вообще [1, 4, 6, 8, 14]. Важнейшая задача мышления — постижение окружающей реальности, главная же задача языка — порождение и вербализация мыслей.

Как правомерно высказывание о влиянии языка на мышление, так и правомерен обратный процесс воздействия мышления на язык. Подбор средств языка непосредственно зависит от мышления. В своем сознании человек оперирует предметами и явлениями, а также действиями, процессами, качествами и свойствами. Предметы и явления в языке выражаются существительными, действия — глаголами, качества — прилагательными, признаки действий — наречиями и так далее. Мышление организовывает предметную ситуацию, представленную в речи текстом. Как в языковом социуме, так и у каждого индивида может наблюдаться накопление (сокращение) объема словарного запаса, расширение значения слов (звезда ‘космическое тело’, звезда ‘знаменитый и популярный человек’), изменение значения одного и того же слова (некогда английское ‘nice’ имело значение ‘глупый’ от латинского nescius ‘не знающий’; сейчас имеет положительное значение ‘милый, хороший’). Это одно из многих подтверждений воздействия мышления на язык. Делая вывод из вышесказанного, можно установить тесную связь языка и мышления, кроме того, важно отметить, что эта связь спорная и осуществляется не «механически».

Сторонники второй гипотезы А. А. Потебня, Л. С. Выготский, Ж. Пиаже, Н. И. Жинкин, Ж. Вандриес, Б. А. Серебренников, Б. Рассел, Л. Блумфилд, Х. Джексон, У. Л. Чейф, Л. В. Сахарный и другие высказывают идею о возможности свершения мысли без участия языка, о полной независимости одного от другого. Прежде всего, стоит упомянуть, что речепроизводство и речевосприятие характеризуются двумя процессами: процессом создания знаков языка и их пониманием и процессом управления запасом знаний в виде образов сознания [12, с. 18], из чего можно заключить, что в процессе реализации речевой деятельности человека принимают участие два автономных процесса: языковой и мыслительной.

К логическим доказательствам самостоятельности языка и мышления можно отнести различную форму их существования. Язык существует в знаках, мышление же в перцептивных образах, образах-представлениях, понятиях и их отношениях — суждениях и выводах. В образах проявляются важнейшие свойства и характеристики предмета, знаки заменяют образ, хотя сами знаки не аналогичны образу. К примеру, если мы говорим слово дом, то в нашем сознании возникает некий определенный образ, наделенный свойствами предмета (деревянный, кирпичный, городской, деревенский). Однако набор букв и звуков в слове дом никоим образом не дает характеристику предмету. Если рассмотреть слово свобода, то, чтобы сформировать его образ в человеческом сознании, включается сложная цепь дополнительных образов, основанных на ежедневном опыте. Слово свобода отправляет к понятию «свобода». Учитывая, что знак не может заменять сам себя, его заменяет образ, непосредственно стоящий за ним. Таким образом, мышление реализуется при помощи языка, не в языке и не языком. Однако такой взгляд на проблему имеет односторонний характер, ввиду того, что он не учитывает исключительные свойства языковых знаков, а также сложную природу соотношений и связей, возникающих между ними и образами-представлениями в человеческом сознании.

Психологические доказательства, отрицающие прочную связь между мышлением и языком, в первую очередь основываются на том, что мышление, являющееся психическим процессом, оперирует образами, а не знаками. Образы, в отличие от знаков, обладают модальностью. Как говорилось ранее, выделяется несколько форм мышления (образное, образно-действенное, понятийное и т. д.), однако знаки по своей природе не способны отразить многообразие форм и содержания мышления и психических явлений. Например, такие явления мышления, как инсайт (мгновенное осознание, улавливание сути проблемы и выходов из нее) и интуиция (подсознательно предчувствие), обычно не имеют языковой оболочки.

Еще одним примером осуществления мышления без языка служит теоретическое мышление. Сам этот процесс проходит без помощи языка, а вот для формулировки итогов и выводов этого процесса требуется «одеть» его в языковую оболочку. Отсюда следует, что цель мышления — открывать новые связи между явлениями действительности, а цель языка — находить им языковое выражение.

В случае с билингвизмом знать разные языки вовсе не означает обладать различными понятийными системами и видами мышления. Например, слово забыл одинаково понимается людьми, говорящими на разных языках, вопреки различиям (порой парадоксальным) в языковых формах их выражения: русскому слову забыл соответствует польское слово запомнял, русскому словосочетанию свежие фрукты соответствует чешское черствы овощи. Это означает, что мышление учитывает в себе исторический и культурный опыт каждого отдельного общества.

Разнородность мышления и языка подтверждается тем, что язык часто передает редуцированную мысль. Например: «В последнем действии Джулия появилась в вечернем платье с треном… В темных волосах (Джулии) сверкала бриллиантовая диадема, на руках (Джулии) — (сверкали) бриллиантовые браслеты. Как и требовалось по роли, (она должна была иметь) поистине величественный вид» [10, с. 287]. Слова в скобках сокращены. Становится очевидно различие мыслительной и языковой программ.

Еще одним доказательством, оспаривающим неразрывную связь языка и мышления, стали результаты работы ученых в частности Г. Фёрта [13], А. И. Мещерякова [9], занимавшихся изучением мышления людей с патологиями, а именно глухих и слепоглухих людей. По результатам их исследований можно заключить, что мышление людей с патологией незначительно отличается от нормы, а в некоторых случаях и превосходит мышление слышащих людей.

Рассмотрев разные взгляды на проблему соотношения языка и мышления, можно подвести итог и сделать вывод о том, что этот вопрос до сих пор остается открытым, но очевидно, что язык и мышление как явления психической деятельности человека находятся в тесной связи друг с другом. Мышление и язык в равной степени зависят друг от друга, связи их корреляции многозначны и спорны.

Библиографический список

1. Верещагин, Е. M. Порождение речи: латентный процесс / Е. М. Верещагин. — М., 1968. — 154 с.

2. Выготский, Л. С. Мышление и речь. — Изд.  5, испр. / Л. С. Выготский. — М. : Лабиринт, 1999. — 352 с.

3. Глухов, В. П. Основы психолингвистики / В. П. Глухов. — М. : Высшая школа, 2005. — 351 с.

4. Горелов, И. Н. Основы психолингвистики : учебное пособие. — 3-е, перераб. и доп. изд. / И. Н. Горелов, К. Ф. Седов. — М. : Лабиринт, 2001. — 304 с.

5. Гумбольдт, В. Избранные труды по общему языкознанию / В. Гумбольдт. — М., 1984. — 400 с.

6. Жинкин, Н. И. Интеллект, язык и речь / Н. И. Жинкин // Нарушение речи у дошкольников : сборник статей ; сост. Р. А. Белова-Давид. — М. : Просвещение, 1972. — С. 9–31.

7. Жинкин, Н. И. Речь как проводник информации / Н. И. Жинкин. — М., 1982. — 159 с.

8. Залевская, А. А. Введение в психолингвистику / А. А. Залевская. — М. : Российский государственный гуманитарный университет, 1999. — 382 с.

9. Мещерякова, А. И. Теория развития и обучения слепоглухих детей / А. И. Мещерякова. — http://www.twirpx.com/file/1090043/ (дата обращения : 23.03.2016).

10. Моэм, С. Театр : роман / С. Моэм ; пер. с англ. Г. Островской. — М. : Хранитель, 2007. — 317 с.

11. Потебня, А. А. Слово и миф / А. А. Потебня. — М., 1989. — 218 c.

12. Тарасов, Е. Ф. Актуальные проблемы анализа языкового сознания / Е. Ф. Тарасов // Языковое сознание и образ мира : сборник статей ; отв. ред. Н. В. Уфимцева. — М., 2000. — С. 24.

13. Фёрт, Г. Г. Взгляды без языка. Психологические значения глухоты / Г. Г. Фёрт. — Нью-Йорк : Свободная пресса, 1966.

14. Фрумкина, P. M. Цвет, смысл, сходство / Р. М. Фрумкина. — М., 1984. — 175 с.

© 2014-2020 Южно-Уральский государственный университет

Электронный журнал «Язык. Культура. Коммуникации» (6+). Зарегистирован Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор).Свидетельство о регистрации СМИ Эл № ФС 77-57488 от 27.03.2014 г. ISSN 2410-6682.

Учредитель: ФГАОУ ВО «ЮУрГУ (НИУ)» Редакция: ФГАОУ ВО «ЮУрГУ (НИУ)» Главный редактор: Пономарева Елена Владимировна

Адрес редакции: 454080, г. Челябинск, проспект Ленина, д. 76, ауд. 426, 8 (351) 267-99-05.

Язык и мышление. Часть III. Слово и знак — Гуманитарный портал

Мы должны сейчас кое-что обсудить, и дело не только в том, что мы сделаем это на языке и посредством языка, но в том, что предметом этого обсуждения будет сам язык. Но как такое может произойти? Самый первый вопрос, встающий перед нами, звучит так: какие границы установлены для такого рода предприятия и какие границы следует для него установить, чтобы оно не превратилось в некий бесконечный процесс? Пролить свет на сущность языка можно лишь посредством самого языка. Когда это осуществляется в процессе научного исследования, то направленные на это исследование усилия носят некий вторичный и дополнительный характер. Какое же знание мы должны обрести? Оно ничего не добавит к внешнему облику языка, не сделает его ни изящнее, ни мощнее. Самый чистый и сильный свет исходит от поэзии; но в стихотворении ничего не говорится о языке и ничего в нём не исследуется, стихотворение есть то, что рождается в языке. Поскольку наше мышление принадлежит самому языку, мы остаёмся в его сфере; то, что он позволяет нам познать, находится не вне, а внутри его самого. Уже долгие годы тянется нескончаемый спор о том, что чему предшествует: язык разуму или разум языку, и при ближайшем рассмотрении мы должны прийти к выводу, что этот спор приводит к не слишком плодотворным результатам. Разрыв между языком и разумом искусствен, и наша речь происходит отнюдь не из этого разрыва, сколь неразумной подчас она бы ни была и сколь бессловесный вид ни принимал бы временами разум. Мышление основывается на языке, а язык — на мышлении, и там, где слова, мысли и понятия заканчиваются, остаётся лишь немногое или даже совсем ничего, что мы могли бы исследовать. Покидаем ли мы сферу языка, когда заканчиваем говорить? Нет, даже если мы молчим, то отнюдь не находимся за пределами этой сферы. Бессловесный разговор с самим собой, безмолвный монолог, также ведётся на языке. Но как только язык как таковой становится предметом специального рассмотрения, он тотчас даёт нам понять, что он не является предметом и не может быть уподоблен всем прочим предметам. Он не противостоит нам так, как противостоят предметы, и поэтому мы также не можем представить его, как представляем предметы, и не можем противопоставить ему себя. Напротив, предмет, как и всё прочее, мыслится в нём и посредством его, с помощью слова и предложения. Язык охватывает все обладающие своим предметом науки, которые, в свою очередь, разрабатываются на определённом языке, и это говорит о том, что сам язык не является ни предметом, ни наукой. Если язык исследуется грамматически, логически, риторически, метрически или в каких-либо других аспектах, то это возможно лишь потому, что он включает в себя все эти частные аспекты. Граница исследования определяется тем фактом, что оно само должно оставаться в рамках языка и не может осуществляться с позиций, находясь на которых, оно могло бы поставить себя над языком. У такого исследования есть границы ещё и потому, что существует различие между языком и речью. Нам следует обдумать это различие. Мы называем языком также и способность осуществлять речевую деятельность, которой обладает каждый отдельный человек; однако общий для всех язык включает в себя и эту способность отдельного человека. Язык существует до его рождения и продолжает существовать после его смерти. Кроме того, язык есть то, что сохраняется в письме; он есть наследие, передаваемое потомкам. Родной язык ещё до рождения ребёнка живёт в его матери, и, усваивая его, ребёнок как бы врастает в него. Играя, ребёнок занимается усвоением языка. В игре, подражая взрослым, он воспроизводит слова и их связи, тем самым предвосхищая то, что позднее он будет говорить. В памяти и воспоминаниях он запечатлевает то, что само уже когда-то было памятью и воспоминанием. Ибо язык, слово, которое мы произносим, является воспоминанием, которое постоянно возвращается. Оно мимолётно, как дыхание, оно рассеивается и исчезает, но оно существует в нас. Оно прочнее железа и возводимых человеком зданий. На повторяющемся время от времени движении основывается долговечность языка, и его повторение и долговечность суть одно и то же. На это, на тождество и подобие, в первую очередь опирается наша речь и наше понимание, ибо без повторения одинаково звучащих словесных форм немыслимо никакое языковое понимание. Язык представляет собой ритм и обладает благозвучием, превращающимся в поэзию. Языковой ритм не накинут поверх языка, подобно платью или мантии, он не украшение, которое язык надевает на себя, он есть его собственное естественное движение; в поэзии, в стихотворении сам язык представляет собой ритм и благозвучие. Ритм — это повторяющийся танец. О нём нам ещё предстоит поговорить. Но охватывая всякую осуществляющуюся на нём речь, язык охватывает и всю совокупность различий. Он включает в себя различие и противоречие, тезис и антитезис, истинное и неистинное. Нетрудно понять, что он, с одной стороны, не является логической структурой, а с другой — не избегает и логического мышления. Мы можем строить фразы как грамматически правильные, которые будут логически ошибочны, так и логически правильные, которые будут неправильны грамматически. Лишь язык делает возможным тот конфликт, который в нём разрешается. Но каким образом он способен на все это? Он обладает достаточной широтой для этого потому, что прежде всякого спора, прежде всяких различий он есть то, что является общим и принадлежащим всем. Язык изначально включает в себя любую возможную речь, и именно таким образом, что всегда уже в ней присутствует. Язык, который усваивает ребёнок, уже присутствует в речи матери. Для этого ребёнка различие существующих на земле языков отнюдь не является какой-либо помехой; он обладает чудесной способностью овладеть любым языком. Тому, что он слышит ушами, он подражает с помощью органов речи. Он копирует форму слов, словосочетаний и предложений, прислушивается к их звучанию, как к чему-то чужому, и фиксирует их посредством повторения. В нём есть та способность к языку, которой обладает всякое дитя человеческое, и, начиная говорить, он развёртывает эту способность и при помощи ещё слабых сил своего растущего организма устремляется к языку. Он идёт к языку, к языковому сообществу, и это стремление, которому он следует, есть самое важное, что только может быть в детстве. Ребёнок врастает в сферу понимания языкового сообщества и начинает понимать в ней самого себя. Он обнаруживает язык не только как нечто внешнее, вне-его-находящееся; он разворачивает в нём свою собственную внутреннюю жизнь, свою способность к выражению, берущую начало в этой принадлежности к языку. Он принадлежит языку ещё до того, как начнёт говорить. Даже глухонемой или слепоглухонемой ребёнок не исключён из этой принадлежности; он лишь нуждается в некоей особой подготовке, чтобы прийти к языку. Язык есть нечто общее, — то общее, что присуще нашей речи, и в качестве такового он способен таким образом индивидуализироваться в тех, кто ему принадлежит, чтобы это общее продолжало своё существование. Если бы оно исчезло, то исчез бы всякий свет, то есть все говорящие, и наступила бы ночь непонимания. Понимание, основывающееся на этой принадлежности языку, которая является истоком нашей речи, перестало бы существовать. Истоком нашей речи является язык. Но каков исток языка? Сам этот вопрос уже предполагает, что исток человека и исток языка различны. Мы не обладаем опытом, который снабдил бы нас сведениями о человеке, обходящемся без языка, и о происхождении языка у человека, его не имеющего; мы можем лишь строить на этот счёт предположения и догадки. Строение языка может быть исследовано, о его происхождении мы можем судить на основании сравнения с более древними стадиями его развития или с другими подобными языками. Поскольку язык, пребывая в непрерывном становлении, подвержен медленному изменению, мы можем сделать определённые выводы, основываясь на знании его более ранних стадий. Если различные языки похожи друг на друга лексикой, корнями слов или грамматическим строением, то из этого можно сделать вывод, что они происходят из одного и того же праязыка. Такие исследования представляют собой задачу языкознания, великая эпоха которого началась вместе с исследованием санскрита. Посредством сравнения языки и языковые группы могут быть сведены в общие языковые семьи. Я могу изучать историю языка, историю слов, выводить их из более древних слов и сравнивать. Этимология становится прикладной исторической наукой. Но лингвистические исследования всегда предполагают наличие языка; там, где нет слова, для таких исследований просто нет пространства. Я могу задаться вопросом о происхождении слова, но вопрос о бессловесном истоке слова, который, как правило, основывается на представлении о звукоподражательной природе слов, является вопросом столь же каверзным, как и вопрос об истоке языка. Слово лишь кажется самостоятельным по отношению к языку; там, где мы застаем слово, уже присутствует язык. Здесь нам следует обдумать ещё кое-что. Осуществляя свою речь, высказываем ли мы что-либо о самой этой речи? Нет, в своей речи мы не размышляем о её осуществлении, а наша способность к извлечению звуков не даёт нам ключа к слову и предложению. Лишь дефекты речи демонстрируют нам, что телесные органы, на которые опирается наша речь, принимают в ней участие. Это голосовые средства, которые сами по себе не используются в разговоре, однако присутствуют в нашей речи, хотя мы сами этого не осознаем. Когда мы что-либо видим, то не размышляем об условиях зрения, как это делают офтальмолог или оптик, занимающиеся дефектами зрения. И когда мы что-либо слышим или осязаем, ощущаем какой-либо вкус или запах, нас не занимает вопрос, как при этом работают органы наших чувств. И это очень хорошо, поскольку в здоровом состоянии органы и части нашего тела не должны становиться объектами нашего сознания; если же против нашей воли они становятся такими объектами, то это, как правило, означает, что с ними что-то не в порядке. То же самое относится и к органам нашей речи; они не принимают участия в разговоре, и их участие в нём свидетельствовало бы о некоем расстройстве. В то же время их безмолвная, бессознательная деятельность освобождает язык от необходимости самому быть орудием и действовать присущим орудию образом. Мы уже упоминали, что глухонемые и слепоглухонемые дети также приходят к языку. В этом утверждении содержится важное указание на отношение между языком и речью. Дефект или отсутствие того или иного речевого органа может вызвать нарушение речи или даже привести к её полной потере. Из-за заболевания или в результате несчастного случая мы можем потерять дар речи, но тем не менее это не означает, что мы утратили нашу принадлежность к языку. Что это означает? Оказывается, речевые органы, на которые опирается наша способность к речи, отнюдь не определяют нашу принадлежность к языку. Неспособность к речи, временная или постоянная, не отрывает нас от языкового сообщества. Наше понимание зависит не от органов или орудий, а от принадлежности к языку. Человек говорит не только посредством этих органов, но и с помощью глаз, мимики, выражения лица, производимых им телодвижений. Жестикуляция способна заменить речь; при помощи жестов и мимики два человека — например, два сицилийца — в течение длительного времени могут поддерживать беседу, не произнося при этом ни единого слова. Они не говорят, но тот факт, что они понимают друг друга, предполагает, что они обладают языком. Такая бессловесная речь свидетельствует о том, что тело и телесность нашей речи суть одно и то же, что человек не только обладает языком, но и сам есть язык. Даже если он не говорит, то в силу наличия у него тела, в силу своей структурированной телесности он уже является говорящим существом. Не речевые органы, а сам язык должен стать предметом наших размышлений. При этом мы должны исходить из слова. Где есть слово, там есть язык. Слово может быть рассмотрено нами в трёх аспектах: в аспекте звука и звукосочетаний, в аспекте его отношения к другим словам и в аспекте его значения. Отношение звука и слова — это отношение голоса и языка. Голосом, принадлежащим сфере звука, обладают и животные, но они не обладают словами. Самое большее, на что они способны, — звуками подражать словам, которые они слышат от человека. Голос — это невербальный элемент нашей речи, движимый страстью, подобно тому как вода движется бурей и ветром. Голос может производить тихие и громкие звуки, шепот и крик, обладать различным тоном и звонкостью. И от него зависит то речевое благозвучие, которое превращается в поэзию. Когда, возбуждаясь, голос выходит на первый план и пытается стать чем-то единственно определяющим, речь становится невнятной. В момент страстного возбуждения язык в такой степени выходит из повиновения говорящего, что разрушается структура фразы, слова становятся непонятными и звук как таковой обретает самостоятельность. Язык становится непригодным для передачи разумных, понятных высказываний, сообщений, в нём сохраняются лишь бессвязные звуки, междометия. Это — звуки боли, радости, удивления, ужаса, восхищения, в которых отсутствует присущая языку связность, ибо мы и сами испытываем нечто такое, что выбивает нас из нашего привычного контекста. В ясной же, членораздельной речи голос занимает второстепенное и подчинённое положение. Слово господствует над звуком и звукосочетаниями. Мы хотим слышать слова и не потерпим, чтобы нам мешал голос, играющий какую-либо самостоятельную роль. Членораздельность языка, находящаяся в несомненной связи с нашим дыханием, вырастает не из звука, а из слова и предложения. Звук послушен языку и без труда входит в состав слогов, слов и предложений. Между звуком и словом существует отношение подчинения, превращающее звук в простую материю речи. Соотнесённость слова с другими словами связана с его положением внутри предложения. Его значение исследуется в учении о частях речи, в котором слово рассматривается как некая часть, как parts orationis (Часть речи (лат.) — Прим. перев.). Рассматривая слово с точки зрения его положения в предложении и в качестве части речи, мы обнаруживаем, что оно не обладает никакой самостоятельностью в отношении этого предложения. Исследование этих отношений — задача грамматики; оно есть некое вторичное, осуществляемое задним числом знакомство с языком, на котором мы здесь не будем подробно останавливаться. Гаман предполагал, что грамматика «была изобретена лишь после появления алфавитного письма». Как бы то ни было, но сейчас нам следует обратить внимание не на это «изобретение», а на нечто иное. Говоря, мы не углубляемся ни в размышления о способе осуществления нашей речи, ни в грамматические рассуждения, если только не занимаемся грамматикой специально. В процессе речи мы не думаем ни о звукосочетаниях, ни о соотнесённости и значении слов. То, что нас занимает, это не связность предложения как таковая, а смысловая связность сказанного. Наше понимание перескакивает через то, как осуществляется это понимание, и оно должно через него перескакивать, поскольку в ином случае речь закончилась бы и утонула в исследовании её разнообразных условий. Лишь тогда, когда мы что-то не поняли или когда в нас возникло сомнение по поводу правильности нашего понимания, мы специально возвращаемся к предложению и слову. Только тогда, когда мы не понимаем какое-нибудь слово, мы вновь возвращаемся к нему и рассматриваем его с точки зрения фонетики, соотнесённости с другими словами и значениями. Слова, которые мы не понимаем, являются для нас не словами, а непонятными соединениями звуков, в силу чего мы должны признать, что соединение звуков само по себе ещё не создаёт понимания. Слова, которые мы не понимаем, не становятся для нас понятными даже тогда, когда мы рассматриваем их в качестве частей речи или с точки зрения их места внутри предложения. Грамматическое понимание предполагает существование какого-то иного изначального понимания. Но на чем же основывается это изначальное понимание? Понимание возникает из принадлежности к общему языку. Язык есть нечто общее. Говорящий имеет в нём свою долю, и эта причитающаяся ему доля отличается от долей прочих участников языкового сообщества. Ни один говорящий не говорит так, как говорят другие, но каждый, чтобы было возможно понимание, связан с неким общим. Понимание прекращается, если исчезает принадлежность к языку, если говорящий её лишается. Понимание охватывает литературный язык и местные диалектные различия. В жаргоне, сленге, блатной фене и иного рода тарабарщине мы видим, как речь затвердевает в изолированных от общего языка, самостоятельных по отношению к нему сферах, становится почти непонятной и превращается в некий тайный язык. Сколь бы язык ни был загадочен, являясь общим для всех, он не представляет собой никакой тайны и отнюдь не обладает свойствами закрытой профессиональной сферы. Поэтому в нём из сферы всеобщего понимания выделяется особая сфера — профессиональный язык, жаргон. Если язык представляет собой нечто общее, то это означает, что он сам не может быть средством или целью, но охватывает все частные особенности речи. Не являясь средством, а включая в себя средства, он охватывает и сферу общения, осуществляемого говорящими. В этом — широта его возможностей. С точки зрения каждого говорящего он есть граница причитающейся ему доли в нём, а с точки зрения различия этих долей он определяется как их общая граница, как граница границ. В языке каждый имеет свою долю, и эти доли различны. Каждый обладает своим собственным запасом слов, и эти словарные запасы не бывают одинаковыми. Происхождение, семья, сословие, профессия, род занятий, условия труда, склонности и прочие обстоятельства определяют долю, причитающуюся каждому человеку в языке, и способ его принадлежности к языку. В любое время, в любом месте, в любой ситуации мы должны принимать во внимание различия говорящих. Возможности, которые язык предоставляет принадлежащим к нему, доказывают нам, что он не статичен и тверд, а чрезвычайно гибок, что он пребывает в нескончаемом циклическом процессе возникновения и уничтожения. Он постоянно заново возникает в нас и способен возрождаться вновь и вновь, поскольку не является чем-то готовым, что находит в нас своё завершение. Совершенная гладкость, законченность речи вызывает подозрения; эту гладкую речь и складную болтовню мы слышим отовсюду и поэтому должны прийти к выводу, что используемый в ней язык стал безжизненным и машинальным, что такая речь обрекает его на превращение в материал, орудие, инструмент. Говорящему легко поверить, что, имея в языке свою долю, он одновременно получает в своё распоряжение и то общее, что есть в языке; он не задумывается о том, что это распоряжение начинает распоряжаться им самим, что оно точно таким же образом начинает определять и его самого. Речь каждого говорящего разоблачает его. Как гласит старое изречение, говори, чтобы я тебя увидел, чтобы я узнал, кто ты есть. Это разоблачение осуществляется в сфере общего, и именно из этой сферы исходит тот свет, благодаря которому оно становится возможным. Язык предоставляет каждому долю в себе и живёт благодаря этому предоставлению. Мы уже говорили, что язык не является предметом. Если бы он противостоял нам в качестве предмета, то не обладал бы такой широтой возможностей. Язык не противостоит говорящему в качестве предмета; предшествуя всякому противостоянию, он есть все ему принадлежащее. Поэтому говорящему не нужно размышлять об осуществлении своей речи, поэтому он не должен специально обращать внимание на звук, слово, предложение, на их значение, соотнесённость и связь друг с другом. Специальные поиски начинаются лишь тогда, когда мы забываем или не понимаем какое-либо слово. Между нами и нашим языком нет никакого свободного пространства. Когда мы специально занимаемся языком, это мотивируется чем-то иным — границы нашей доли сохраняют свою значимость. Здесь мы ограничены, — ограничены настолько, что нам сложно осознать, какова доля другого и что, быть может, мы уже его не понимаем. Основание понимания находится в сфере общего. Теперь мы должны подробно рассмотреть отношение между словом и знаком, причём именно таким образом, чтобы одновременно была продумана и сущность образа. Связь между словом, образом и знаком нельзя упускать из виду. Образ существует для глаза, он зрим и, исчезая из виду, становится внутренним образом, — образом, запечатлённым в воспоминании. Благодаря воспоминанию и способности воображения в нас возникают образы, тождественные или подобные внешним образам. Под образом (Bild) издавна понималось разное: например, сами видимые лица или предметы, что до сих пор ощутимо в таких словах, как «мужик» (Mannsbild) или «баба» (Weibsbild), и таких выражениях, как «писаный красавец» (ein Bild von einem Manne) или «писаная красавица» (ein Bild von einer Frau). Некогда образом называли внешний облик вещи, образец, тень, имитацию. Мы также понимаем под этим словом различные вещи, но прежде всего — возникающее в результате подражания отображение чего-либо, тождественное или подобное оригиналу. Образом, изображением, картиной мы называем как зеркальное отражение (Spiegelbild), так и силуэт (Schattenbild), как живописное, так и графическое изображение, но наряду с этим — и то, что возникает у нас перед глазами, открывается взору, а не только то, что заключено в рамку и висит на стене. «Это красивая картина», — говорим мы, глядя на пейзаж, группу людей или что-то ещё. Кроме того, образы извлекаются из других образов, из прообразов, подобий, прототипов. Это отображения, отображения отображений, копии, которые по образцу оригинала могут быть изготовлены в любом количестве. Они механическим способом производятся посредством печати, фотографии, телевидения и распространяются таким же механическим способом тиражирования. Нетрудно заметить, что в слове «образ» не содержится различия между визуальным процессом, в котором возникает изображение, и тем, что увидено; процесс создания образа не интересует видящего. Как правило, мы не проводим различий между внутренним и внешним образом. Мы не отделяем цветок, растущий на клумбе, от цветка, находящегося в нас, таким образом, чтобы сделать из него два цветка. «Образ, — говорит Майстер Экхарт, — и не возникает сам собой, и не существует сам по себе; напротив, он появляется из того, чьим образом он является, и принадлежит ему вместе со всем тем, что он есть. Всему, чуждому тому, чьим образом он является, он не принадлежит и от него не происходит. Образ получает своё бытие непосредственно от того, чьим образом он является, и обладает с ним одним и тем же бытием». По сути дела, в этой цитате говорится, что образ — это отнюдь не знак. В слове мы видим нечто совершенно иное. Прежде всего мы видим в нём, что оно существует само по себе, что оно не отображает ничего зримого, никаких видимых вещей, предметов и объектов. Очевидно, что такие слова, как «роза», «олень», «река», ничего не отображают, что они не обладают даже самым отдалённым сходством с реальными розой, оленем, рекой. Отображаться могут зримые, видимые вещи, но визуальное отображение не может осуществляться в слове, которое представляет собой обращённые к уху звуки, тоны, шумы, дыхание. Акустическое воспроизведение, как оно осуществляется в узкой области звукоподражания, не является отображением, не обладает наглядностью. Поэтому когда мы говорим о словесном образе, об образности языка, о метафоре как об образной речи, то это нельзя воспринимать буквально. Когда риторы требуют, чтобы attenuatum (Нечто уменьшенное, ослабленное (лат.) — Прим. перев.) низкий стиль, соответствующий языку повседневного общения, был беден, а высокий или утончённый стиль, наоборот, был богат образами, то это говорится исключительно в переносном смысле. Слово — это не образ, и оно ничего не может отобразить. То, что в языке называют образным, есть нечто новое по отношению к образу как таковому. Нам следовало бы с самого начала отказаться от отображения в слове тождественного и сходного. Именно там, где нет связи с визуальной сферой, где невозможно подражать оптически воспринимаемому миру, слово разворачивает свою подлинную силу и мощь. Из образа происходит не слово, а знак. Мы всякий раз понимаем это, глядя на знаки рисуночного письма или на пиктограммы. Поэтому и сегодня мы говорим о символе (а он представляет собой знак) как о «смыслообразе» (Sinnbild). Первоначально знак представлял собой подражание видимому образу, и, как демонстрируют рисуночные письмена американских индейцев, подражание весьма точное, хотя и не настолько схожее с оригиналом, чтобы не знакомый с такими письменами человек мог разгадать их смысл. Зримые вещи становятся знаками, используются как знаки. Например, красный цвет означает ранение, поднятая вверх курительная трубка — войну, стрела — сторону света. Движение, которое нужно привнести в образы, чтобы изобразить протяжённость какого-либо действия или процесса, показывается посредством нарисованных пиктограмм. Идеограммы китайского письма и иероглифы также выдают своё происхождение от образов. Но в иероглифах мы видим и то, как образ фиксируется, как к образам добавляются пояснительные знаки, которые допускают всё более и более абстрактное использование. В этих добавлениях знак отделяется от образа. То незримое, что схватывается в языке, в слове, не может быть отображено, но потребность в этом существует, и дальнейшее развитие пиктограммы осуществляется в направлении звука и слова. В рисуночных знаках, передающих имена собственные, мы уже можем обнаружить звукосочетания. Наконец, мы видим, что иероглифы превращаются в сугубо фонетические знаки. Напрашивается вывод, что к знаку ведёт постоянное, становящееся стереотипным упрощение и опускание образов, однако такое предположение затрагивает лишь внешнюю, проявляющуюся в письменности сторону этого процесса. Образ и пиктограмма суть предварительные ступени на пути к лишённому всякой связи с образом знаку. Бывает так — в частности, это имело место в древней Мексике, — что рисуночное письмо используется как фонетическое и слоговое. Существует глубокое различие между письменностью, основывающейся на наглядно-образном сходстве, и сугубо фонетическим письмом, каковым, например, является наш алфавит. Фонетическое письмо стало для нас чем-то само собой разумеющимся; мы просто не в состоянии понять все те потери, которые принёс с собой переход от образного подобия к полному отсутствию образа. Использование фонетических знаков привело не только к исчезновению утончённого искусства каллиграфии, основывавшегося на образном подобии; с ним исчезло и всякое опиравшееся на него воспоминание, вся полнота воспоминаний, жизненных отношений и тонких, мимолётных комбинаций, которые древнее, достигшее своего расцвета рисуночное письмо пробуждает в каждом, кто с ним кровно связан. Если письмо — самое значительное по вызванным им последствиям мнемотехническое изобретение, с появлением книгопечатания вытеснившее все прочие достижения, — по отношению к слову является чем-то безжизненным, направленным вовне воспоминанием, обретающим жизнь лишь благодаря читателю, то фонетическое письмо — это самый безжизненный вид письменности. Тем не менее оно вновь и вновь поражает всякого, кто начинает размышлять о нём или о том, как оно применяется на практике. Способность к абстракции, необходимая для изобретения такого письма, представляет собой нечто совершенно исключительное. Знак отделяется от образа, что означает отказ от всякого основывающегося на подражании уподобления. Как это возможно? Это возможно потому, что уже существует слово, что в слове, в отношении между словом и звуком, словом и вещью уже осуществилось то, что теперь осуществляется в знаке. Не случайно алфавитная письменность основывается на присутствующих в словах звуках и звукосочетаниях. Благодаря звуку знак отделяется от образа. В силу того что на место рисуночного знака приходит знак фонетический, знак ориентируется уже не на образ, а на слово. Этот процесс отделения открывает новые пути для развития знака. Освобождаясь от образа, которому он родствен и близок, знак расширяет сферу своего применения и начинает повсюду теснить образ. Он становится врагом образа. Мы видим, что религии откровения — иудаизм, христианство и ислам — испытывают неприкрытую враждебность к образу, и в раннехристианскую эпоху это приводило к ожесточённому противоборству. В Византии враги наглядных образов, иконоборцы, пытались силой подавить образ и изгнать почитание образов из сакральной сферы. Может показаться, что эта враждебность затрагивает лишь образ, но её корни — в слове, в логосе. Именно от логоса исходит запрет создания и демонстрации образов Бога, Христа, Троицы, — именно образов, ибо никогда враги наглядных изображений не выступали против знаков; ведь знаки суть то, что они хотят поставить на место образов. Почему же им нужны лишь знаки? Потому, что знаки для них — это то, было высказано в слове; потому, что в знаке нет основывающегося на подражании уподобления; потому, что в нём отсутствует отображение неотображаемого божественного, а есть лишь лишённое всякой наглядной образности указание на трансценденцию. Отображающее подражание неотображаемому и абсолютно различному необходимо прекратить. Ветхозаветная заповедь «Не сотвори себе кумира» должна исполняться буквально. Всякий почитаемый образ считается призраком, идолом или фетишем, его почитание признается идолопоклонством. Однако эта точка зрения не смогла взять верх над другим мнением, согласно которому признается взаимная связь между образом и первообразом и образ понимается как нечто прототипическое и архетипическое. Спиритуализм Оригена, в котором уже ощутима враждебность по отношению к образу, отвергается. При рассмотрении этой борьбы нам не следует принимать во внимание средневековую точку зрения, согласно которой образы понимаются как Библия для бедных, biblia pauperum; речь здесь идёт лишь о том, что неграмотный народ не может обойтись без наглядных образов. Здесь отнюдь не имеется в виду то, что знак есть нечто более глубинное и более внутреннее, чем образ; он точно так же обращён вовне. В данном случае этот аспект не имеет особого значения. Отрицается присущее образу подобие, подражательное уподобление; именно поэтому образ должен быть заменён лишённым какой бы то ни было образности знаком. То, что отрицают противники образов, это осуществляющееся в образе копирование бытия. Утверждают ли они, что в знаке также осуществляется такого рода копирование? Нет, они принимают знак, поскольку он чист от любых подозрений в уподоблении чему-либо. Крест становится символом, о чём свидетельствуют раскопки древних построек, на которых нацарапаны бесчисленные изображения креста. Однако Христос символом не становится. В символическом Христе не было бы ничего достойного почитания даже для самого закоренелого противника образов. То предпочтение, которое он отдаёт знаку, есть признак его стремления к более чистому почитанию. Образ для него есть нечто более чистое; в этом почитании ощутим некий пуризм. Символизм доходит до крайности, ведёт к атаке на образы, к уничтожению образов. К этому спору, как и ко всему, что в нём оспаривается, следует подходить с точки зрения слова. Он отталкивается от языка и затрагивает отношение между словом и знаком. Но как возникает знак? И что мы под ним понимаем? Мы должны понимать, что знак определённым образом связан с показом, обнаружением. Показ — это некая демонстрация и указание в определённом направлении, каковое осуществляется при помощи указательного пальца или каким-либо иным образом. Когда нечто показывается, когда я на что-то показываю, имеется в виду показанное. Показывается то, что является. Показывается являющееся, явление (феномен). И показываясь, оно в момент своего обнаружения показывает нам свой зримый облик, свой свет; оно выходит на свет, светится, сияет и блестит, как, например, сияют небесные светила, о демонстративном явлении которых говорит Гомер. Видимость — это не иллюзия, но нам кажется, что она обладает таким качеством, как свет. Этот показ и самопоказ составляют изначальную суть греческого сюмболона — разрезанной кости, или (у Платона) некоего разрезанного целого, части которого предъявляются таким образом, чтобы при предъявлении и соединении друг с другом они вновь образовывали единое целое. Они все ещё оказываются тем, чем они являются. Показ, демонстрация и указание ещё не создают знака, ещё не являются достаточным условием для его появления. Но сюмболон — разделённая на части кость, разрезанное целое — приводит к возникновению знака. Показывая себя, нечто в этом показе может одновременно указывать ещё и на что-то иное, нежели оно само. Оно означает нечто иное, обладает своим значением в чём-то ином. Значение — это не знак, но оно есть то общее всем знакам, что предоставляет им возможность как бы выступать от их лица. Сюмболон — разделённая на части кость, разрезанное целое — становится опознавательным знаком. Такая эволюция может показаться странной, но нам следует помнить, что знаки непосредственно связаны с чем-то иным, что в них нечто разделяется: демонстративный самопоказ и его значение. Знак отнюдь не является чем-то двойственным, он не дубликат обозначаемой им вещи, существующий параллельно с ней, он не самостоятелен, а зависим. Мы принимаем часть за целое, подобно охотнику, идущему по следу зверя. Следы, перья, шерсть, кровь становятся знаками преследуемой дичи. Сюмболон здесь является частью, которая становится признаком и опознавательным знаком. Он превращается в некую примету (или в симптом, как его именуют в медицине), в которой он относится к области диагностики и является основанием для прогнозов и выбора методов лечения. Как примета он указывает на будущее событие, как отметина — на принадлежность, как отличительный признак и памятный знак — на воспоминание, как знак отличия — на почести и заслуги. Часть указывает на целое; она представляет собой нечто характерное. Так, согласно теории рецептурной сигнатуры каждое растение обладает неким признаком, знаком, показывающим, против какого человеческого заболевания оно может быть использовано. Это — основанное на соответствиях, аналогиях, подобии знание, соединяющее знак с определённым растением. В знаке нечто существует ради чего-то иного. Так, фонетический знак существует ради звука, цифра — ради числа, сигнал точного времени — ради самого времени. Книжная закладка показывает мне ту страницу в книге, на которой прервалось моё чтение; узелок на носовом платке должен напомнить мне о каком-то несделанном деле или назначенной встрече. В этом свойстве знака даёт о себе знать та закономерность, которой подчинены все без исключения знаки, как бы они ни различались по своему значению. Знак может быть предметом, он может своей формой и материей подражать предмету, а может быть и беспредметным. Значение же не является ни вещью, ни предметом, ни объектом, а потому материя знака не важна; не важна и его форма, поскольку приемлема любая произвольно выбранная и согласованная форма. Знак креста может быть изготовлен из дерева, металла или стекла, но он может быть показан и пальцами в воздухе. Знаки, обозначающие точное время, могут быть показаны на часах; они же могут быть ударами колокола или световыми сигналами. Материя и форма здесь совершенно не важны; важны лишь значение и то, к чему оно относится. Нечто — знак — существует ради чего-то другого. Это другое, со своей стороны, не является знаком; более того, оно ни в коем случае не может быть им. Знак может занимать лишь то место, которое никоим образом не значимо; он обретает значение не благодаря тому, что обладает равным с ним бытийным статусом, а благодаря тому, что свободно от какого бы то ни было значения. Так, знаки дорожного движения не указывают друг на друга, но каждый из них указывает на дорогу и на те или иные её компоненты и особенности, которые, в свою очередь, являются не знаками, а поворотами, уклонами, пешеходными переходами, скользкими участками и так далее. Если я уберу дорожные знаки, то обозначаемая ими дорога никуда не денется. Если я уберу дорогу, то знаки утратят своё значение, поскольку не будет того, к чему они относятся. Место, которому они придавали значение, исчезнет, а вместе с ним исчезнет и само значение, как если бы дорогу перепахали, превратили в поле и оставили бы на нём прежние дорожные знаки. Или как если бы лесную тропу засадили лесом, оставив на деревьях путевые указатели. С помощью таких утративших свой реальный референт и своё значение знаков ориентироваться в лесу было бы уже невозможно. Значение знака, с которым связаны наше понимание и наша ориентация, проявляется в определённом соотношении. Место, в котором находится то другое, с которым соотносится знак, остаётся свободным от какого бы то ни было значения. Лишь благодаря этому отношению знак становится частью некоего доступного пониманию ряда. Свойство сочетания, системы знаков таково, что каждый принадлежащий им отдельный знак обладает своим собственным отношением к другому знаку; у него имеется как будто бы своя собственная оболочка, с которой он никогда не расстается. Это относится к нашим фонетическим и нотным знакам, к цифрам, ко всякому типу прогрессивной нумерации. Денежные знаки и обозначения времени также обладают этой оболочкой; если я отниму её у них, они больше ничего не будут значить. Время, на которое указывает соответствующий знак (например, циферблат часов), нечто означает. Время без обозначающего его знака не значит для нас ничего, и несомненно, что такое время становится чрезвычайно редким и ценным. Если являющееся воспринимается таким, каким оно является, то не возникает никакого значения, никакого знака. Если же оно принимается за нечто иное, замещая нечто находящееся вне его, то возникает и даёт о себе знать некое значение. Оно воспринимается таким образом, что уже мыслится не в своей реальности, а в отличном от неё отношении к другому. Оно воспринимается нереальным образом. Иначе говоря, в реальности ещё нет оболочки значения, реальность свободна от неё. Реальность предшествует всякому пониманию и не поддаётся ему, оставаясь некоей непонятой данностью. Чтобы нечто такое, как понимание, стало возможным, я должен оставить эту реальность в покое как некую данность моего мышления. Я «не понимаю» ни розу, ни звезду, ни человека. В них нет ни «как», ни «что», присущих значению, ибо они явлены мне в своей реальности. Но когда они являются нам таким образом, что их реальность становится для нас очевидной, действительно открываясь нам? Большая удача, если мы видим являющееся нам в его реальности, но это везение крайне редко выпадает на нашу долю. В движении нашего мышления открывается и фиксируется понимание; оно открывается таким же образом, каким глаз может видеть сам себя, поскольку сам по себе он видеть себя не может, а должен для этого прибегнуть к помощи зеркала. Значение — зеркало нашего понимания. Понимание и объяснение возможны лишь там, где значение становится осязаемым. Поскольку мы прибегаем к помощи значения, наше толкование, объяснение и понимание оставляют реальность неистолкованной, необъяснённой и непонятой и, ставя себя в определённое отношение к ней, помещают её как бы в некую оболочку. Здесь нам открывается область знака. Нам знаком один диалог, в котором эти отношения предстают в своей исторической действенности: я имею в виду марбургский религиозный диспут, на котором Лютер полемизировал с Цвингли и его символическим толкованием причастия. Лютер боролся с нереальностью знака и с основывающимся на знаке пониманием таинства причастия. Он настаивал на реальности превращения, а такое превращение не является знаком. Цвингли же придавал причастию значение поминальной трапезы. Марбургский диспут был не только теологическим событием; он имел важное значение и для науки. Наука не может достичь значения без знака. Является ли слово знаком, а язык — некой совокупностью знаков? Такое понимание языка можно назвать символическим. Оно ничего не говорит о возникновении слова и языка, как это делают теории, основывающие возникновение слова на звукоподражании, на подражании слышимым, доступным восприятию шумам, и, поскольку визуально слово ничего отобразить не может, допускающие одно лишь подражание. Согласно символической точке зрения, слово — это знак для чего-то другого. «Совокупность (Inbegriff) знаков, — утверждает Больцано в своём «Наукоучении», — составляет язык». А говорение, речь, по его словам, — это употребление знаков. Под совокупностью мы понимаем сегодня нечто, включённое и собранное в определённую целостность, нечто составляющее единое целое. Это переносное значение слова Inbegriff, появившееся относительно недавно; старое, уже вышедшее из употребления значение этого слова — ограниченное, заключённое в определённые границы место. Применительно к языку это означает, что язык — это место знаков. Но если язык — это место знаков, то сам он не может быть знаком. Место дерева — это не дерево, место животного — не животное, место знака — не знак. В символической теории есть нечто, что сразу же становится понятным всем и каждому. Поэтому она и господствует над нашим мышлением и представлением. Ведь слово «птица» — это не сама пролетающая мимо нас птица. Слова, которыми мы обозначаем птицу, цветок, камень, это не сами птицы, цветы и камни; они указывают на некое сущее, бытие которого находится вне языка. Они не являются тем, на что они указывают. Для большинства людей очевидно, что слова представляют собой знаки для чего-то другого и что сущность языка заключается в обозначении. Но видимость понятности рассеется, если мы подвергнем эту очевидность тщательной проверке. Если слово — это знак, то оно возникает как результат процесса обозначения; словообразование и образование знака суть одно и то же. Обозначение порождает слова потому, что наделяет необозначенное нереальным словесным значением. Но можем ли мы представить себе такой процесс? Чтобы обозначение стало возможным, уже должны присутствовать звуки и звукосочетания, которые сами по себе ещё ничего не означают. Кроме того, должна наличествовать и способность превращать их в слова. И само слово также уже должно существовать, чтобы быть использованным для чего-то другого. Мы ничего не говорим здесь о языке и речи; наше внимание обращено исключительно на значение слова. Но знак ведёт своё происхождение не от слова, а от образа, и лишь опирается на слово, чтобы избавиться от своей образности. Это означает, что использование знаков уже предполагает некое мышление, некий язык, в котором нет знаков. Символическая теория в сфере языка несостоятельна. Если нечто, являющееся нашему зрению и слуху, именуется в языке, то это означает, что в нём существует определённое отношение к этому именуемому. Но где находится это отношение, когда оно затрагивает всё то, что проявляется лишь в языке и нигде более? Здесь мы имеем в виду не только слова, partes orationis и положение слова в предложении, но и строение, внешний облик и внутренние связи языка. Дело не только в том, что необходимо обозначить вещи, предметы и объекты, хотя и это остаётся насущной задачей; дело в том, что язык разворачивает сам себя в некоей связности, которой обладает он один и которую можно обнаружить лишь в нём и нигде более. Наконец, следует подумать о том, а действительно ли существует то, что воспринимается как существующее вне языка? Где то место, в котором можно обнаружить вещь, предмет и объект до того, как они сами покажут себя в языке? Такие абстракции и родовые понятия существуют лишь в языке. Понятия — это не знаки, и они не возникают в результате именования объектов, которые могут быть обнаружены вне языка. Здесь я хотел бы вспомнить о покойном Вальтере Ф. Отто. Язык входил в круг его интересов, и он полагал, что миф (слово, речь) нельзя понимать как сюмболон, что символическое понимание и истолкование мифа ошибочно и искажает его сущность. В своей книге о музах он пишет: «Эта точка зрения (имеется в виду точка зрения, согласно которой язык возник из потребности в коммуникации и представляет собой знак. — Прим. авт.) основывается на в высшей степени наивной вере в то, что вещи существуют в себе и для себя и что язык занят не чем другим, как только их обозначением, с тем чтобы иметь возможность сохранить их в памяти и сообщить о них другим. На самом же деле вещи существуют лишь в языковом мышлении. Не язык обозначает их, а они являются в языке. Поэтому, как известно, слышащий слышит не знаки, указывающие на вещи, но сами вещи, ибо язык представляет собой способ, каким вещи предстают перед нами». Разделение слова и вещи носит искусственный характер. Вещи существуют не прежде языка (там нет вещей) и не позади языка; они являются, обнаруживают себя в языке. Только я могу превратить их в знаки. Если бы слово существовало лишь для обозначения чего-то внешнего по отношению к нему, то наша речь была бы не речью, а дешифровкой какого-то шифра. Широта возможностей, предоставляемых языком, не могла бы сохраниться в деятельности, сводящейся к оперированию знаками. Как зрение не становится для нас знаком для увиденного, так и в речи мы не разделяем слово и вещь. Поэтому мы не говорим друг с другом посредством знаков, но наша речь — даже тогда, когда она притворна, — подразумевает самое себя. Возможность притворства основывается на том, что речь подразумевает то, что она высказывает. А она подразумевает не только то, что говорит; она подразумевает самое себя. Если мы решительно разорвём эту связь (чего никто не делает), то разорвём связь между языком и являющимися в нём вещами. Почему мы не говорим друг с другом посредством знаков? Потому, что принадлежность к языку предшествует всякому обозначению. Исходя из этой принадлежности мы говорим, мыслим и живём. Но знак по сравнению со словом уже есть нечто безжизненное, так же как и надпись есть нечто безжизненное по сравнению с произнесённым, вслух или мысленно, словом, ибо она есть воспоминание, сохранённое неким внешним образом, которое не усиливает, а лишь ослабляет наше внутреннее воспоминание. Буква — фонетический знак — уже не живёт собственной жизнью; она мертва, и мертв тот, у кого нет ничего, кроме буквы. В знаке нечто фиксируется и застывает; в нём нет собственного движения, собственного роста. Его безжизненность встаёт между человеком и языком, так что место подлинной речи занимает значение символического сообщения, а место принадлежности к языку — отчуждение от него. И теперь слово «символ» вызывает уже, пожалуй, внимание и уважение. В символе сюмболон становится знаком (смыслообразом) для другого и отличается от аллегории, которая что-то одно (образ, лицо) ставит на место чего-то другого (понятия). Но знак получает своё значение, как бы беря его взаймы; так же обстоит дело и со всяким символом, даже самым священным и возвышенным. Его значение будто бы взято им взаймы. Когда истрачивается тот запас необозначенного, из которого знак берёт взаймы своё значение, истрачивается и ветшает и сам знак. Такая изношенная символика, как ставшая бессмысленной нереальность, входит в наш язык и нашу речь. Она понимается как нечто преднамеренно вымышленное и поэтому уже не воспринимается всерьёз. Таким образом, в сфере символики мы обнаруживаем не только значение; мы обнаруживаем в ней то, что стало безжизненным и продолжает существовать в нас как мёртвый знак. Но безжизненное становится ощутимым во всём. Что же в конечном счёте кроется за попыткой превратить слово в знак для чего-то другого? Ни более не менее как атака на ритм человеческого движения. У нас есть нечто, что даёт нам мощнейший языковой опыт, более мощный, чем любые теории, чем любое размышление о языке, — ритм. Ритм и язык едины. Языковой ритм — это то целостное движение самого языка, в котором, пульсируя, он удерживает себя в своём единстве. Ритмическое движение присутствует и в не знающей языка природе как повторяющиеся звуки, шумы и голоса. Языковой ритм преодолевает эту стадию стихийного движения, не отрекаясь от неё и не противопоставляя себя ей. Он привносит это не знающее языка движение в язык. Язык очевидным образом ориентирован на этот ритм; язык стремится к нему и ждёт его уже в силу самой своей структуры. В нерасчленённости движения есть некая двойственность, объединяющая предложение и его ритм. Предложение и слово с готовностью подчиняются не знающему языка ритму; это упорядочивающее их подчинение есть гармония. И предложение и слово сами суть движения, к которым прислушивается ритм; так возникает единство фразы и стиха, в котором они уравновешивают друг друга. Это движение не носит символического характера; если бы оно было таковым, то за ним стояло бы нечто иное, и его собственная жизнь подошла бы к концу. Оно — не знак объятия, а само объятие. Безжизненность знака не проникает в движение; оно существует не в значении чего-то другого, а пребывает в своём собственном изобилии. Ритм, взятый сам по себе, ничего не значит; как только я мысленно отделю его от языка, он превратится в пустой знак и схему. Это всё равно что отнять у лебедя присущие ему волнообразные движения. В ритме нет рассудка и разума, присущих всему разумному и рассудочному, но он заставляет разумное и рассудочное услышать его, войти в него, сделать его жизнь своей. В нас присутствует это движение, и оно не отрывает нас от самих себя, а приводит в восторг. Только такое движение, в котором исчезает все разделяющее, может быть радостным. В нём уже нет ничего чуждого нам; ведь мы сами суть это движение, и поэтому к нему закрыт путь отчуждению. Здесь царит доверие, а в доверии нет ничего чуждого, разделённого. Язык и ритм, как мы уже говорили в начале этого доклада, основываются на повторении. Ритм, говорилось там, это повторяющийся танец. Очевидно, что танец нельзя отделить от танцора. Мы не можем говорить здесь о танце; скажем лишь, что в танце тело и ритм составляют единство. Муза танца идёт впереди всех прочих муз — как солистка-танцовщица, задающая темп движению. Хор также движется в танце; всякое ритмическое движение есть танец. Ему совсем необязательно нужны зрители и слушатели. Более того, там, где есть зрители и слушатели, они отступают перед танцующим. От их присутствия ничего не зависит. Созерцание, рассмотрение и наблюдение остаются внешними действиями, оторванными от единства движения и мешающими ему извне. Движение самодостаточно. Оно тем торжественнее и радостнее, чем более четок ритм. На вопрос, откуда берётся ритм, почему его закономерно повторяющееся движение является торжественным и радостным, греки отвечали, что он дарован богами. Они видели в ритме не сводимую ни к чему другому основу движения, которую следует принимать такой, как она есть. Язык — это судьба, а судьба дана лишь тому, у кого есть язык. Язык — область, которой правит Мнемозина, мать муз.

Ученые выяснили, почему в мозгу рождаются мысли и можно ли прожить без них

https://ria.ru/20190905/1558301122.html

Ученые выяснили, почему в мозгу рождаются мысли и можно ли прожить без них

Ученые выяснили, почему в мозгу рождаются мысли и можно ли прожить без них — РИА Новости, 05.09.2019

Ученые выяснили, почему в мозгу рождаются мысли и можно ли прожить без них

Несколько лет назад ученые из MIT (США) обнаружили, что зона Брока в мозге человека на самом деле состоит из двух отделов. Один отвечает за речь, другой… РИА Новости, 05.09.2019

2019-09-05T08:00

2019-09-05T08:00

2019-09-05T10:06

наука

сша

великобритания

колумбийский университет

массачусетский технологический институт

открытия — риа наука

/html/head/meta[@name=’og:title’]/@content

/html/head/meta[@name=’og:description’]/@content

https://cdn23.img.ria.ru/images/155830/65/1558306578_0:99:1024:674_1920x0_80_0_0_da751d3b5391d7ebc95bce51c14dfd13.jpg

МОСКВА, 5 сен — РИА Новости, Татьяна Пичугина. Несколько лет назад ученые из MIT (США) обнаружили, что зона Брока в мозге человека на самом деле состоит из двух отделов. Один отвечает за речь, другой активизируется при решении задач, требующих серьезных умственных усилий. Это противоречит гипотезе о том, что без языка нет мышления. РИА Новости разбирается, как мыслят глухие люди и можно ли считать приматов разумными существами.Язык переписал воспоминанияВ конце 1970-х Сьюзен Шаллер приехала в Лос-Анджелес, чтобы работать учителем английского в колледже для глухих. Там она встретила молодого человека по имени Ильдефонсо, который, к ее удивлению, к своим 27 годам не знал языка жестов.Ильдефонсо, с рождения глухой, вырос в Мексике в семье, где все нормально слышали. Язык жестов для глухих не учил, а просто копировал действия родных и окружающих людей. Больше того, он не подозревал, что мир вокруг полон звуков. Думал, все люди такие, как он.Шаллер постепенно научила его языку жестов, чтению на английском, счету. Спустя несколько лет она решила написать книгу (издана в 1991 году под названием «Человек без слов») и снова встретилась с Ильдефонсо. Он пригласил ее к друзьям, глухим от рождения, которые, как он когда-то, не знали языка жестов и изобрели собственный способ общения с помощью напряженной мимики, сложной пантомимы.Через два года Шаллер опять интервьюировала Ильдефонсо и спросила его о тех глухих друзьях. Он ответил, что больше не встречается с ними, потому что ему тяжело, он теперь не может думать, как они. И даже вспомнить о том, как общался с ними раньше, не в состоянии. Выучив язык, Ильдефонсо и мыслить стал по-другому.Возраст, в котором возникают мыслиВ 1970-е в Никарагуа открыли первую школу для глухих. Собрали полсотни детей из обычных семей. Универсального языка жестов не знал никто — у каждого был свой способ общения. Постепенно ученики изобрели собственный язык жестов, а следующее поколение его усовершенствовало. Так родился никарагуанский язык жестов, который используется и сейчас.Как пишет Эн Сенгас из Колумбийского университета, изучавшая школы глухих в Никарагуа, это редкий случай, помогающий понять, что дети не просто учат язык, а изобретают его при взаимодействии с другими людьми и окружающим миром. Причем язык постоянно модифицируется. Основные изменения в него вносят дети в возрасте десяти лет и младше.Элизабет Спелке из Гарварда доказала, что с шести лет дети начинают комбинировать в голове разные понятия для решения возникающих перед ними повседневных задач. В этом возрасте ребенок уже овладел языком и использует его для пространственной навигации. Например, он сообразит, что к нужному дому надо пойти налево вдоль зеленого забора. Здесь используются сразу два понятия — «налево» и «зеленый».Крысы в аналогичной ситуации добиваются успеха лишь в половине случаев, то есть результат чисто случайный. Эти животные прекрасно ориентируются в пространстве, знают, где лево и право. Различают цвета. Но не способны ориентироваться по сочетанию направления и цвета. У них в мозгу отсутствует соответствующая система. И эта система — язык.Чарльз Фернихоф из Даремского университета (Великобритания), проделавший опыты на крысах, придерживается довольно радикальной точки зрения. Он полагает, что мышление без языка невозможно. Доказательство тому — мы думаем всегда фразами, это называется внутренняя речь. В этом смысле, считает ученый, маленькие дети, еще не умеющие говорить, не мыслят.Для чего не нужны словаС другой стороны, многое в сознании выражено не словами и звуками, а картинами, образами. Об этом свидетельствует опыт тех, кто пережил инсульт. Вот как его описала Болти Тейлор, невролог из США, в книге «Мой инсульт был мне наукой».Она встала утром с постели с болью за левым глазом. Попыталась сделать упражнения на тренажере, но руки не слушались. Пошла в душ и потеряла равновесие. Затем у нее парализовало правую руку и полностью пропала внутренняя речь. Уже в больнице она забыла, как разговаривать, память тоже исчезла. Она не знала, как ее зовут, сколько ей лет. В мозгу царила полная тишина.Постепенно Тейлор училась общению. Если ее спрашивали, кто президент страны, она представляла образ мужчины-лидера. Лишь через восемь лет реабилитации к ней вернулась речь.О том, что внутренняя речь не критична для мышления, говорят и работы Эвелины Федоренко из Массачусетского технологического института. Она с коллегами изучает людей с глобальной афазией, при которой поражены центры мозга, отвечающие за речь и язык. Эти больные не различают слова, не понимают речь, не могут формировать понятные слова и фразы, складывать и вычитать, решать логические задачи.Считается, что язык — это средство коммуникации между не только людьми, но и различными когнитивными системами мозга одного человека, например, отвечающими за ориентацию в пространстве или арифметику. Показателен пример племени пирахан из дебрей Амазонки. В их языке нет числительных, и при решении некоторых простых задач — например, взять столько же палочек, сколько и шаров — они делают ошибки.Группа Федоренко с помощью фМРТ показала, что у пациентов, перенесших инсульт левого полушария мозга, — большие проблемы с языком и арифметикой. Однако у пациентов с афазией способность к арифметике сохраняется. Больше того, они справляются со сложными логическими причинно-следственными задачами, некоторые продолжают играть в шахматы, что вообще-то требует особого внимания, оперативной памяти, планирования, дедукции.Человека от остальных животных отличает язык, а также способность понимать другого, догадываться о том, что у него на уме. Данные Федоренко убеждают в том, что если у взрослого человека эта способность сформирована, то для выражения собственных мыслей ему необязателен язык.Еще одно уникальное качество человека — умение воспринимать и сочинять музыку. Это очень похоже на способность к языку: тоже участвуют звуки, ритм, интонации, есть правила их использования. Оказывается, пациенты с афазией понимают музыку. Советский композитор Виссарион Шебалин после двух инсультов левого полушария не мог говорить, понимать речь, но продолжал сочинять музыку, причем на уровне, сравнимом с тем, что был до болезни.Опираясь на данные нейронаук, авторы исследования заключают, что язык и мышление — не одно и то же. Люди, перенесшие инсульт, больные афазией, утратив язык, располагают широким набором мыслительных возможностей, в основе которых — нейронные системы, более базовые, чем языковая система. Хотя изначально, еще в детстве, эти системы развивались с помощью языка.

https://ria.ru/20181204/1539632945.html

https://ria.ru/20190731/1557041569.html

https://ria.ru/20180529/1521531962.html

https://ria.ru/20190809/1557300972.html

сша

великобритания

РИА Новости

[email protected]

7 495 645-6601

ФГУП МИА «Россия сегодня»

https://xn--c1acbl2abdlkab1og.xn--p1ai/awards/

2019

РИА Новости

[email protected]

7 495 645-6601

ФГУП МИА «Россия сегодня»

https://xn--c1acbl2abdlkab1og.xn--p1ai/awards/

Новости

ru-RU

https://ria.ru/docs/about/copyright.html

https://xn--c1acbl2abdlkab1og.xn--p1ai/

РИА Новости

[email protected]

7 495 645-6601

ФГУП МИА «Россия сегодня»

https://xn--c1acbl2abdlkab1og.xn--p1ai/awards/

https://cdn24.img.ria.ru/images/155830/65/1558306578_0:3:1024:770_1920x0_80_0_0_be40134dd22812fba36eb572ab5e1b94.jpg

РИА Новости

[email protected]

7 495 645-6601

ФГУП МИА «Россия сегодня»

https://xn--c1acbl2abdlkab1og.xn--p1ai/awards/

РИА Новости

[email protected]

7 495 645-6601

ФГУП МИА «Россия сегодня»

https://xn--c1acbl2abdlkab1og.xn--p1ai/awards/

сша, великобритания, колумбийский университет, массачусетский технологический институт, открытия — риа наука

МОСКВА, 5 сен — РИА Новости, Татьяна Пичугина. Несколько лет назад ученые из MIT (США) обнаружили, что зона Брока в мозге человека на самом деле состоит из двух отделов. Один отвечает за речь, другой активизируется при решении задач, требующих серьезных умственных усилий. Это противоречит гипотезе о том, что без языка нет мышления. РИА Новости разбирается, как мыслят глухие люди и можно ли считать приматов разумными существами.

Язык переписал воспоминания

В конце 1970-х Сьюзен Шаллер приехала в Лос-Анджелес, чтобы работать учителем английского в колледже для глухих. Там она встретила молодого человека по имени Ильдефонсо, который, к ее удивлению, к своим 27 годам не знал языка жестов.

Ильдефонсо, с рождения глухой, вырос в Мексике в семье, где все нормально слышали. Язык жестов для глухих не учил, а просто копировал действия родных и окружающих людей. Больше того, он не подозревал, что мир вокруг полон звуков. Думал, все люди такие, как он.

Шаллер постепенно научила его языку жестов, чтению на английском, счету. Спустя несколько лет она решила написать книгу (издана в 1991 году под названием «Человек без слов») и снова встретилась с Ильдефонсо. Он пригласил ее к друзьям, глухим от рождения, которые, как он когда-то, не знали языка жестов и изобрели собственный способ общения с помощью напряженной мимики, сложной пантомимы.

Через два года Шаллер опять интервьюировала Ильдефонсо и спросила его о тех глухих друзьях. Он ответил, что больше не встречается с ними, потому что ему тяжело, он теперь не может думать, как они. И даже вспомнить о том, как общался с ними раньше, не в состоянии. Выучив язык, Ильдефонсо и мыслить стал по-другому.

4 декабря 2018, 08:00НаукаТайны мозга: невероятная способность человека, которую не удалось объяснить

Возраст, в котором возникают мысли

В 1970-е в Никарагуа открыли первую школу для глухих. Собрали полсотни детей из обычных семей. Универсального языка жестов не знал никто — у каждого был свой способ общения. Постепенно ученики изобрели собственный язык жестов, а следующее поколение его усовершенствовало. Так родился никарагуанский язык жестов, который используется и сейчас.

Как пишет Эн Сенгас из Колумбийского университета, изучавшая школы глухих в Никарагуа, это редкий случай, помогающий понять, что дети не просто учат язык, а изобретают его при взаимодействии с другими людьми и окружающим миром. Причем язык постоянно модифицируется. Основные изменения в него вносят дети в возрасте десяти лет и младше.31 июля 2019, 14:15НаукаНейрофизиологи из США научились «подслушивать» мысли человека

Элизабет Спелке из Гарварда доказала, что с шести лет дети начинают комбинировать в голове разные понятия для решения возникающих перед ними повседневных задач. В этом возрасте ребенок уже овладел языком и использует его для пространственной навигации. Например, он сообразит, что к нужному дому надо пойти налево вдоль зеленого забора. Здесь используются сразу два понятия — «налево» и «зеленый».

Крысы в аналогичной ситуации добиваются успеха лишь в половине случаев, то есть результат чисто случайный. Эти животные прекрасно ориентируются в пространстве, знают, где лево и право. Различают цвета. Но не способны ориентироваться по сочетанию направления и цвета. У них в мозгу отсутствует соответствующая система. И эта система — язык.

Чарльз Фернихоф из Даремского университета (Великобритания), проделавший опыты на крысах, придерживается довольно радикальной точки зрения. Он полагает, что мышление без языка невозможно. Доказательство тому — мы думаем всегда фразами, это называется внутренняя речь. В этом смысле, считает ученый, маленькие дети, еще не умеющие говорить, не мыслят.

29 мая 2018, 08:00Наука»Цифровую душу можно отправить в космос». Физик рассказал о близком будущем

Для чего не нужны слова

С другой стороны, многое в сознании выражено не словами и звуками, а картинами, образами. Об этом свидетельствует опыт тех, кто пережил инсульт. Вот как его описала Болти Тейлор, невролог из США, в книге «Мой инсульт был мне наукой».

Она встала утром с постели с болью за левым глазом. Попыталась сделать упражнения на тренажере, но руки не слушались. Пошла в душ и потеряла равновесие. Затем у нее парализовало правую руку и полностью пропала внутренняя речь. Уже в больнице она забыла, как разговаривать, память тоже исчезла. Она не знала, как ее зовут, сколько ей лет. В мозгу царила полная тишина.

Постепенно Тейлор училась общению. Если ее спрашивали, кто президент страны, она представляла образ мужчины-лидера. Лишь через восемь лет реабилитации к ней вернулась речь.

О том, что внутренняя речь не критична для мышления, говорят и работы Эвелины Федоренко из Массачусетского технологического института. Она с коллегами изучает людей с глобальной афазией, при которой поражены центры мозга, отвечающие за речь и язык. Эти больные не различают слова, не понимают речь, не могут формировать понятные слова и фразы, складывать и вычитать, решать логические задачи.

Считается, что язык — это средство коммуникации между не только людьми, но и различными когнитивными системами мозга одного человека, например, отвечающими за ориентацию в пространстве или арифметику. Показателен пример племени пирахан из дебрей Амазонки. В их языке нет числительных, и при решении некоторых простых задач — например, взять столько же палочек, сколько и шаров — они делают ошибки.

Группа Федоренко с помощью фМРТ показала, что у пациентов, перенесших инсульт левого полушария мозга, — большие проблемы с языком и арифметикой. Однако у пациентов с афазией способность к арифметике сохраняется. Больше того, они справляются со сложными логическими причинно-следственными задачами, некоторые продолжают играть в шахматы, что вообще-то требует особого внимания, оперативной памяти, планирования, дедукции.

Человека от остальных животных отличает язык, а также способность понимать другого, догадываться о том, что у него на уме. Данные Федоренко убеждают в том, что если у взрослого человека эта способность сформирована, то для выражения собственных мыслей ему необязателен язык.

Еще одно уникальное качество человека — умение воспринимать и сочинять музыку. Это очень похоже на способность к языку: тоже участвуют звуки, ритм, интонации, есть правила их использования. Оказывается, пациенты с афазией понимают музыку. Советский композитор Виссарион Шебалин после двух инсультов левого полушария не мог говорить, понимать речь, но продолжал сочинять музыку, причем на уровне, сравнимом с тем, что был до болезни.

Опираясь на данные нейронаук, авторы исследования заключают, что язык и мышление — не одно и то же. Люди, перенесшие инсульт, больные афазией, утратив язык, располагают широким набором мыслительных возможностей, в основе которых — нейронные системы, более базовые, чем языковая система. Хотя изначально, еще в детстве, эти системы развивались с помощью языка.

9 августа 2019, 08:00НаукаОрудия эволюции. Почему еще ни одна обезьяна не превратилась в человека

§ 3. Соотношение языка и мышления

однозначности; принцип предметности и др.; — основных и неосновных формально-логических законов;

— форм абстрактного мышления — понятий, суждений, умозаключений, проблем, гипотез, теорий и др.;

— методов познания и выявления логических связей, имеющих формальнологическую природу: дедукции, популярной и научной индукции, аналогии, сравнения, анализа, синтеза и т.д.;

— логических операций: обобщения, ограничения, определения и деления понятий, преобразования суждений и др.;

— совокупности многочисленных правил и требований, вытекающих из формально-логических законов, структуры мысли, методов построения рассуждений: правил оперирования понятиями, правил соотношения основных видов суждений по их истинности или ложности, правил силлогизма и др.;

— средств, приемов и способов обеспечения доказательности и убедительности юридической теории и практики, профессиональной речи;

— предостережений от возможных логических ошибок преднамеренного (софистического) или непреднамеренного (паралогического) характера: «подмены тезиса», «мнимого следования», «после этого, значит по причине этого», «от сказанного с условием к сказанному безусловно», «поспешности обобщения» и т.

п. Содержательную основу объективно-диалектической культуры мышления составляет знание, разрабатываемое диалектической логикой. Данный аспект культуры абстрактно-логического мышления в пособии не рассматривается.

Культура абстрактно-логического мышления составляет важнейший элемент фундамента логической культуры юриста. Она включает:

а) определенную совокупность знаний о средствах мыслительной деятельности и ее формах, усиливающих мировоззренческую и методологическую позицию формально-логического решения наиболее типичных проблем, выдвигаемых юридической практикой;

б) умение использовать эти знания в процессе мышления; в) устойчивые навыки формирования стройной и убедительной мысли,

обеспечения надежного самоконтроля в ходе рассуждения.

Логическая культура юриста занимает особое место в его общей культуре и ее основных слагаемых — политической, правовой, нравственной и т. д. Ведь как бы ни были специфичны данные виды культуры личности, они основываются на мышлении, на его общих для всех людей формах и законах. Вот почему логическая культура является необходимым инструментом, позволяющим юристу увидеть истинную сущность сложных общественных явлений, правильно оценить их и убедительно показать специфику.

Эти качества необходимы каждому человеку, но для юриста они имеют особое значение, так как его деятельность во многом требует не только узкопрофессиональной, но и преимущественно интеллектуальной подготовки, способности делать аргументированные выводы на основе логического мышления.

Следовательно, знание формальной логики помогает юристу:

1. Сознательно пользоваться исходными принципами правильного мышления, прививать навыки четкого формулирования стройной и убедительной мысли, обеспечивать самостоятельность в ходе рассуждения, развивать и дисциплинировать умственные способности правоведа, совершенствовать формальный аппарат его мышления.

2. Развивать логически стройную и аргументированную профессиональную речь, обеспечивать ее научную убедительность.

3. Понимать самому и объяснять другим сложные политико-правовые явления и процессы, конкретные документы, актуальные ситуации, общественные причинноследственные связи и т. д.

Как язык влияет на наше мышление

Одна из величайших способностей людей — это язык.

Так долго люди рассматривали слова как простые ярлыки для объектов, а языки — как разные способы связать слова вместе, чтобы передать мысли, чувства и концепции. Но язык — это нечто большее. Благодаря этому мы можем обмениваться сложными мыслями и идеями друг с другом, будь то произнесение вслух или написанное чернилами. Кроме того, с помощью языка мы можем вызывать эмоции, воображение и действия.

Сейчас, конечно, в мире нет единого языка. Сегодня их более 7000! И все эти языки во многом отличаются друг от друга; все они имеют разные звуки, словарный запас и структуру.

Теперь возникает вопрос: влияет ли язык на то, как мы думаем? Многие предполагали, что это так! Это расширяет нашу перспективу, углубляет наши знания и меняет то, как мы воспринимаем мир. Но как это?

Язык и культура неразрывно связаны

Язык — это не просто способ общения, это компонент культуры, который делает его уникальным и специфическим.При обсуждении языка и культуры часто упоминается фраза «язык — это культура, а культура — это язык», потому что они всегда взаимосвязаны. Это означает, что язык, на котором вы говорите, отражает ваши ценности и убеждения.

По мнению лингвиста-антрополога Дэниела Эверетта, язык можно рассматривать как культурный инструмент для связи ценностей и идеалов сообщества, который со временем формируется и формируется этими жителями. Например, глядя на множество идиом в китайской культуре о семье, вы определенно можете увидеть, насколько они ценят эти отношения.Другой — с уникальным корейским словом «нунчи» (что означает «мера глаз»), которое не имеет английского перевода. Это слово относится к корейской вере в определение того, как люди думают и чувствуют, чтобы создать связь, доверие и гармонию.

Из этих примеров (и, возможно, вы можете подумать о некоторых из них, исходя из вашей собственной культуры), вы заметите, что общество и язык взаимно важны друг для друга. Потому что на языковые способности, знания и навыки каждого человека в некоторой степени влияет социальный контекст того, как его воспитывали и учили.Итак, если вы хотите выучить новый язык, приготовьтесь познакомиться с новым миром, отличным от вашего собственного!

Язык меняет то, как мы видим вещи

Если вы знакомы с принципом лингвистической относительности, он гласит, что на то, как люди думают о мире, напрямую влияет язык, на котором люди говорят о нем. Или, что более радикально, люди могли воспринимать только те аспекты мира, для которых в их языке есть слова.

Более простой способ объяснить это с помощью цветового восприятия. Количество терминов, которые мы используем для обозначения цветов, которые мы видим, варьируется от одного языка к другому. Например, англоговорящие люди называют разные оттенки синего синим и голубым. У русскоязычных есть две разные категории для синего: это синий (темно-синий) или голубой (голубой). То же самое проделываем с другим цветом: темно-красным и светло-красным — последний из которых мы называем розовым! При этом ожидается, что люди, говорящие на двух или более языках, будут по-разному рассматривать цвета, потому что разные языки различают цвета по-разному.

Другой пример — со временем. Англоязычный человек обычно распределяет время слева направо, но с арабским языком время распределяется справа налево. Разные языки также требуют разных способов подсчета. По-французски 92 — это quatre-vingt douze или «четыре двадцатых и двенадцать». Но для английского 92 — это просто девяносто два. Сравните это с китайским, где взаимосвязь между десятками и единицами очень ясна. Здесь 92 написано jiǔ shí èr, что переводится как «девять десять два».Удивительно, правда?

Есть еще много примеров того, как язык влияет на восприятие, например, в отношении пола и описания событий. Но суть в том же: языки не ограничивают нашу способность воспринимать мир или думать о нем, скорее, они фокусируют наше внимание и мысли на определенных аспектах мира.

Что это значит для двуязычных

Учитывая то, над чем мы работали, неудивительно, что те, кто говорит на нескольких языках, видят мир по-разному.Многочисленные исследования показали, что новый язык может изменить то, как человеческий разум собирает информацию, что позволяет двуязычным (и даже многоязычным) иметь более одного взгляда на конкретную проблему. Скажем, для лиц, принимающих решения, это может облегчить переговоры и способность видеть обе стороны спора и разные точки зрения.

Двуязычие дает еще больше преимуществ, таких как улучшенная производительность, лучшая память и повышенная уверенность. Вот почему транснациональные компании стремятся нанять больше двуязычных, а также вооружить своих сотрудников навыками международного языка, которые они могут использовать на рабочем месте и при взаимодействии с клиентами и клиентами, например, в сфере здравоохранения и финансов.

Ваша организация делает то же самое? Потому что теперь, когда вы знаете, насколько мощным является язык, вы можете пересмотреть свои усилия по корпоративному обучению. Свяжитесь с нами, чтобы узнать, как ускорить изучение языков в вашей компании .

Язык и мысль. Связь между мыслью и… | by Shea Matthew

Взаимосвязь между мыслью и языком — огромная тема в когнитивной науке и смежных науках о разуме и языке. Казалось бы, центральная роль языка для человека и познания в целом сделала бы эту область исследований одной из тех, в которых был накоплен и согласован большой объем знаний.И хотя это может быть просто с точки зрения собранных эмпирических данных о языке, таких как то, как языки структурированы, как они используются, чем они отличаются, как они изменились и т. Д., Всеобъемлющие теоретические положения о взаимосвязи между мышлением и язык сильно разошелся во второй половине 20-го века и все еще продолжается в 21-м. Вопросы релятивизма и универсализма здесь глубоко укоренились, и, следовательно, в этой области последствия имеют глубокие корни, простирающиеся на многие смежные области интеллектуального исследования.И, конечно же, по любым вопросам, касающимся человеческих различий и сходств, очень загруженный политический дискурс часто присутствует под поверхностью, ожидая, чтобы вскинуть голову при виде любых убедительных выводов по теме.

Когда так много поставлено на карту, я стремлюсь найти путь сквозь чащу. Как и в случае с любыми другими средствами массовой информации, критериями являются нюансы и баланс, а не гламур или провокация. На самом деле, как я буду обсуждать, проблема с этим полем заключалась в фокусировке на последнем стиле. Это привело к чрезмерной простоте и стадному мышлению исследователей в воюющих лагерях.Конечно, это не редкость в интеллектуальной жизни, и иногда правда может заключаться в одной крайности, но в этой области дело обстоит иначе. Свежий взгляд на эту тему может подтолкнуть диалектику к выходу из старого тупика.

Сначала я рассмотрю гипотезу Сепира-Уорфа и немного истории изучения языка и мышления в целом. Затем я расскажу о нескольких вопросах изучения языка. Затем я рассмотрю некоторые позиции относительно взаимосвязи между мыслью и языком и расскажу, почему я считаю, что так называемое слабое уорфианство — это правильная позиция.И, наконец, я расскажу о некоторых последствиях для когнитивной науки, которые вкратце заключаются в том, что когнитивная антропология и кросс-культурные / кросс-лингвистические исследования должны играть большую роль в понимании человеческого познания.

Сепир и Уорф создают сцену

Эдвард Сепир был антропологом, учившимся у Франца Боаса, человека, которого считают отцом американской антропологии. Боас был известен своего рода культурным релятивизмом, тщательно избегающим любых эссенциализирующих утверждений о расе или превосходстве, что было обычным явлением среди имперских, викторианско-британских антропологов 19 века.Более того, этот тип мышления воспринимался как нацистский в начале 20 века, когда Боас работал. Таким образом, тот вид релятивизма, который практиковал Боас, более или менее напрямую перешел к Сапиру.

Бенджамин Ли Уорф получил образование инженера и фактически работал в страховой компании в Коннектикуте, прежде чем в более позднем возрасте заинтересовался языком и лингвистикой. Его интерес привел его к встрече с Сепиром, и общая точка зрения Сепира, кажется, сразу же отразилась на Уорфе, поскольку последний пришел бы к тому, чтобы придерживаться релятивизма в отношении языка и мысли, которая была столь же сильной, если не большей, чем его интеллектуальный партнер ( Кэррол, 2000).

Уорф приехал изучать индейское племя хопи на юго-западе Америки, и его идеи о народе хопи и языке хопи стали репрезентативными для того, что в целом получило название гипотезы Сепира-Уорфа. Уорф говорит о хопи:

: «У хопи нет слов, грамматических форм, конструкций или выражений, которые напрямую относятся к тому, что мы называем« временем ». (там же)

Поскольку Уорф не идентифицировал элементы языка хопи, которые, по его мнению, составляли разговоры о «времени», он просто сделал вывод, что люди хопи даже не имеют понятия времени.То есть их основные мыслительные процессы и мировоззрение не содержат и не имеют отношения к понятию времени, которое есть у нас, говорящих по-английски и говорящих на многих других языках.

Такое мышление стало стандартным уорфианским стилем, принятым многими учеными и интеллектуалами. Во-первых, выводы, которые можно было сделать таким образом, часто были очень провокационными и привлекали большое внимание. Конечно, это желание привлечь внимание к своей работе является стандартным для любого интеллектуала или академика, поэтому уорфианская игра стала быстрым способом вывести некоторые блестящие идеи на интеллектуальный рынок (Deutscher 2010).Утверждалось, например, что природа иудаизма, иудейской религии, была прямым результатом и, действительно, была существенно определена природой напряженной структуры еврейского языка. Другая выдвинутая идея заключалась в том, что некоторые коренные американцы из-за своего языка интуитивно чувствовали Эйнштейновскую теорию относительности и пространство-время. (Жалко для хопи, которые даже не получили в голову элементарного понимания времени!). Это было довольно модно и позволяло изучать конкретную систему языка людей, а затем делать невероятные выводы либо о содержании их умов в целом, либо об аспектах социально-исторического положения и т. Д.все это было непросто опровергнуть. Таким образом, возникла разновидность радикальной лингвистической антропологии.

Затем идет Ноам Хомский с его идеей универсальной грамматики. Суть этой точки зрения состоит в том, что в основе всех языков мира лежит универсальная грамматика, которую разделяют все они, и каждый человек рождается с врожденной способностью изучать любой язык, с которым он / она сталкивается. Это в основном выровняло вещи на другом конце спектра, чем точка зрения Сепира-Уорфа.Вместо того, чтобы определять язык и быть прямым и почти буквальным кодом того, что люди даже могут думать, точка зрения Хомского устанавливает язык как явление поверхностного уровня, важное, но указывающее на более глубокие структуры разума, которых не может коснуться ни один язык в частности. и которые были человеческими универсалиями (Levinson 2003).

Парадигма Хомского стала доминирующей в лингвистике и сильно повлияла на окружающие области, такие как когнитивная наука и психология. И на несколько десятилетий взгляды Хомского затмили любую версию уорфианства, которая все еще оставалась актуальной.Действительно, придерживаться каких-либо взглядов уорфского стиля долгое время считалось в основном табу. Рассмотрим следующую цитату по этому вопросу:

«В течение последних двух десятилетий гипотеза о том, что язык может влиять на мышление — обычно известная как гипотеза Уорфа — имела серьезную дурную репутацию. Признание любого сочувствия или даже любопытства по поводу этой возможности было равносильно объявлению себя либо простаком, либо сумасшедшим. ”

-Гентнер и Голдин-Мидоу

Хомский, похоже, одним махом закрыл уорфианскую программу.Скорость, с которой, казалось, происходило это изменение, только сильно усиливала представление о том, что вся парадигма Сепира-Уорфа все это время была не чем иным, как горячим воздухом, воздушным шаром, который Хомский и его мальчики легко лопнули.

Тем не менее, точка зрения Сепира-Уорфа на самом деле никогда не умерла полностью, и использование этой точки зрения в качестве интеллектуального мальчика для битья во многих кругах поддерживало циркуляцию идей в достаточной степени, чтобы некоторые мыслители указали, что это может быть классический случай создания и сносит соломенного человека (Deutscher 2010).

Что такое язык? Его репрезентативные аспекты

Прежде чем приводить аргументы в пользу слабого уорфизма, стоит изучить несколько аспектов того, что мы называем языком. Конечно, вопрос о природе языка огромен, он затрагивает многие дисциплины и имеет такую ​​же давнюю историю, как и любой другой ключевой философский вопрос в истории человечества. Но есть некоторые элементы языка, которые мы можем выделить, чтобы прояснить, что мы имеем дело с разными когнитивными и репрезентативными переменными, а не с единым целым.

Существуют стандартные элементы языка, которые изучают лингвисты и философы языка, такие как синтаксис, семантика, прагматика, фонология и т. Д. Но помимо этих структурных или формальных частей языка мы можем выделить несколько сенсомоторных, репрезентативных частей языка. язык (Кларк 2003). Во-первых, речь идет о понимании речи, слушании или слухе, которое является акустическим. Во-вторых, речь идет о производстве разговорной речи, которая также является акустической, но также характеризуется артикуляционными моторными навыками / репрезентациями.В-третьих, есть письменное производство, чтение, которое связано с визуальными представлениями. И, в-четвертых, существует письменная речь, которая также имеет отношение к визуальным представлениям, но, как и речь, также включает двигательные навыки / представления. Эти различные элементы репрезентативных аспектов языка показаны здесь:

— Понимание речи (аудирование) — Производство речи (разговорная речь)

* Слуховое представление * Слуховое представление

* Двигательные навыки

Письменное понимание (Чтение) — Написание (Написание)

* Визуальное представление * Визуальное представление

* Двигательные навыки

Итак, в этой базовой схеме мы можем увидеть, как различные репрезентативные домены пересекают эти различные элементы языка .Хотя есть некоторые случаи, например, на китайском языке, когда различия между устной и письменной версиями языка рассматриваются как совокупность разных языков, в целом можно сказать, что каждый язык или языковая система обладает достаточной согласованностью, чтобы быть классифицируется как один язык во всех этих различных его репрезентативных воплощениях. Кажется, что более структурные или формальные свойства, такие как синтаксические или семантические свойства, достаточно объединяют информацию из этих различных репрезентативных областей, чтобы дать нам экземпляр языка.

Позиции о взаимосвязи языка и мышления

Споры по этому вопросу о взаимосвязи между мышлением и языком на протяжении многих лет не были очень сложными. Психолингвист и антрополог Стивен С. Левинсон резюмирует положение вещей:

«Текущий дискурс на тему языка и разума находится примерно на интеллектуальном уровне ток-шоу о достоинствах демократии. Идеологическая чушь, изданная известными учеными, витает в воздухе даже в научных журналах.Серьезные ученые склонны оставлять достаточно хорошее в покое, поскольку такие разговоры обнаруживают банальную скрытую нехватку анализа. Это как если бы тема «уорфизма» — это область, где любой может выпустить пар, уйти в мысленный отпуск или наброситься на идеологического врага ».

-Стивен К. Левинсон

Как мы видели, релятивистский стиль Сепира и Уорфа заставил их сосредоточиться на языке и его роли в структурировании мышления. Основная суть того, что было названо сильным уорфианством, заключалась в том, что язык определяет мышление.Язык, на котором человек говорит, полностью контролирует возможности его мыслей в лучшую или худшую сторону. Независимо от того, дает ли чей-либо язык понятие времени или дает интуитивное представление об относительности Эйнштейна и пространстве-времени, с этим ничего нельзя поделать, если только он не собирается изучать другой язык (но это поднимает целый ряд проблем, которые Я не буду здесь вдаваться). Согласно теории Стронга Уорфа, по сути, без языка невозможно мыслить.

Это, по-видимому, в основном версия гипотезы Сепира-Уорфа, которую распространяли на протяжении нескольких десятилетий.Несомненно, Уорф был особенно известен тем, что говорил о хопи вышеупомянутые вещи, но он также говорил и много других, более тонких вещей. И, как и в случае с любой теорией или концепцией, названной в честь отдельных мыслителей, это всегда сопряжено с риском создания стереотипов и предварительной упаковки взглядов этого человека для облегчения интеллектуального переноса и демонстрации. Но, тем не менее, суть в том, что люди помнят, и основная направленность идей будет извлечена.

Вслед за этим напрасно в противоположном углу стоит то, что можно было бы назвать хомскианством.Здесь применимы все упомянутые выше вопросы о наложении ярлыков на идеи мыслителя. Но все же точка зрения Хомского оставалась довольно стабильной в своих основных чертах в течение последних нескольких десятилетий, в которых она вытеснила уорфианство с ринга. Идеи универсальной грамматики и иннатистское мировоззрение резко контрастируют со взглядами Стронга Уорфа.

Крайности этих сторон поляризовали дебаты, но в последние годы исследователи в этой области начали серьезно сомневаться в основных предположениях каждой школы мысли, и было проделано много эмпирической работы, чтобы дать тонкую картину взаимосвязи. между мыслью и языком, который пересекает эти точки зрения.Позиция, известная как слабое уорфианство, обычно носит название этой тонкой позиции. Уорфизм потенциально сбивает с толку и несет в себе некоторый багаж своего более сильного отца, но дело в том, что тот факт, что язык действительно влияет на мышление, а не просто какое-то произвольное явление поверхностного уровня, сохраняется, в то время как детерминизм сильной версии допускается. идти, а на его место ставится что-то другое.

Что это еще? Другими словами, если язык не определяет мышление, но влияет на него, как он влияет на него? Как лучше всего описать взаимодействие между ними? Следуя лингвисту Гаю Дойчеру, я предполагаю, что язык не позволяет нам думать, а скорее заставляет нас думать о некоторых вещах.Так что влияние языка на мышление не в том, что это тюрьма или что он ограничивает все возможности. Это больше похоже на влияние внимания или опыта на различия в мышлении людей. Поскольку разные языки действительно подчеркивают разные вещи, носители разных языков будут вынуждены постоянно сосредотачиваться на определенных аспектах мира просто для того, чтобы иметь возможность общаться на своем данном языке. Со временем это, естественно, приведет к различиям в способах осмысления мира разными носителями языка и культурными группами.Не потому, что они не могут поступить иначе, а просто потому, что они так много сделали.

Некоторые области соприкосновения: где язык и мысль встречаются

Одна из областей, где мы можем увидеть влияние языка на мышление, — это гендерная принадлежность. Рассмотрим следующий сценарий. Хочу рассказать вам о том, что вчера вечером ужинал с соседкой. Что ж, если я скажу вам это по-английски, как я только что сказал, тогда я не обязан указывать вам пол моего соседа. И эта информация может иметь очень важное значение для смысла и сути истории.Но если бы я рассказал вам об этом же событии, например, на испанском языке, я был бы обязан сообщить вам пол моего соседа, действительно ли я хотел поделиться этой информацией или нет (Deutscher 2010).

Поскольку некоторые языки являются гендерными, например испанский, а некоторые нет, например английский, это один из важных аспектов опыта, которому, с одной стороны, постоянно уделяется внимание, или необязательно сосредоточено на многом, если вообще уделяется внимание. другой. У испаноговорящих нет выбора. И речь идет не только о людях, говорящих на гендерных языках, которые должны сосредоточиться на гендере, но и практически на каждом существительном, и, следовательно, все должно быть одного или другого пола.

Было проведено интересное исследование, в котором испаноязычным и немецким людям были даны списки общих предметов. Оба этих языка имеют гендерный характер, но многие объекты являются мужскими на одном языке и женскими на другом, и наоборот. Это были объекты из представленных им списков. Затем их попросили описать эти разные объекты. Естественно, предметы описывались как имеющие гендерные типичные атрибуты в соответствии с используемым языком. Таким образом, для одного носителя языка конкретный общий объект может казаться мягким, красивым, нежным и так далее, в то время как другой может видеть тот же объект сильным, крепким и стойким и т. Д.В основном распространенные гендерные стереотипы приписываются каждому предмету в мире!

В другом исследовании предметы, говорящие на французском, другом гендерном языке, были представлены предметам, на которых им давали голоса. Если пол голоса, отдаваемого объекту, не совпадал с полом слова для этого объекта во французском языке, тогда слушатели испытывали когнитивный диссонанс. Это убедительно показывает, как гендерный аспект пронизывает категоризацию носителей гендерных языков. Возможно, они не обязательно задумываются о том, что они всегда наделяли какой-то объект в своей жизни мужскими качествами, но как только они слышат карикатуру, на которой он говорит, если у него женский голос, тогда это просто кажется неправильным (Там же.).

Все это не означает, что носители гендерных языков не понимают, что эти объекты на самом деле не обладают биологически-половыми характеристиками. Конечно, рассуждая сознательно, они знают, что это не так. Но не следует переоценивать использование сознательного или абстрактного мышления в повседневной жизни. Как и во всех этих примерах, дело в том, что говорящие на разных языках, хотя все они обладают способностью рассуждать и мыслить за пределами своего языка, тем не менее полны невысказанных категоризаций, предположений, привычек мышления и поведения, предубеждений и т. Д.которые были лингвистически обусловлены с течением времени.

Область времени — еще одна область интереса. Возьмем еще раз пример рассказа кому-то об ужине с моим соседом. Что ж, если я скажу вам это по-английски, я теперь обязан сказать вам, когда ужинал с моим соседом. Должен быть указан, обедал ли я, обедаю или буду обедать и т. Д. Но, например, в китайском языке, где глагол может означать прошлое или будущее, я не обязан делиться этой информацией. Все те же последствия, что и в случае с гендером, относятся к языкам с напряженными и ненатянутыми глаголами.Подобная ориентация на время (или нет) потенциально может иметь другие фундаментальные когнитивные эффекты.

Еще одна область, которой уделяется много внимания в этой работе, — это пространство. Знаменитое племя куугу йимитирр — аборигенное племя в Северной Австралии, которое было тщательно изучено из-за того интересного факта, что их язык основан на системе сторон света, а не на относительных / эгоцентрических направлениях в таких языках, как английский. Например, говорящий по-английски сказал бы, что «это передо мной, вы позади этого, она сбоку от вас, они слева от него» и т. Д.Это относительный / эгоцентрический способ говорить о вещах и их пространственных отношениях. Но основные направления кууку йимитирр требуют, чтобы они говорили таким образом, как «он к западу от вас, я к юго-востоку от нее, они к северо-западу от нее, это к востоку от меня» и т. Д. (Haviland 1998).

Для кууку йимитирр все всегда описывается в терминах основных направлений его отношения к другим вещам. В английском языке эти направления света доступны, когда это формально необходимо, но у куугу йимитирр нет другого способа говорить.Поэтому они постоянно отслеживают вещи с точки зрения их кардинальной пространственной ориентации. От этого племени были записаны истории, в которых было описано прошлое событие, такое как крушение лодки, и все события и объекты были описаны по сторонам света. Даже намного позже, когда их попросили пересказать истории, исследователи обнаружили, что указанные основные направления были одинаковыми, что указывало на то, что рассказчики давали указания произвольно не потому, что они были вынуждены, а потому, что они действительно постоянно выполняли эту психологическую работу.Это тоже впечатляет, потому что даже в океане и в других однородных естественных условиях эти динамики отслеживают стороны света. Им не нужно знать время и положение солнца. Все это усвоено (Deutscher 2010).

Последний интересный пример — матсес в Перу. Это племя вложило в свой язык акцент на том, что можно было бы назвать эпистемологией. То есть, точно так же, как носители языка кууку йимитирр обязаны следить за сторонами света и говорить о них, у матсов есть язык, который требует от них указывать источник своих знаний при любых заявлениях.То есть, когда они просто делают какое-либо декларативное заявление, они должны сказать это одним способом, если они знают это из первых рук, другим способом, если они слышали это из авторитетного источника, или еще одним способом, если это просто слухи.

В каждом из этих случаев акцент делается на том факте, что эти языковые различия не мешают их носителям думать иначе. Но интересные способы, которыми языки могут быть связаны с миром и подталкивать и подтягивать познание их носителей, потенциально могут привести к очень разительным различиям в мышлении и поведении.В каждой из этих областей необходимы дальнейшие исследования, чтобы изучить, как эти конкретные акценты и структуры разных языков могут влиять на другие области познания.

Заключение и следствия

Слабое уорфианство, точка зрения о том, что язык влияет, но не определяет мышление, подтверждается исследованиями в различных областях и избегает крайностей, связанных с другим языком и позициями мышления. Следовательно, это наиболее желательная позиция, чтобы придерживаться темы.

Когнитивная наука должна включать в себя обширную кросс-культурную / кросс-лингвистическую перспективу, возможно, за счет увеличения количества экспериментальных методов, используемых когнитивной наукой, для использования антропологами и другими родственными исследователями. Это даст нам более детальную картину языка и мышления, чем мы имеем сейчас. Если язык может влиять на мышление таким образом, то стандартное когнитивное и психологическое исследование мыслительных процессов, по крайней мере в определенных областях, должно проводиться в широком диапазоне лингвистических и культурных групп, чтобы полностью понять как ограничения, так и потенциал человеческого познания.

Ссылки :

Кэррол, Дж. (2000) Язык, мысль и реальность: избранные произведения Бенджамина Ли Уорфа. Кембридж, Массачусетс: MIT Press.

Кларк, Э. (2003). «Языки и представления». Язык в уме: достижения в изучении языка и мысли. Кембридж, Массачусетс: MIT Press.

Дойчер, Г. (2010). «Формирует ли ваш язык то, как вы думаете? « Нью-Йорк Таймс.

Гентнер, Д., Голдин-Мидоу, С. (2003). «Куда Уорф.«Язык в уме: достижения в изучении языка и мысли». Кембридж, Массачусетс: MIT Press.

Хэвиленд Дж. (1998). «Куугу Йимитирр Кардинальные Направления. « Ethos. 26 (1) , 25–47.

Левинсон, С. (2003). Пространство в языке и познании: исследования когнитивного разнообразия. Кембридж, Великобритания: Издательство Кембриджского университета.

Левинсон, С. (2003). «Язык и разум: давайте решим проблемы!» Язык в уме: достижения в изучении языка и мысли. Кембридж, Массачусетс: MIT Press.

Язык и мысль | Philosophy Talk

Джон и Кен начинают с вопроса, что первично — язык или мысль? Долгое время казалось, что мысль, очевидно, на первом месте, но более поздняя философия предполагает, что язык формирует нашу мысль больше, чем считалось ранее. Кен отмечает, что вы можете иметь мысль, а затем выражать ее языком, но также и то, что ваш язык создает для вас мир и определяет способ вашего мышления. Кен утверждает, что категории языка позволяют нам интерпретировать мир, в то время как Джон считает, что различение категорий объектов — гораздо более простая задача, и он развивается намного раньше, чем язык.Есть ли способ разобрать эту курицу или проблему яйца?

Джон и Кен представляют Леру Бородицки, профессора когнитивной психологии Стэнфордского университета. Джон Перри просит Леру объяснить ранее упомянутую гипотезу Сепира-Уорфа — является ли язык смирительной рубашкой для мысли? Лера описывает, как впервые была замечена связь между языком и мыслью, потому что разные языки описывали мир очень по-разному структурно. Она описывает, как в разных языках используются разные роды, времена и падежи, и как это может повлиять на то, как носители указанного языка видят мир — главным образом, в языках, в которых используются разные роды, времена или падежи, эти различия должны быть замечены в реальный мир, чтобы быть примененным.

Джон указывает, что то, что, скажем, на индонезийском языке нет прошедшего времени, не означает, что индонезийцы не имеют чувства времени. Лера соглашается с тем, что язык разрежен, и описывает противоположность позиции Сепира-Уорфа, согласно которой все замечают одни и те же вещи в мире, независимо от языка. Кен спрашивает о более сильных и более слабых альтернативах этим разрозненным лагерям, а Лера описывает, как некоторые из этих теорий можно изменить, чтобы сделать их более разумными и экспериментально подтвержденными.

Джон, Кен и Лера обсуждают концепцию, согласно которой некоторые вещи просто невозможно перевести между языками, и даже два человека, говорящие на одном языке! Лера использует позиции в спорте, чтобы проиллюстрировать эти различия. Лера обсуждает экспериментальные доказательства в пользу и против гипотезы Сепира-Уорфа с звонящими, которые рассказывают о своих личных потерях в переводе и теориях языка и мышления.

• Блуждающий философский отчет (стремиться к 3:54): Полли Страйкер берет интервью у Линды, которая пытается воскресить умирающий индейский язык, являющийся частью ее наследия.Этот древний язык показывает, насколько когда-то было близко ее племя к природе, и может указывать на то, как язык может изменить восприятие мира.

• 60-секундный философ (Стремитесь к 49:29): Ян Скоулз обсуждает развитие гипотезы Сепира-Уорфа и универсальной грамматики Хомского — с молниеносной скоростью!

Взаимосвязь между языком и мыслью

Мы все знаем, что язык не только важен для специализированных дисциплин, таких как лингвистика и перевод, но и во всех его формах лежит в основе человеческого опыта и цивилизации.Это настолько неотъемлемая, естественная часть нашей культуры и социальной жизни, что, возможно, стоит остановиться на минуту, чтобы не понюхать розы, а подумать, что такое язык на самом деле, его значение и значение, и, что более важно для этой статьи, как это связано с нашим мыслительным процессом и интерпретацией реальности.

Взаимосвязь между языком и мышлением была в центре внимания многих исследователей в прошлом веке и до сих пор остается предметом обсуждения. Многие действительно назвали эту дискуссию ситуацией курица-яйцо , чтобы указать на знаменитую невозможность определить, какой из двух процессов формирует другой.Как связаны язык и мысль? Формирует ли язык наши когнитивные процессы, мы говорим о взаимном влиянии? Существует ли универсальная языковая система или язык полностью относителен?

С коммуникативной точки зрения, язык обладает двойственностью соединения людей вместе, когда они делятся друг с другом, и создания барьеров, когда взаимопонимание не удается. Эта двойственность прекрасно иллюстрируется полем перевода , цель которого, как подсказывает этимология самого названия (лат. translatio, translationis первоначально означало , передать, передать ), чтобы устранить языковые барьеры и позволить людям общаться через них, при этом используя неуниверсальные целевые языки. Когда дело доходит до языкового разнообразия, на ум приходят две школы:

— Те, кто считает его полезным для человеческого общества и защищает его сохранение наряду с этническим, культурным и биоразнообразием, не только благодаря традициям и знаниям, которые заключают в себе все языки. , но также и к множеству моделей мышления и интерпретаций реальности, которые они отражают.Например, время может восприниматься как линейное, круговое или циклическое, фиксированное или непрерывное, как движущееся слева направо, спереди назад или сзади к началу в зависимости от различных культур и языков; в то время как западные культуры имеют тенденцию разделять время на более мелкие единицы и относиться к нему как к ценной сущности, которую нельзя тратить зря (подумайте о таких выражениях, как время — деньги , пустая трата времени ), в культурах, где время рассматривается как цикличность, последняя не делится на небольшие единицы, такие как минуты или часы, но определяется, например, в культуре масаи, циклом осадков (см. эту статью, если вам интересно узнать больше о межкультурном восприятии время).С этой точки зрения, многоязычие позволит нам иметь доступ не только к разным культурам, но и к разным представлениям о «реальности».

— Те, кого больше волнуют практические вопросы, которые могут ссылаться на аргумент «выживания наиболее приспособленных» для объяснения естественного исчезновения сотен языков меньшинств в прошлые столетия и столетия, чтобы выступить в пользу «глобализированных» языков, и выдвигают очевидные экономические и коммуникативные преимущества (например, снижение затрат на перевод) сокращения количества разговорных языков.

Тем не менее, эти дебаты могут стать предметом другой, более длинной статьи. Возвращаясь к переводу, как переводчики, так и непереводчики знают о некоторых ограничениях, связанных с этим упражнением; невозможность передать определенные идеи или выражения с исходного языка на целевой язык и, следовательно, найти лингвистическую, культурную и / или «психологическую» эквивалентность , необходимость прибегать к различным стратегиям для уменьшения потери смысла и уважать исходное сообщение .Как предполагают слова культурный и психологический , эти ограничения выходят далеко за рамки языка и вызывают интересный вопрос; должны ли мы действительно верить, что люди, говорящие на разных родных языках, воспринимают реальность по-разному, что означает, что сам язык влияет на наше восприятие реальности?

Некоторые лингвисты, такие как Сапир и Уорф , которые дали свои имена гипотезе Сепира-Уорфа , заявили, что определенные мысли на одном языке не могут быть поняты другими людьми, которые думают на другом языке.Последний зашел так далеко, что заявил, что реальность относительна и субъективна — с точки зрения физических объектов или явлений — потому что сформирована различными родными языками, на которых мыслят люди. Пример столь же известный, как и противоречивый, используемый для иллюстрации лингвистической относительности — это отличительные слова на языке инуитов для обозначения различных типов снега; например, в то время как «tlapripta» относится к типу снега, который обжигает кожу головы и веки, «aqilokoq» относится к «мягко падающему снегу», а «piegnartoq» — к типу снега, подходящему для езды на санях.

Хотя эти разные слова, кажется, предполагают, что носители инуитов способны воспринимать и называть различные «стадии» снега из-за того, что они неоднократно сталкивались с ним и переживали его, мы также можем спорить, как это сделал Пуллум в «Великой эскимосской лексике». », Что не означает, что одни и те же идеи по-разному выражаются на других языках. Действительно ли актуален тот факт, что эти идеи выражены отдельными словами? Эти примеры могут действительно только иллюстрировать различную природу языков; в отличие от английского, который обычно использует отдельные слова для передачи сообщения, инуиты передают ту же информацию с помощью отдельных слов, которые создаются путем объединения — или агглютинации , если использовать лингвистический термин — морфем , наименьших единиц значение, содержащее семантическую информацию.

Различные основные цветовые слова, которые варьируются от одного языка к другому, также были рассмотрены, чтобы определить, влияют ли они на цветовое восприятие людей. Например, в то время как английский различает зеленый и синий, в других языках, таких как тараумара, есть только одно слово для обоих цветов. Значит ли это, что говорящие на тараумаре не видят разницы между зеленым и синим? Конечно, нет, но это может означать, что их восприятие цветов не зависит от того, что называется «стратегией именования».

Некоторые эксперименты действительно были проведены, чтобы определить, насколько лексические категории для цветов (например, синий по сравнению с зеленым в английском языке) влияют на наше их восприятие, и предполагают, что, хотя мы не можем предположить, что все мысли ограничены языком (иначе, как можем ли мы объяснить доязыковые мысли о младенцах?) , язык может влиять на мышление и наше восприятие реальности. С другой стороны, многие другие исследования продолжают указывать на существование универсальной языковой системы и, в частности, на существование одиннадцати основных цветов, которые могут распознавать все языки, что постоянно возрождает старые дебаты об универсализме и релятивизме.

Проблема лингвистического релятивизма и влияния языка на наше восприятие реальности — обширная область, которая ставит под сомнение многие концепции, которые мы, возможно, принимали как должное. Представление гендера — очень актуальная тема — в языке и его влияние на наше восприятие может быть одним из них. Многие феминистки обратились к языку, чтобы осудить его как корень неравенства и сексизма, и почувствовали потенциал того, что изменение того, что они воспринимают как «искусственно созданный» язык, устойчивый к изменениям и подчиняющийся нормам, может повлиять на менталитет, поскольку категории и ярлыки людей влияют на то, как мы их воспринимаем.

Это, в частности, объясняет внимание, которое было привлечено в этих кругах к предположительно «гендерно нейтральному» использованию мужских слов в таких языках, как английский (например, использование слова «man» или «mankind» для человека), Итальянский, испанский или французский (местоимения во множественном числе мужского рода для обозначения группы людей, состоящей как минимум из одного мужчины), которые, по мнению феминисток, еще больше способствуют невидимости женщин. Все более частое использование слова «гендер» как социальной конструкции, противоположной полу (которая относится к биологическим различиям), а не как грамматической категории, само по себе свидетельствует об использовании альтернативного языка для привлечения дополнительного внимания к социальным ролям. навязывается людям через язык и демонстрирует, насколько переплетаются язык, культура и мышление.

Что вы думаете по этому поводу?

Маллаури Клеман

свидетельств нейровизуализации и неврологических пациентов

Реферат

Возможно ли мышление без языка? Люди с глобальной афазией, которые почти не умеют понимать или воспроизводить язык, предоставляют прекрасную возможность выяснить это. Удивительно, но, несмотря на почти полную потерю языка, эти люди, тем не менее, способны складывать и вычитать, решать логические задачи, думать о мыслях других людей, ценить музыку и успешно ориентироваться в своей среде.Кроме того, нейровизуализационные исследования показывают, что здоровые взрослые активно задействуют языковые области мозга, когда понимают предложение, но не когда они выполняют другие нелингвистические задачи, такие как арифметика, сохранение информации в рабочей памяти, подавление доминантных реакций или прослушивание музыки. Взятые вместе, эти две взаимодополняющие линии доказательств дают четкий ответ на классический вопрос: многие аспекты мышления задействуют различные области мозга, связанные с языком, и не зависят от него.

Ключевые слова: язык , синтаксис, семантика, функциональная специфика, числовое познание, когнитивный контроль, управляющие функции, теория разума, музыка, навигация, фМРТ, нейропсихология, афазия

«Мой язык для описания вещей в мире — это очень маленький, ограниченный.Мои мысли, когда я смотрю на мир, огромны, безграничны и нормальны, как и всегда. Мое восприятие мира не уменьшилось из-за отсутствия языка, но, по сути, не изменилось ».

Том Лаббок ¹ (из мемуаров, документирующих его постепенную потерю речи в результате опухоли головного мозга, поражающей речевую кору)

Введение

Какой думающий человек не задумывался о взаимосвязи между мыслью и языком? Когда мы выражаем мысль языком, начинаем ли мы с полностью сформированной идеи, а затем «переводим» ее в цепочку слов? Или мысль не сформирована полностью, пока не будет собрана цепочка слов? Согласно первой точке зрения, мыслить можно было бы, даже если бы у нас не было языка.Согласно последней точке зрения, мысль полностью зависит от языка и неотличима от него. Здесь мы утверждаем, что данные когнитивной нейробиологии человека дают четкий и ясный ответ на этот извечный вопрос о взаимосвязи между мышлением и языком.

Кто-то может возразить, что мы уже знаем ответ, исходя из того простого факта, что бесчисленные формы сложных познаний и поведения очевидны у нечеловеческих животных, у которых отсутствует язык, ^a у шимпанзе ^2–7 и бонобо ^{8, 9} морским млекопитающим ^10–12 и птицам. ^13,14 С другой стороны, интуиция и данные свидетельствуют о том, что человеческое мышление включает в себя множество когнитивных способностей, которых нет у животных (в чем-либо подобном их человеческому облику), от арифметики до музыки и способности делать выводы о том, что думает другой человек. . Значит, эти сложные когнитивные способности зависят от языка? Здесь мы используем два метода когнитивной нейробиологии, чтобы спросить, отличается ли сложная типично человеческая мысль от языка и возможна ли без него.

Первый метод — это функциональная магнитно-резонансная томография (фМРТ), с помощью которой можно узнать, различны ли язык и мышление в мозге. Если область мозга поддерживает как лингвистическую, так и, скажем, музыкальную обработку, то она должна быть активна во время обоих. С другой стороны, если область мозга выборочно поддерживает лингвистическую обработку, тогда она должна быть активна, когда люди обрабатывают язык, и, тем более, или не действовать вообще, когда они слушают музыку. Второй метод полагается на людей с глобальной афазией из-за повреждения мозга, что позволяет нам задаться вопросом, влияет ли повреждение языковой системы на производительность различных типов мышления.Если языковая система или некоторые из ее компонентов имеют решающее значение для выполнения арифметических операций или восприятия музыки, то повреждение этих областей мозга должно привести к дефициту этих способностей. Если, с другой стороны, языковая система не является необходимой для нелингвистических форм мышления, то очаговое повреждение языковой системы должно влиять только на понимание и / или производство языка, оставляя неизменной производительность нелингвистических задач.

Мы рассматриваем доказательства этих двух методов, иногда опираясь на данные других подходов, уделяя особое внимание взаимосвязи между языком и пятью другими когнитивными способностями, которые, как утверждается — на протяжении многих лет — разделяют когнитивные и нейронные механизмы с языком: арифметическая обработка, исполнительные функции, теория разума, обработка музыки и пространственная навигация.Природа и причины предполагаемого совпадения языковых и других процессов варьировались в разных областях. В частности, предполагаемое перекрытие имеет как минимум две разновидности. В некоторых случаях утверждалось, что язык разделяет представления и / или вычисления с другими доменами. Например, язык, музыка и арифметика — все полагаются на структурированные представления, характеризующиеся такими функциями, как композиционность и рекурсия ¹⁸ или сложной иерархической структурой. ^21–23 В случае теории разума, некоторые утверждали, что некоторые аспекты лингвистического синтаксиса составляют критический компонент наших представлений о ментальных состояниях других. ²⁴ Язык также разделяет некоторые когнитивные требования с общими исполнительными функциями домена, такими как торможение. ²⁵

Однако в других случаях предполагалось, что лингвистические представления играют ключевую роль в областях, которые имеют мало общего в представлениях или вычислениях. В частности, утверждается, что язык служит средством интеграции информации в различных специализированных системах. ^26,27 Таким образом, помимо возможности общения между людьми, язык может обеспечивать общение между когнитивными системами внутри человека.Например, предполагалось, что такого рода отношения существуют между языком и пространственной навигацией. ²⁶

Мы утверждаем, основываясь на доступных доказательствах, что в зрелом человеческом мозге набор областей — в первую очередь тех, которые расположены на боковых поверхностях левой лобной и височной коры — выборочно поддерживают лингвистическую обработку, и это повреждение эти области влияют на способность человека понимать и воспроизводить язык, но не вовлекают во многие формы сложных мыслей.

Прежде чем мы продолжим, важно прояснить, что мы подразумеваем под словом «язык». Здесь нужно отметить два момента. Во-первых, мы сосредотачиваемся на обработке языка высокого уровня, которая включает извлечение значения из лингвистических высказываний и генерирование значимых лингвистических высказываний при общении с другими людьми ²⁸ (области, схематически отмеченные красным цветом, адаптировано из ^Ref.29 ). Таким образом, мы исключаем из рассмотрения (1) слуховые и зрительные области, связанные с перцептивным анализом речевых звуков или визуальной орфографией (отмечены желтым и зеленым соответственно), и (2) артикуляционные двигательные области, связанные с последними стадиями речевого производства. (отмечены розовым в).Конечно, вопрос, который мы здесь задаем о регионах обработки языка высокого уровня (т.е. в какой степени они перекрываются с областями мозга, которые поддерживают неязыковые способности?), Может быть задан — и уже задавался — в отношении областей более низкого уровня. уровень восприятия и двигательных областей. Вкратце, похоже, что некоторая степень специфичности характеризует как слуховые ^30–32 , так и зрительные ^33,34 области восприятия. Ответ несколько неоднозначен для моторных регионов, и степень функциональной специфичности частей моторной / премоторной коры для производства речи по сравнению с другими моторными формами поведения, такими как неречевые оральные движения, остается неясной.Некоторые приводили доводы в пользу такой специфичности в частях системы речевой артикуляции — в частности, в верхней прецентральной извилине островковой доли — на основании данных пациентов ³⁵ (но сравните с ^{Ref. 36} ), но результаты фМРТ обычно верны. не поддерживаю это утверждение. ^29,37 Однако сообщалось о диссоциации между производством речи и производством неречевых оральных движений. ³⁸ Кроме того, недавнее исследование фМРТ ³⁹ сообщило об избирательности букв по сравнению с небуквенными символами в письменной продукции.Таким образом, вопрос явно заслуживает дальнейшего изучения.

Схематическое изображение примерного расположения областей мозга, которые поддерживают перцепционные (желтый, зеленый), моторную артикуляцию (розовый) и высокоуровневые (красный) аспекты языковой обработки. Взято из ^{Ref. 29} ).

Во-вторых, хотя обработка языка высокого уровня включает в себя множество потенциально различных вычислений, здесь мы говорим об этом в целом. Чтобы уточнить, понимание и воспроизведение языка можно разбить на множество мысленных операций (например,g. во время понимания нам необходимо распознавать слова, понимать, как слова соотносятся друг с другом, анализируя морфологические окончания и / или порядок слов, и строить сложное представление значения). Эти операции должны, по крайней мере до некоторой степени, быть разделенными во времени, причем некоторые из них должны предшествовать другим, ^40–42 , хотя нисходящие эффекты прогнозной обработки хорошо принимаются. ^43–50 Также возможно, что эти различные операции пространственно разделены и реализуются в разных частях языковой сети.Действительно, некоторые результаты нейропсихологической литературы о пациентах предполагают, что это должно быть так ⁵¹ (но сравните с ^{Ref. 52} ). Однако, по нашему мнению, не существует убедительных доказательств либо (1) последовательной взаимосвязи между конкретными областями мозга и конкретными психическими операциями в литературе о пациентах, либо (2) пространственной разделимости различных компонентов обработки языка высокого уровня в фМРТ. ^{53–55, b} Более того, области мозга, обрабатывающие речь, образуют глубоко интегрированную функциональную систему, о чем свидетельствуют (1) сильная анатомическая взаимосвязь ⁵⁶ и (2) высокая корреляция нейронной активности во времени в обоих случаях. отдых и натуралистическое познание. ^57,58 Таким образом, здесь мы рассматриваем систему обработки языка высокого уровня в целом, не обсуждая отдельные области мозга внутри нее.

Теперь мы переходим к рассмотрению доказательств отделения областей мозга, поддерживающих высокоуровневую языковую обработку, от областей, поддерживающих сложное мышление.

Обзор доказательств

Язык против арифметической обработки

Предыдущая работа в области численного познания определила две отдельные ключевые системы, лежащие в основе различных аспектов числовой компетенции: (1) небольшая точная система счисления, которая основана на внимании и позволяет отслеживать небольшого количества предметов с точной информацией о местонахождении и личности; ^63–65 и (2) большая приблизительная система счисления (иногда называемая аналоговой системой оценки величин), которая обеспечивает зашумленные оценки больших множеств. ⁶⁶ Эти основные способности являются общими для всех видов ^67,68 и присутствуют у младенцев, лишенных языка. ⁶⁵ Следовательно, автономия языка от этих основных числовых способностей не вызывает сомнений.

Однако, в дополнение к этим эволюционно сохранившимся системам, люди разработали средства для представления точных количеств произвольного размера множества, используя словесные представления (то есть слова вместо чисел). Хотя это не универсально, ^69–71 эта способность представлять точные количества присутствует в большинстве культур.Поскольку эти представления являются вербальными по своей природе, было предложено, что точная арифметика полагается на нейронную систему, которая лежит в основе лингвистической обработки. ⁷² Действительно, нейровизуализационные исследования и исследования, проведенные на лицах, говорящих на двух языках, предоставили некоторые доказательства в поддержку этой точки зрения. ^73–77 Например, Dehaene и его коллеги ⁷⁴ попросили участников выполнить задачу сложения точных и приближенных арифметических операций. Точный> приблизительный контраст вызывал активацию в ряде областей мозга, включая части левой нижней лобной коры (хотя наблюдаемая область располагалась довольно спереди от области Брока, как это принято определять).Основываясь на том факте, что другие исследования обнаружили недостаточную фронтальную активацию для вербальных / лингвистических задач, Dehaene et al . ⁷⁴ утверждали, что наблюдаемые ими региональные активации отражают участие языковой системы в точных вычислениях. Однако такие косвенные выводы могут быть опасными: одинаковые места активации в исследованиях, особенно при работе на уровне грубой анатомии (например, когда речь идет об активациях, происходящих в нижней лобной извилине, верхней височной борозде или угловой извилине, каждая из которых охватывает многие кубические сантиметры мозговой ткани) — нельзя использовать для заключения, что одна и та же область мозга дала начало релевантным паттернам активации.Например, и лица, и тела вызывают устойчивые реакции в пределах веретенообразной извилины, однако существуют явные доказательства селективности категорий для каждого типа стимула в отдельных, хотя и близких, регионах. ⁷⁸ Чтобы сделать наиболее убедительные аргументы в пользу совпадения, необходимо, по крайней мере, напрямую сравнить соответствующие когнитивные функции в рамках одного и того же исследования, а в идеале — в каждом мозге индивидуально, ²⁸ , потому что индивидуальная изменчивость может приводить к возникновению к очевидному перекрытию на уровне группы, даже когда активации полностью не перекрываются у любого конкретного человека. ⁵⁹

О нейропсихологическом исследовании, характеризующемся аналогичным проблемным выводом, сообщили Baldo и Dronkers, ⁷⁹ , которые обследовали большую группу людей с инсультом левого полушария и обнаружили (1) корреляцию в производительности между пониманием языка задача и арифметическая задача и (2) перекрываются в областях мозга, повреждение которых было связано с лингвистическим и арифметическим дефицитом (в том числе в левой нижней лобной извилине). Однако, как широко обсуждалось в литературе 1980-х и 1990-х годов ^80,81 , диссоциации более сильны, чем ассоциации, потому что ассоциация может возникнуть в результате повреждения близлежащих, но различных регионов.Любопытно, что Бальдо и Дронкерс ⁷⁹ на самом деле наблюдали диссоциацию в своих данных: у некоторых пациентов нарушалась задача на понимание речи, но не на арифметическое понимание, а у других пациентов наблюдалась противоположная картина результатов. Однако они восприняли свои общие результаты как свидетельство совпадения механизмов обработки языка и арифметики.

Серьезный вызов мнению о том, что языковая система лежит в основе наших точных арифметических способностей, возникло в результате исследования, в котором было показано, что пациенты с обширным повреждением языковых областей левого полушария и с последующей тяжелой афазией сохраняют способность выполнять точную арифметику. ⁸² В частности, трое таких пациентов смогли решить множество математических задач, которые включали сложение, вычитание, умножение и деление; маленькие и большие числа; целые числа и дроби; и выражения в скобках. Особенно поразительным было разобщение у этих пациентов между отсутствием чувствительности к структурной информации в языке и математическими выражениями: хотя они были глубоко аграмматичными в языке, они сохранили знание таких функций, как встроенная структура выражений в скобках и значение информации о порядке в не-математических выражениях. коммутативные математические операции вычитания и деления.Это исследование убедительно показало, что области мозга, поддерживающие лингвистическую (включая грамматическую) обработку, не нужны для точной арифметики.

Ряд исследований изображений головного мозга предоставили убедительные доказательства этой точки зрения. Раннее исследование с помощью позитронно-эмиссионной томографии (ПЭТ) ^{, 83,} исследовало паттерны активации во время простого чтения цифр, извлечения простых арифметических фактов и арифметических вычислений и не выявило какой-либо активации в перисильвиевой корке.Совсем недавно Федоренко, Бер и Канвишер ⁶⁰ дали более прямую оценку этому вопросу. Участники выполнили задание на понимание языка в фМРТ, которое использовалось для локализации языковых регионов, представляющих интерес для каждого участника индивидуально. Затем изучались ответы этих областей мозга, в то время как участники решали более простые (с меньшими числами) или более сложные (с большими числами) задачи арифметического сложения. Языковые области реагировали во время арифметических условий на том же уровне или ниже, что и базовое условие фиксации низкого уровня (), что убедительно свидетельствует о том, что языковая система неактивна, когда мы занимаемся точной арифметикой.Точно так же Монти, Парсонс и Ошерсон ⁸⁴ обнаружили, что лингвистический, но не алгебраический синтаксис вызывает активацию в нижней лобной коре. Последний вместо этого вызывал ответы в двусторонних теменных областях мозга. Наконец, Маруяма и др. . ²³ манипулировал синтаксической сложностью алгебраических операций, а также обнаружил активации в теменных (и затылочных) областях, но не в лобно-височной языковой системе.

Профили функциональной реакции двух областей мозга, обрабатывающих язык высокого уровня.(A) Две функциональные «посылки», полученные из представления языковых активаций на уровне группы (посылки LIFG и LMidPostTemp из ^{Ref. 28} ) и используемые для ограничения выбора тематических областей интереса (ROI). Отдельные области интереса были определены функционально: каждый участок пересекался с индивидуальной картой активации для контраста язык-локализатор (предложения> списки без слов ²⁸ ), и верхние 10% вокселей были приняты за ROI этого участника.(B) Реагирует на условия языковой локализации и широкий спектр нелингвистических задач. Ответы на предложения и состояния, не содержащие слов, оценивались с помощью перекрестной проверки между прогонами, ⁵⁹ , так что данные для определения ROI и оценки их ответов были независимыми. Данные для арифметических задач, задач рабочей памяти (WM) и когнитивного контроля (MSIT; Multi-Source Interference Task) были представлены в ^{Ref. 60} , а данные для музыкальных условий взяты из ^{Ref 61} ; см. также ^Refs.60 и ⁶² ).

Таким образом, оказывается, что области мозга, которые устойчиво реагируют на лингвистическую обработку, обычно (но см. ^{Ref. 85} ) неактивны, когда мы решаем арифметические задачи. Более того, повреждение — даже обширное повреждение — языковым областям, по-видимому, оставляет нетронутыми наши арифметические способности. Таким образом, мы делаем вывод, что лингвистическая обработка происходит в цепях мозга, отличных от тех, которые поддерживают арифметическую обработку.

Язык против логических рассуждений и других исполнительных функций

Помимо нашей способности обмениваться мыслями друг с другом с помощью языка, люди отличаются от других животных сложностью наших мыслительных процессов. ⁸⁶ В частности, мы являемся экспертами в организации наших мыслей и действий в соответствии с внутренними целями. Это структурированное поведение было связано с большим количеством теоретических построений, включая рабочую память, когнитивный контроль, внимание и подвижный интеллект. ^87–89 Какая связь между этими так называемыми «исполнительными функциями» и языковой системой?

Есть как минимум две причины подозревать наличие важной связи. Первый касается анатомических субстратов исполнительного управления.В частности, давно утверждается, что важна префронтальная кора. ⁸⁷ Хотя с годами в сеть когнитивного контроля были включены дополнительные области мозга, включая области теменной коры, лобные доли продолжают занимать видное место в любом учете когнитивного контроля и целенаправленного поведения. Крайне важно, как давно известно, некоторые из реагирующих на язык областей занимают части левой нижней лобной коры. Таким образом, одна из возможностей состоит в том, что языковая обработка, по крайней мере, частично зависит от общих схем в левой лобной доле. ^25,90

Вторая причина касается функциональной важности когнитивного контроля и рабочей памяти для языка. Нам давно известно, что эти общие механизмы предметной области играют роль в языковой обработке (например, см. Недавний обзор ^Ref.91 ). Например, сообщалось о трудностях сверхаддитивной обработки, когда участники выполняют языковую задачу одновременно с требовательной рабочей памятью или тормозящей задачей. ^69,92 И в исследованиях фМРТ, ряд групп сообщили об активации в этих общих лобных и теменных цепях для некоторых лингвистических манипуляций, особенно для манипуляций с языковыми трудностями. ^93–95 Эти данные свидетельствуют о том, что механизмы когнитивного контроля могут поддерживать и иногда поддерживают языковую обработку так же, как они поддерживают обработку информации в других областях.

Итак, как реализована эта взаимосвязь между языком и когнитивным контролем? Есть ли частичное или даже полное перекрытие между этими функциями в левой лобной доле, или язык зависит от областей мозга, которые отличаются от тех, которые поддерживают когнитивный контроль?

В одном исследовании фМРТ, ⁶⁰ , мы определили реагирующие на язык области мозга, а затем изучили реакцию этих областей, когда участники выполняли несколько классических задач рабочей памяти / подавления.Как и ожидалось, языковые области в височной доле не реагировали на эти исполнительные задачи (). Однако, что важно, языковые области в левой лобной доле (в том числе в области Брока и вокруг нее) демонстрировали схожую степень избирательности, несмотря на то, что исполнительные задачи надежно активировали левую лобную кору в непосредственной близости от областей, реагирующих на язык. ⁹⁶

Другие исследования фМРТ предоставили дополнительную поддержку идее о том, что языковые области, в том числе в нижней части лобной коры головного мозга, обладают высокой избирательностью по функциям.Например, Монти и др. . ^97,98 исследовали взаимосвязь между лингвистической обработкой и логическими рассуждениями, еще одной способностью, которая в значительной степени опирается на общие ресурсы когнитивного контроля, ⁹⁹ и обнаружила в основном неперекрывающиеся ответы, при этом языковые области сильно реагируют во время обработки языковых стимулов и тем более при обработке логических выражений.

Данные пациентов с повреждением головного мозга в целом подтверждают выводы, сделанные на основе исследований изображений головного мозга.Например, Варлей и Сигал ¹⁰⁰ сообщают о человеке с тяжелой аграмматической афазией, который хорошо справлялся со сложными задачами причинно-следственного рассуждения. Кроме того, как ни странно, некоторые пациенты с тяжелой афазией, которых Варлей и его коллеги изучали на протяжении многих лет, продолжают играть в шахматы, несмотря на серьезные трудности с пониманием / производительностью. Шахматы, возможно, являются воплощением человеческого интеллекта / рассуждения с высокими требованиями к вниманию, рабочей памяти, планированию, дедуктивному мышлению, сдерживанию и другим способностям.И наоборот, Reverberi et al. ¹⁰¹ обнаружили, что пациенты с обширными поражениями префронтальной коры и сохраненными лингвистическими способностями демонстрируют нарушения дедуктивного мышления. Таким образом, нетронутой языковой системы недостаточно для рассуждений.

Стоит отметить, что по крайней мере одно исследование пациентов показало, что язык фактически необходим для сложных рассуждений. В частности, с помощью Wisconsin Card Sorting Task, ¹⁰² Baldo et al . ¹⁰³ сообщили о нарушениях у лиц с афазией, но не у пациентов с повреждением левого полушария, но без афазии. Правдоподобное объяснение этой модели результатов состоит в том, что языковые области находятся в непосредственной близости от общих областей когнитивного контроля. Это верно не только для левой лобной коры, как обсуждалось выше, ⁹⁶ , но также и для левой височно-теменной коры. Таким образом, повреждение мозга, которое приводит к афазии, с большей вероятностью повлияет на эти близлежащие структуры когнитивного контроля, чем повреждение мозга, которое не приводит к афазии (и, таким образом, вероятно, находится дальше от областей когнитивного контроля).Как отмечалось выше, диссоциации более сильны, чем ассоциации, ^80,81 , поэтому тот факт, что существуют люди с тяжелой афазией, у которых сохранены исполнительные функции, является убедительным доказательством того, что языковая система не имеет решающего значения для этих функций.

Таким образом, хотя и исполнительные функции, и обработка речи активно задействуют структуры мозга в левой лобной коре, они, по-видимому, занимают близлежащие, но отдельные области в этой общей области мозга (), о чем свидетельствуют четкие диссоциации, наблюдаемые в исследованиях фМРТ и сохраненные способности по крайней мере некоторых лиц с тяжелой афазией выполнять сложные нелингвистические задачи мышления.

Профили функционального отклика языковых и общих областей в пределах области Брока (адаптировано из ^{Ref. 96} ). Выборочные языковые области были определены путем пересечения анатомического участка для BA45 с индивидуальными картами активации для контраста языкового локализатора (предложения> списки без слов ²⁸ ). Общие области домена были определены путем пересечения одного и того же участка с отдельными картами активации для списков без слов> контраста предложений.Все показанные величины рассчитаны на основе данных, не зависящих от данных, используемых для определения регионов; ответы на предложения и не-слова оцениваются с использованием пропуска.

Язык против теории разума

Изощренная способность учитывать тонкости психических состояний другого человека, действуя в мире, теория разума (ToM) — еще одна определяющая характеристика человека. ¹⁰⁴ Некоторые утверждали, что определенные лингвистические (в частности, грамматические) представления необходимы для размышлений о чужом сознании. ^24,105 Действительно, некоторые свидетельства, кажется, подтверждают это утверждение. Во-первых, лингвистические способности (включая как синтаксис, так и понимание значений глаголов психического состояния, таких как «думать» и «верить») коррелируют с успехом в задачах, связанных с ложными убеждениями. ^106–110 Кроме того, обучение детей, не понимающих ложных убеждений, с помощью определенных лингвистических конструкций позволяет им пройти задание на определение ложных убеждений. ^111–114 Однако здесь мы имеем дело с мозгом взрослого человека, и даже если лингвистические представления имели решающее значение для развития (по крайней мере, некоторых аспектов) ToM, все же возможно, что в зрелом мозге лингвистические представления не являются дольше необходимо.

Недавнее исследование в области социальной нейробиологии выявило ряд областей мозга, которые, по-видимому, играют роль в представлении внутренних состояний других, включая мысли, предпочтения и чувства. ^115–121 Эти области включают правое и левое височно-теменное соединение (TPJ), предклинье и области медиальной префронтальной коры. Правильный TPJ, в частности, очень избирательно подходит для размышлений о чужих мыслях и убеждениях, ^122–127 в соответствии с обоими (1) ранними исследованиями пациентов, показывающими, что повреждение этой области привело к дефициту в рассуждениях ToM ^128,129 и (2) недавние эксперименты ТМС с «виртуальным поражением». ^130,131

Тот факт, что очевидно основная (наиболее функционально избирательная) область в сети ToM — правый TPJ — расположена в не доминирующем языке полушарии, уже предполагает, что языковая система, вероятно, не критична для рассуждений ToM. Однако левый TPJ по-прежнему является важным компонентом сети, ¹³² , и недавнее исследование сообщило о перекрытии между левым TPJ и языковыми областями. ¹³³ Тем не менее, многочисленные эксперименты с афазическими пациентами, у которых было обширное повреждение левой TPJ, указывают на сохраняющиеся рассуждения ToM и остаточное понимание состояний знаний других. ^{100,134–137} Типичные исследования ToM, такие как задачи с измененным местоположением или измененным содержанием, включают заключения относительно убеждений других. В стандартных форматах эти задачи предъявляют высокие требования к лингвистической обработке. Например, участник должен обнаружить отсылку от третьего лица в контрольном вопросе и провести тонкое семантическое различие между глаголами, такими как «думать / знать». Однако, когда людям с тяжелой аграмматической афазией даются подсказки относительно цели зондирующих вопросов, они обнаруживают сохраняющуюся способность делать выводы об убеждениях (как истинных, так и ложных) других. ¹⁰⁰ Виллемс et al. ¹³⁷ распространил эти наблюдения на людей с глобальной афазией. Они использовали нелингвистическое задание, в котором участники не знали о расположении и ориентации двух жетонов на сетке. Информированный участник («отправитель») должен был распознать состояние знания наивного «получателя», а затем, используя свой собственный жетон, сигнализировать о местоположении / ориентации жетона получателя. Участники с тяжелой афазией смогли взять на себя роли как отправителя, так и получателя: как отправители они осознавали потребность получателя в информации и составляли сообщение для передачи необходимых знаний.Как получатели, они могли интерпретировать намерения движения жетона, чтобы правильно определять местонахождение и ориентировать свои жетоны. Таким образом, хотя потенциальное теоретическое значение перекрытия, наблюдаемого между пониманием языка и задачами ToM в левом TPJ, еще предстоит исследовать, похоже, что языковая система не является критической для ментализации, по крайней мере, после того, как умственные способности развились.

Язык и обработка музыки

Язык и музыка — две универсальные когнитивные способности, уникальные для человека ¹³⁸ — обладают множеством общих свойств.Помимо очевидного сходства на поверхностном уровне, причем оба включают в себя разворачивающиеся во времени последовательности звуков с заметной ритмической и мелодической структурой, ^139,140 существует более глубокая параллель: язык и музыка обладают схожими структурными свойствами, как отмечалось в течение многих лет ( например, Riemann ¹⁴¹ , цитируется в ^{ссылки 142} и ^{143 — 150} ). В частности, в обеих областях относительно небольшие наборы элементов (слова в языке, ноты и аккорды в музыке) используются для создания большого, возможно, бесконечного числа последовательных структур (фраз и предложений в языке и мелодий в музыке).И в обеих областях этот комбинаторный процесс ограничен набором правил, так что здоровые взрослые люди могут судить о правильности типичных предложений и мелодий.

Вдохновленные этим сходством, многие исследователи искали доказательства совпадения обработки структуры в языке и музыке. Например, в ряде исследований использовалась парадигма структурного нарушения, когда участники слушали стимулы, в которых манипулируют присутствием структурно неожиданного элемента.Например, в некоторых ранних исследованиях использовались потенциалы, связанные с событиями (ERP), и было показано, что структурные нарушения в музыке вызывают компоненты, которые напоминают те, которые вызываются синтаксическими нарушениями в языке. К ним относятся P600 ^151–153 (см. ^{Refs. 154} и ¹⁵⁵ для ознакомления с исходными сообщениями о реакции P600 на синтаксические нарушения в языке) и ранняя передняя отрицательность , сильнее проявляется в правом полушарии ( eRAN ^{152,156–158} ; см. ^Refs.159 и ¹⁶⁰ для исходных отчетов eLAN в ответ на синтаксические нарушения в языке; см. ^{Ref. 161} для недавней критической оценки результатов eLAN). Более поздние исследования наблюдали аналогичный эффект у МЭГ и предположили, что он возникает в области Брока и ее гомолога в правом полушарии или около нее. ²¹ Впоследствии исследования с помощью фМРТ также определили части области Брока как генераторы эффекта ^162–64 (см. ^{Ref. 165} для аналогичных свидетельств нарушений ритма), хотя другие области также были вовлечены, включая вентролатеральную премоторная кора, ¹⁶⁶ островковая кора, теменные области, ^{162 163} и верхние височные области ¹⁶² (см. также ^{ссылки 167} и ¹⁶⁸ для доказательств из записей внутричерепной ЭЭГ).

В ряде поведенческих исследований с двумя задачами также приводятся доводы в пользу перекрытия языка и музыки на основе сложности супераддитивной обработки, когда музыкальные нарушения совпадают с синтаксическими нарушениями в языке ^169–171 (сравните с ^{Ref. 172} ). Некоторые исследования пациентов также были предприняты, чтобы подтвердить совпадение, особенно те, которые изучали обработку музыки у пациентов с афазией и поражениями в области Брока. Patel et al. ¹⁷³ обнаружили незначительные недостатки в обработке музыкальной структуры, которые, как признают авторы, также можно отнести к дефициту слуховой обработки нижнего уровня.Sammler и др. . ¹⁷⁴ наблюдали аномальное распределение компонента eRAN в скальпе и незначительные поведенческие дефициты у пациентов с поражениями IFG.

Однако, несмотря на интуитивную привлекательность идеи совпадения музыки и языка, мы будем утверждать, что существует альтернативная интерпретация результатов, обобщенных выше, о которых уже упоминалось в некоторых исследованиях. ¹⁶⁴ В частности, заметным событием является нота или слово, несовместимые с предыдущим музыкальным или синтаксическим контекстом.В результате наблюдаемые реакции на такие девиантные события могут отражать общий умственный процесс, такой как захват внимания, обнаружение нарушенных ожиданий или исправление ошибок, который (1) в равной степени применим к языку, музыке и другим, немузыкальным и нелингвистическим областям. ; и (2) не обязательно связано с обработкой сложных, иерархически структурированных материалов. Более пристальный взгляд на имеющиеся свидетельства подтверждает эту интерпретацию.

Компонент P600 ERP, чувствительный к синтаксическим нарушениям в языке и музыке, также чувствителен к нарушениям ожиданий в других областях, включая арифметику ^175,176 и последовательное изучение сложных структурированных последовательностей. ¹⁷⁷ Например, Нидегген и Рослер ¹⁷⁵ наблюдали P600 в ответ на нарушения правил умножения, а Нуньес-Пенья и Хонрубия ¹⁷⁶ наблюдали P600 в отношении нарушений последовательности чисел, которые были сгенерированы после простого -infer правило (например, добавление 3 к каждому предыдущему числу (например, 3, 6, 9, 12, 15, 19 ) ). Более того, хотя исследования, манипулирующие как синтаксической, так и семантической структурой в языке, утверждали, что структурная обработка в музыке выборочно вмешивается в синтаксическую обработку в языке ^170,178 более поздние исследования предполагают, что структурная обработка в музыке может мешать как синтаксической, так и семантической обработке в языке, ^171,179 против интерпретации, специфичной для синтаксиса.

Учитывая, что язык, музыка и арифметика — все полагаются на сложные структурированные представления, ответы на нарушения в этих областях, тем не менее, могут индексировать своего рода междоменную высокоуровневую структурную обработку. Однако неожиданные события, которые не нарушают структурных ожиданий, также вызывают аналогичные компоненты ERP. Например, Коулсон и его коллеги ^180.181 утверждали, что компонент P600 является экземпляром другого компонента ERP с высокой степенью общего домена, компонента P300 (также называемого P3), который, как давно известно, чувствителен к редким и редким веществам. / или информационные мероприятия независимо от структуры высокого уровня. ¹⁸² Колк и его коллеги также выступили за общую интерпретацию компонента P600. ¹⁸³ Например, Vissers et al. ¹⁸⁴ наблюдал P600 на предмет орфографических ошибок («fone» вместо «phone»), который кажется маловероятным, что связано с чем-то, что мы могли бы назвать абстрактной структурной обработкой.

Некоторая неопределенность также существует в отношении взаимосвязи между компонентом eRAN ¹⁵⁶ и компонентом отрицательности рассогласования (MMN).Компонент MMN наблюдается, когда стимул нарушает правило, установленное предыдущей последовательностью сенсорных стимулов ¹⁸⁵ (недавние обзоры см. ^{ссылки 186} и ¹⁸⁷ ). Большая часть работы над MMN была сосредоточена на слуховой области (например, см. Обзор ^Ref.188 ), но в нескольких исследованиях сообщалось о визуальной MMN. ^189–191 В слуховой области, хотя в ранних исследованиях использовались относительно низкоуровневые манипуляции (например, повторяющийся тон в последовательности восходящих тонов ¹⁹² или переключение в направлении изменения частоты внутри пары ¹⁹³ ), более поздние исследования наблюдали компонент MMN для более абстрактных манипуляций, таких как нарушения тональных ^194–196 или ритмических ^197,198 паттернов, что поднимало вопросы о том, как этот компонент может быть связан с eRAN.В некоторых исследованиях ERP явно утверждается, что eRAN отличается от MMN, при этом eRAN демонстрирует более длительную задержку и большую амплитуду, чем MMN ¹⁹⁹ (сравните с ^Ref.200 , который сообщает о более длительной задержке для MMN, чем для eRAN ), и с разными доминирующими источниками (задний IFG для eRAN и первичная слуховая кора для MMN ²⁰¹ ). Однако в ряде других исследований сообщалось о множественных источниках MMN, включая как временные, так и фронтальные компоненты (см. ^Ref.202 для свидетельства пациента о причастности к фронтальному источнику). Согласно одному предложению ²⁰³ (см. Также ^{ссылки 204} и ²⁰⁵ ), два психических процесса вносят вклад в MMN: (1) механизм сенсорной памяти (расположенный в височной доле ²⁰⁶ ) и (2 ) процесс переключения внимания (расположенный в лобных долях), пик которого наступает позже, чем временный компонент. ²⁰⁷

Таким образом, два компонента ERP (P600 и ранняя передняя негативность) были связаны со структурной обработкой в ​​музыке и языке, и существуют разногласия относительно их интерпретации и их отношения к компонентам, обусловленным относительно низким уровнем -уровневые девианты (P3 и MMN соответственно).Это повышает вероятность того, что ответы, которые считаются признаком структурной обработки в музыке и языке, могут вместо этого отражать общие когнитивные процессы, которые имеют мало общего со структурой обработки в музыке и других областях.

Похожая картина выявляется в исследованиях нейровизуализации. Например, Koelsch et al . ²⁰⁸ продемонстрировали, что нарушения тембра активируют области задней IFG и верхней височной коры, которые аналогичны тем, которые активируются нарушениями тональной структуры (см. Также ^{Refs.163 , 209} и ²¹⁰ ). Кроме того, метаанализ пиков активации из исследований фМРТ, изучающих реакцию мозга на неожиданные сенсорные события ²¹¹ , выявил набор областей мозга, которые очень похожи на те, которые активируются структурными нарушениями в музыке ().

Сходство между активациями за нарушение музыкальной структуры и неожиданными событиями низкого уровня. (A) Карта активации фМРТ для контраста структурных нарушений и отсутствия структурных нарушений в музыке из ^Ref.208 . (B) Результаты метаанализа исследований изображений мозга, изучающих неожиданные события низкого уровня из ^{Ref. 211} .

Фронтальные области (включая части области Брока ⁹⁶ ) и теменные области, которые присутствуют как на карте активации для наличия или отсутствия структурного нарушения в музыке, так и на метаанализе пиков активации Корбетты и Шульман ²¹¹ Ведь неожиданные события уже давно связаны с широким спектром когнитивных требований, как обсуждалось выше. ^88,89

Таким образом, свидетельства парадигмы структурных нарушений в настоящее время в значительной степени согласуются с интерпретацией, согласно которой эффекты возникают в областях мозга, относящихся к общей области, которые реагируют на неожиданные события в разных областях (сравните с ^{Ref. 212} ), включая случаи, когда нарушения предположительно имеют мало общего с комбинаторной обработкой или сложными иерархическими отношениями между элементами.

Парадигма структурного нарушения, хотя и популярная, однако, не единственная парадигма, используемая для изучения структурной обработки; Другая парадигма музыкальных исследований, которая использовалась для изучения чувствительности к различным типам структур, включает сравнение реакции мозга на неповрежденную и «зашифрованную» музыку.Закодированные варианты музыки получаются путем случайного переупорядочивания сегментов звука или элементов музыки, нарушая различные типы музыкальной структуры в зависимости от того, как выполняется скремблирование. Таким образом, сравнение активности мозга, вызванное интактной и зашифрованной музыкой, может быть использовано для грубой проверки нервной чувствительности к музыкальной структуре.

Используя фМРТ, Левитин и Менон ^{213 214} сравнили реакции мозга на неповрежденную музыку и зашифрованную музыку, генерируемую случайным переупорядочением коротких сегментов музыкальной звуковой волны.Они сообщили об активации в нижней лобной извилине около BA47 для контраста между интактной и зашифрованной музыкой. Основываясь на предыдущих сообщениях о лингвистических манипуляциях высокого уровня, активирующих части BA47, ^215–217 Левитин и Менон утверждали, что лингвистические процессы, которые задействуют части BA47, также функционируют для обработки музыкальной структуры. Однако они не сравнивали напрямую обработку структуры в музыке и языке, оставляя открытой возможность того, что языковые и музыкальные манипуляции могут активировать соседние, но не перекрывающиеся области в передних частях нижней лобной извилины.

Более поздние исследования, которые напрямую сравнивали структурированные и неструктурированные языковые и музыкальные стимулы ^60,218 , фактически обнаружили незначительную реакцию на музыку или ее отсутствие в областях мозга, которые чувствительны к наличию структуры в языке, включая области в левой лобной доле ^{60, 61} (). Кроме того, в нашей недавней работе ⁶² (см. Также ^{Ref. 32} ) мы сообщили о нескольких областях мозга в височной коре, которые сильнее реагируют на структурированные, чем на неструктурированные музыкальные стимулы (мы случайным образом переупорядочивали ноты в музыкальных произведениях, нарушая большинство аспектов музыкальной структуры), но не проявляют чувствительности к наличию структуры в языковых стимулах.Таким образом, кажется, что различные наборы областей мозга поддерживают лингвистическую обработку высокого уровня по сравнению с обработкой музыки.

Это отсутствие совпадения согласуется с диссоциацией между языковыми и музыкальными способностями, о которой часто сообщалось в нейропсихологической литературе. В частности, пациенты, которые испытывают некоторые трудности с аспектами обработки музыки в результате врожденного или приобретенного расстройства, по-видимому, практически не имеют проблем с лингвистической обработкой высокого уровня ^219–234 (см. ^{Ссылки 235} и ²³⁶ для отзывов).И наоборот, пациенты с афазией — даже с серьезным языковым дефицитом — практически не испытывают проблем с восприятием музыки. ^{29,220,237–239} Пожалуй, наиболее ярким примером является случай с русским композитором Шебалином, который перенес два инсульта левого полушария, второй из которых оставил у него серьезную афазию. Тем не менее Шебалин продолжал сочинять музыку после своих штрихов, которая была признана сопоставимой по качеству с музыкой, которую он сочинял до того, как получил повреждение мозга. ²⁴⁰

Таким образом, недавние исследования изображений мозга показывают, что неперекрывающиеся наборы областей мозга чувствительны к наличию структуры в языке по сравнению с музыкой. ^60,62,218 Эти результаты согласуются с данными, полученными в популяциях с повреждением головного мозга. Таким образом, мы заключаем, что лингвистическая обработка происходит в цепях мозга, отличных от тех, которые поддерживают обработку музыки.

Язык против пространственной навигации

Претензия на роль языка в междоменной интеграции была исследована в областях навигации и переориентации. Окружающая среда предоставляет ряд подсказок для местоположения, включая геометрическую информацию и информацию о достопримечательностях.Если эти реплики обрабатываются отдельными механизмами (такими как те, которые предназначены для визуально-пространственной обработки и распознавания объектов), может случиться так, что только при наличии соответствующих языковых форм два информационных потока могут быть объединены, создавая возможность гибкого переориентации поведения. Первоначальные экспериментальные данные подтвердили это утверждение. Ченг ²⁴¹ сообщил, что крысы ориентируются только на геометрической информации. Точно так же маленькие дети, которые еще не освоили пространственный язык типа «справа / слева от X», также полагались на геометрию окружающей среды. ²⁴² Более того, в яркой демонстрации возможной роли языка здоровые взрослые, занятые вербальным затенением, не смогли объединить доступные ориентиры и геометрические сигналы и попытались переориентировать на основе только геометрической информации. ²⁶ Способность включать информацию об ориентирах в процесс переориентации, по-видимому, требует лингвистических ресурсов.

Последующие эксперименты не всегда воспроизводили эти результаты. Например, исследования нечеловеческих видов, таких как обезьяны и рыбы, показали способность сочетать ориентиры и геометрию. ^{243 244} Learmonth, Newcombe и Huttenlocher ²⁴⁵ не обнаружили эффекта словесного затенения при увеличении размеров области поиска, что указывает на то, что переориентация в небольших пространствах поиска особенно уязвима для сбоев. Пациенты с глобальной афазией, у которых были трудности с пониманием и использованием пространственных терминов, как по отдельности, так и в предложениях, были неотличимы в плане переориентации от здоровых людей из контрольной группы. ²⁴⁶ Эти люди не могли использовать такие термины, как «левый» или «правый», и допускали ошибки в понимании простых пространственных фраз, таких как «совпадение слева от поля».Несмотря на эти языковые нарушения, они смогли объединить информацию об ориентирах (например, синюю стену) с неоднозначной геометрической информацией, чтобы найти скрытые объекты. Одна из возможностей состоит в том, что, хотя язык может использоваться для привлечения внимания к определенным аспектам окружающей среды, другие формы сигналов также могут выполнять эту роль. Шустерман, Ли и Спелке ²⁴⁷ предприняли подробное исследование влияния различных форм вербальных сигналов на переориентационное поведение четырехлетних детей.Они отметили, что непространственный лингвистический сигнал, который служил только для того, чтобы направить внимание ребенка на ориентировочную информацию, был так же эффективен в улучшении переориентации, как и словесные сигналы, включающие пространственную информацию. Этот результат предполагает, что языковые представления не являются обязательным ресурсом для информационной интеграции, а обеспечивают более общие основы для обучения. Более того, язык — не единственный ресурс, позволяющий обратить внимание на важные сигналы. Твайман, Фридман и Спетч ²⁴⁸ сообщают, что нелингвистическое обучение также поддерживает детей, привлекая их внимание к ориентировочной информации и позволяя комбинировать ее с геометрией при переориентации.

В функциональном нейровизуализационном исследовании нервных механизмов, связанных с переориентацией, Саттон, Твайман, Джоанисс и Ньюкомб ²⁴⁹ наблюдали двустороннюю активацию гиппокампа во время переориентации в условиях виртуальной реальности. Активность гиппокампа увеличилась при навигации в меньших пространствах, подтверждая поведенческие наблюдения, что переориентация в среде без отдаленных визуальных сигналов является особенно сложной задачей. Саттон и др. . ^{, 249,} также сообщают об активации перисильвиевых языковых областей, включая левую верхнюю височную и надмаргинальную извилины, в условиях, когда окружающая среда содержала неоднозначную геометрическую информацию, но не содержала ориентиров.Одна из интерпретаций этого результата состоит в том, что языковые ресурсы используются здоровыми взрослыми в условиях когнитивных проблем, чтобы поддерживать производительность в изначально нелингвистических областях. Например, посредством кодирования в лингвистическую форму подэлементы проблемы могут быть представлены и сохранены в фонологической рабочей памяти. Однако открытие того, что информационная интеграция возможна у взрослых с глубоким афазом, указывает на то, что языковые репрезентации не являются обязательным компонентом рассуждений о переориентации.Klessinger, Szczerbinski и Varley ²⁵⁰ предоставляют аналогичную демонстрацию использования языковых ресурсов для поддержки вычислений у здоровых взрослых. В то время как компетентные калькуляторы показали мало свидетельств фонологического посредничества при решении задач сложения двузначных и двузначных чисел, менее компетентные калькуляторы продемонстрировали эффекты фонологической длины (то есть более длительное время вычислений для задач с фонологически длинными номерами по сравнению с короткими). Таким образом, в целом ряде когнитивных областей языковые представления могут использоваться для поддержки рассуждений, особенно в условиях высокого спроса.

Вопросы, которые часто путают с вопросом функциональной специализации.

Вопрос о том, существуют ли в зрелом человеческом мозге области мозга, специализирующиеся на лингвистической обработке, иногда смешивается и окрашивается несколькими проблемами, которые — хотя и интересны и важны — тем не менее, ортогональны (см. более раннее обсуждение ²⁶³ ). Здесь мы пытаемся кратко прояснить несколько таких вопросов.

Во-первых, существование специализированных языковых механизмов не подразумевает врожденности таких механизмов (например,g., см. ^{Refs. 263} и ²⁶⁴ для обсуждения). Функциональная специализация может развиваться в зависимости от нашего опыта взаимодействия с миром. Ярким примером является область визуальной словоформы (vWFA), область в нижней височной коре головного мозга, которая выборочно реагирует на буквы в собственном алфавите. ³³ Недавние эксперименты с макаками также показали, что специализированные цепи могут развиваться экспериментальным путем. ²⁶⁵ Учитывая, что язык является одним из наиболее частых и заметных стимулов в нашей среде с рождения (и даже в утробе, ) и на протяжении всей нашей жизни, разработка механизмов, специализирующихся на обработке языковых стимулов, является эффективной с вычислительной точки зрения.Фактически, если наша языковая система хранит репрезентации лингвистических знаний, как мы предполагаем выше, было бы трудно утверждать, что эта система присутствует при рождении, учитывая, что репрезентации, которые мы изучаем, сильно зависят от опыта.

Что делают области мозга, отобранные для обработки речи высокого уровня во взрослом мозге, до или при рождении? Это остается важным открытым вопросом. В ряде исследований сообщается, что реакция на человеческую речь у младенцев младшего возраста характеризуется по крайней мере некоторой степенью избирательности по отношению к неречевым звукам и, в некоторых случаях, избирательности в отношении родного языка по сравнению с другими языками ^266–269 (сравните с ^{Ref.. 270} ) Однако неясно, распространяются ли эти ответы за пределы слуховых областей высокого уровня, которые избирательны для обработки речи в мозгу взрослого человека, но не чувствительны к значимости сигнала. ³² В любом случае, как отмечалось выше, младенцы слышат речь в утробе матери, ²⁷¹ , и некоторые исследования показали чувствительность к звукам, издаваемым внутриутробно вскоре после рождения. ²⁷² В результате, даже если речевые ответы у младенцев возникают в областях, которые позже станут областями обработки языка высокого уровня, возможно, что эти ответы управляются опытом.Люди наделены сложными механизмами обучения и приобретают множество сложных структур знаний и моделей поведения в раннем возрасте. В результате, чтобы постулировать врожденную способность к языку или любую другую когнитивную способность, требуются убедительные доказательства.

Во-вторых, специфика языковой системы не означает, что соответствующие области мозга развивались специально для языка. Эту возможность нельзя исключать, но имеющиеся на сегодняшний день доказательства не подтверждают ее однозначно.В частности, хотя ряд исследователей утверждали, что некоторые области мозга в человеческом мозге не присутствуют у нечеловеческих приматов, ^274,275 многие другие утверждали, что существует гомология между областями неокортикального мозга человека и другими приматами, включая область Брока, охватывающую Бродмана. области 44 и 45. ^276–278 Некоторые также предположили, что человеческий мозг — это просто увеличенная версия мозга нечеловеческого примата. ²⁷⁹ Независимо от того, включает ли человеческий мозг какие-либо видоспецифические нейронные цепи по сравнению с мозгом наших родственников-приматов, у людей есть значительно расширенные ассоциативные коры во фронтальной, височной и теменной областях. ²⁸⁰ Однако эти ассоциации коры содержат по крайней мере три пространственно и функционально различных крупномасштабных сети: (1) лобно-височная языковая система, на которой мы здесь сосредоточились, (2) лобно-теменная система общего когнитивного контроля, ⁸⁸ и (3) так называемая «сеть режима по умолчанию» ²⁸¹ , которая перекрывается с сетью ToM ¹⁰⁴ и также вовлечена в самоанализ и творческое мышление. Последние две системы присутствуют у нечеловеческих приматов и кажутся структурно и функционально подобными. ^88,282 Как именно языковая система возникла на фоне этих других, не связанных с человеком, когнитивных способностей высокого уровня, остается большим вопросом, имеющим решающее значение для понимания эволюции нашего вида.

И, в-третьих, вопрос о существовании специализированных языковых механизмов ортогонален тому, взаимодействует ли эта система с другими когнитивными и нейронными системами и каким образом. Большинство исследователей в наши дни, в том числе и мы, не находят правдоподобной идею о том, что языковая система каким-то образом инкапсулирована (но см. Также ^Ref.273 ). Однако (1) как языковая система обменивается информацией с другими крупномасштабными нейронными сетями и (2) точная природа и масштабы таких взаимодействий остаются важными вопросами для будущих исследований. Что касается последнего, важно учитывать как роль языка в других когнитивных способностях, так и роль других когнитивных способностей в обработке языка.

Например, в этом обзоре мы обсудили несколько возможных ролей, которые язык может играть в нелингвистическом познании, включая развитие определенных способностей (таких как наша способность явно представлять психические состояния других) и как своего рода ментальный блокнот, который можно использовать для хранения и обработки информации в лингвистическом формате, что может быть особенно полезно, когда поставленная задача требует больших усилий, а дополнительные форматы представления могут облегчить когнитивную нагрузку.Для дальнейшего исследования роли языка в развитии нелингвистических способностей человека можно (1) посмотреть на временные рамки развития соответствующих способностей, чтобы увидеть, приводит ли овладение конкретными языковыми приемами к появлению соответствующих нелингвистических способностей или (2) исследовать неязыковые способности, о которых идет речь, у детей, которые задерживаются в своем языковом развитии из-за расстройства нервной системы, связанного с речевым развитием, или из-за отсутствия раннего лингвистического ввода. ^{134 283}

Что касается роли нелингвистических способностей в обработке языка, было показано, что ряд языковых манипуляций задействует области лобно-теменной исполнительной системы (см. ^Ref.91 для дополнительного обсуждения), предполагая, что общие ресурсы предметной области могут помочь в понимании / производстве языка. При этом остается неясным, как часто и при каких именно обстоятельствах задействуются эти общие механизмы предметной области, когда мы понимаем и создаем язык, а также являются ли эти механизмы причинно необходимыми для языковой обработки. ⁹¹

Философия языка | Британника

Мысль, общение и понимание

Использование языка — замечательный факт о людях.Роль языка как средства мышления позволяет человеческому мышлению быть таким же сложным и разнообразным, как оно есть. С помощью языка можно описывать прошлое или строить предположения о будущем и, таким образом, обдумывать и планировать в свете своих убеждений о том, как обстоят дела. Язык позволяет вообразить контрфактические объекты, события и положения дел; в этой связи он тесно связан с интенциональностью, особенностью всех человеческих мыслей, посредством которых они по существу касаются вещей вне их самих или направлены на них.Язык позволяет обмениваться информацией и выражать убеждения и предположения, отношения и эмоции. Действительно, он создает человеческий социальный мир, связывая людей общей историей и общим жизненным опытом. Язык — в равной степени инструмент понимания и познания; специализированные языки математики и естествознания, например, позволяют людям строить теории и делать прогнозы по вопросам, которые в противном случае они были бы совершенно неспособны понять. Короче говоря, язык позволяет отдельным людям избежать когнитивного плена здесь и сейчас.(Предполагается, что это заключение — судьба других животных, поскольку даже те, кто использует сигнальные системы того или иного типа, делают это только в ответ на стимуляцию из их непосредственного окружения.)

Очевидная тесная связь между языком и мыслью не означает, что не может быть мысли без языка. Хотя некоторые философы и лингвисты приняли эту точку зрения, большинство считают ее неправдоподобной. Например, доязычные младенцы и, по крайней мере, высшие приматы могут решать довольно сложные задачи, например, связанные с пространственной памятью.Это указывает на реальное мышление и предполагает использование систем представления — «карт» или «моделей» мира, закодированных в нелингвистической форме. Точно так же у взрослых людей художественная или музыкальная мысль не требует специфического языкового выражения: она может быть чисто визуальной или слуховой. Следовательно, более разумной гипотезой относительно связи между языком и мышлением может быть следующая: во-первых, всякая мысль требует представления того или иного вида; во-вторых, какими бы ни были способности нелингвистического представления, которые взрослые люди разделяют с человеческими младенцами и некоторыми другими животными, эти способности безмерно усиливаются за счет использования языка.

«Туман и завеса слов»

Силы и способности, предоставляемые использованием языка, влекут за собой когнитивные успехи различного рода. Но, конечно же, язык может быть источником когнитивных сбоев. Идея о том, что язык может вводить в заблуждение, знакома из многих практических контекстов, особенно из политики. Однако такая же опасность существует повсюду, в том числе в научных исследованиях. Например, при толковании Священных Писаний необходимо отличать истинные интерпретации текста от ложных; это, в свою очередь, требует размышлений о стабильности языкового значения и об использовании аналогий, метафор и аллегорий в текстовом анализе.Часто опасность заключается не столько в том, что значения могут быть неправильно идентифицированы, сколько в том, что текст может быть неправильно истолкован через чуждые категории, укоренившиеся (и, следовательно, незамеченные) в собственном языке ученого. То же самое касается толкования литературных произведений, юридических документов и научных трактатов.

Получите подписку Britannica Premium и получите доступ к эксклюзивному контенту. Подпишитесь сейчас

«Туман и завеса слов», как описал их ирландский философ Джордж Беркли (1685–1753), — традиционная тема в истории философии.Конфуций (551–479 до н. Э.), Например, считал, что когда слова идут не так, как надо, нет предела тому, что еще может пойти не так с ними; по этой причине «цивилизованный человек говорит совсем не случайно». Этот взгляд часто ассоциируется с пессимизмом в отношении полезности естественного языка как инструмента для приобретения и формулирования знаний; он также вдохновил некоторых философов и лингвистов на создание «идеального» языка, то есть такого, который был бы семантически или логически «прозрачным».Самый знаменитый из этих проектов был предпринят великим немецким эрудитом Готфридом Вильгельмом Лейбницем (1646–1716), который предвидел «универсальную характеристику», которая позволила бы людям разрешать свои споры посредством процесса чистого расчета, аналогичного факторингу факторинга. числа. В начале 20 века быстрое развитие современной математической логики ( см. формальная логика) аналогичным образом вдохновило идею языка, в котором грамматическая форма была бы надежным указателем значения, так что выводы, которые можно было бы законно сделать из предложений, быть хорошо видимыми на их поверхности.

Вне философии часто звучали призывы заменить специализированные профессиональные идиомы «простым» языком, который всегда считается свободным от неясности и, следовательно, защищенным от злоупотреблений. Однако в таких движениях часто есть что-то зловещее; Так, английский писатель Джордж Оруэлл (1903–1950), поначалу энтузиаст, выступил против этой идеи в своем романе « 1984 » (1949), в котором использовался контролирующий мысли «новояз». Тем не менее, он продолжал придерживаться сомнительного идеала языка, «ясного, как оконное стекло», через который факты будут открыто открываться.

Помощь детям в развитии в раннем возрасте языка для мышления и обучения Статьи о развитии языка и грамотности

Автор: Лорен Лоури
Сертифицированный специалист по лицензированию программ и клинический персонал Hanen

Ваш ребенок уже использует короткие предложения и понимает простые вопросы и инструкции? Если да, то теперь он готов к тому, чтобы вы начали добавлять немного более сложный язык во время разговора, чтобы расширить его мышление и помочь ему познавать мир.Мы называем это «языком мышления и обучения» или «деконтекстуализированным языком».

Язык для мышления и обучения предполагает способность:

• говорить о событиях, произошедших в прошлом и будущем
• объясните и опишите
• использовать язык, чтобы притвориться
• говорить о чувствах людей
• использовать язык для решения проблем и делать прогнозы

Дети обычно понимают больше, чем могут сказать, поэтому, хотя вы можете использовать более короткие предложения, чтобы побудить ребенка говорить, вы также можете использовать более длинные или более абстрактные выражения (язык для мышления и обучения), чтобы способствовать его пониманию.Исследования показывают, что, когда родители больше используют этот тип языка, их дети тоже! [1]

Как начать

Сначала вы можете говорить о недавнем прошлом или ближайшем будущем, например:

• «Скоро в парк» (за несколько минут до отъезда)
• «Качели были забавными!» (как только вы вернетесь домой)

Или дайте несколько коротких простых описаний и пояснений, например:

• «Мой суп очень горячий!»
• «Томас должен пойти к врачу, потому что он болен»

Этот тип языка может быть немного более абстрактным, чем ваш ребенок привык, но он не намного опережает его уровень понимания.

Используйте язык для мышления и обучения в повседневной деятельности

В конце концов, когда ваш ребенок будет понимать больше, вы сможете расширить его мышление и понимание, используя более абстрактный язык в повседневной деятельности. Попробуйте использовать язык по причинам, перечисленным в поле выше. Например, когда вы идете в продуктовый магазин, вы можете:

• дают объяснения: «Этот виноград мягкий, потому что он не свежий. Давайте не будем покупать эти.”
• расскажи о своих чувствах: «Я так рад видеть твоих кузенов завтра! Что нам купить, чтобы отнести к ним домой на десерт? »
• расскажите о своем прошлом опыте: «Помните, когда мы ели пирог в доме Сары — это было так вкусно! Стоит ли нам сегодня купить яблочного пирога? «
• решает проблему: «Эта сумка очень тяжелая и может сломаться. Думаю, нам лучше использовать две сумки ».

Идея состоит в том, чтобы использовать язык, который выходит за рамки «здесь и сейчас» и расширяет кругозор и понимание вашего ребенка.Нет необходимости в специальных игрушках или занятиях — вы можете использовать язык для размышлений и обучения в любое время и в любом месте!

Развивайте мышление вашего ребенка с помощью книг

Язык, который выходит за рамки «здесь и сейчас», расширяет кругозор и понимание вашего ребенка.

Прекрасное время, чтобы использовать язык для размышлений и обучения, — это когда вы делитесь книгами с вашим ребенком. Книги предоставляют бесчисленные возможности рассказать о том, как думают и чувствуют персонажи, дать объяснения и предположения относительно истории и связать ее с прошлым опытом вашего ребенка.

Ключ к использованию языка для мышления и обучения во время чтения книг — использовать комментарии и вопросы, расширяющие мышление вашего ребенка . Старайтесь избегать простых, актуальных слов, таких как «Он плывет» или «Машина красная», а также слишком конкретных вопросов, таких как «Что это?» или «Какого цвета машина?», поскольку этот тип языка не побуждает вашего ребенка мыслить дальше страниц книги или связывать историю с его собственным опытом.

Вместо этого постарайтесь думать о комментариях и вопросах, выходящих за рамки рассказа, и используйте язык для размышлений и обучения.Постарайтесь дать описания и объяснения, поговорить о мыслях и чувствах персонажей и провести связь между историей и опытом вашего ребенка. Вот несколько примеров вопросов и комментариев, в которых используется язык для мышления и обучения:

• «О нет, у автобуса спустило колесо! Что теперь они собираются делать? »
• «Я думаю, он убежит, когда увидит этого большого динозавра!»
• «Вы помните, когда вы съели слишком много печенья и почувствовали себя плохо, как мальчик из сказки?»
• «Как вы думаете, что будет дальше?»
• «Он выглядит очень напуганным.Думаю, он, должно быть, слышал рычание тигра ».
• «Она счастлива, что королева ушла, потому что она больше ей не мешает».
• «Это напомнило мне время, когда мы ходили на ферму Джона и видели его цыплят».

Используя язык для мышления и обучения во время разговора с ребенком, вы расширите его мышление и поможете ему понять идеи, выходящие за рамки настоящего. Ему не только будет о чем поговорить, но он также получит более глубокое понимание своего мира и узнает больше из своего повседневного опыта.

Вышеупомянутые идеи о поощрении языка для мышления и обучения взяты из нескольких ресурсов Hanen. Наша новейшая книга для родителей, I’m Ready! ™ Как подготовить ребенка к успеху в чтении , содержит много идей о том, как поощрять такой тип разговора с помощью книг, чтобы развить у детей навыки грамотности в раннем возрасте.

Узнать больше

Список литературы

1. Уччелли П., Демир ‐ Лира, О. Э., Роу, М. Л., Левин, С. и Голдин-Мидоу, С. (2018), Детский ранний деконтекстуализированный разговор предсказывает академическое владение языком в среднем подростковом возрасте. Развитие ребенка .