О личностном подходе С. Л. Рубинштейн
Трактовка деятельности как особой системы, в недрах которой формируются психические процессы, была разработана С.Л. Рубинштейном Рубинштейн утверждал, что внешнее действует через внутренние условия. Но теории Рубинштейна были абстрактны, за ними не было никакой конкретики. По С.Л. Рубинштейну же, деятельность определяется своим объектом, но не прямо, а через ее «внутренние» закономерности. Вообще, внешние причины действуют через внутренние условия.
При объяснении психических явлений в качестве системы внутренних условий выступает личность с ее сложной многоуровневой структурой, деятельность следует отличать от поведения. Успех деятельности субъекта зависит от взаимодействия трех компонент: знаний, умений и мотивации.
В эти тяжелейшие и чреватые страшными последствиями годы (1948-1953) Рубинштейн продолжает разрабатывать деятельностный подход. Из неопубликованной, но сохранившейся в верстке монографии «Философские корни психологии» вырос новый философско-психологический труд «Бытие и сознание», который удалось опубликовать лишь в 1957 г.
Особенно сильные изменения философско-психологическая концепция С.Л.Рубинштейна претерпела в трактовке человека и теории деятельности (прежде всего в понимании мышления как деятельности). В основе эволюции его взглядов лежит систематически разрабатываемый Рубинштейном философский принцип детерминизма: внешние причины действуют только через внутренние условия. Разработку данного принципа он начал в 1948-1949 гг., но по вышеописанным причинам смог начать публикацию полученных результатов лишь в 1955 г. 244 Эту трактовку детерминации Рубинштейн применил к взаимодействию субъекта с объектом, существенно уточнив понимание последнего.
Преобразование человеком (в ходе деятельности) окружающего мира и самого себя Рубинштейн анализирует на основе предложенного им различия категорий «бытие» и «объект: бытие независимо от субъекта, но в качестве объекта оно всегда соотносительно с ним. Вещи, существующие независимо от субъекта, становятся объектами по мере того, как субъект начинает относиться к ним, т.е. в ходе познания и действия они становятся вещами для субъекта. 245
По Рубинштейну, деятельность определяется своим объектом, но не прямо, а лишь опосредованно, через ее внутренние специфические закономерности (через ее цели, мотивы и т.д.), т.е. по принципу «внешнее через внутреннее» (такова альтернатива, в частности, бихевиористской схеме «стимул-реакция»). Например, в экспериментах, проведенных учениками Рубинштейна, было показано, что внешняя причина (подсказка экспериментатора) помогает испытуемому решать мыслительную задачу лишь в меру сформированности внутренних условий его мышления, т.е. в зависимости от того, насколько он самостоятельно продвинулся вперед в анализе решаемой задачи. Если это продвижение незначительно, испытуемый не сможет адекватно использовать помощь извне. Так отчетливо проявляется активная роль внутренних условий, опосредствующих все внешние воздействия и тем самым определяющих, какие из внешних причин участвуют в едином процессе детерминации жизни субъекта. Иначе говоря, эффект внешних причин, действующих только через внутренние условия, существенно зависит от последних (что обычно недостаточно учитывается теми, кто анализирует рубинштейновский принцип детерминизма). В процессе развития – особенно филогенетического и онтогенетического – возрастает удельный вес внутренних условий, преломляющих все внешние воздействия. С этих позиций Рубинштейн дает глубокое и оригинальное решение проблемы свободы (и необходимости). 246
При объяснении любых психических явлений личность выступает, по Рубинштейну, как целостная система внутренних условий, через которые преломляются все внешние воздействия (педагогические и т.д.). Внутренние условия формируются в зависимости от предшествующих внешних воздействий. Следовательно, преломление внешнего через внутреннее означает опосредование внешних воздействий всей историей развития личности. Тем самым детерминизм включает в себя историзм, но отнюдь не сводится к нему. Эта история содержит в себе и процесс эволюции живых существ, и собственно историю человечества, и личную историю развития данного человека. И потому в психологии личности есть компоненты разной степени общности и устойчивости, например общие для всех людей и исторически неизменные свойства зрения, обусловленные распространением солнечных лучей на земле, и, напротив, психические свойства, существенно изменяющиеся на разных этапах социально-экономического развития (мотивация и др.). Поэтому свойства личности содержат и общее, и особенное, и единичное. Личность тем значительнее, чем больше в индивидуальном преломлении в ней представлено всеобщее.
С таких позиций Рубинштейн разработал свое понимание предмета социальной и исторической психологии. Если общая психология изучает общечеловеческие психические свойства людей, то социальная психология исследует типологические черты психики, свойственные человеку как представителю определенного общественного строя, класса, нации и т.д., а историческая психология – развитие психики людей того поколения, на время жизни которого приходятся качественные преобразования общества. Однако в любом случае психология изучает психику людей только в ходе их индивидуального онтогенетического развития и постольку, поскольку удается раскрыть прежде всего психическое как процесс, изначально включенный в непрерывное взаимодействие человека с миром, т.е. в деятельность, общение и т.д. 247
По Рубинштейну, процесс есть основной способ существования психического. Другие способы его существования – это психические свойства (мотивы, способности и т.д.), состояния (эмоциональные и др.) и продукты, результаты психического как процесса (образы, понятия и т.д.). Например, мышление выступает не только как деятельность субъекта со стороны его целей, мотивов, действий, операций и т.д., но и как процесс в единстве познавательных и аффективных компонентов (психический процесс анализа, синтеза и обобщения, с помощью которых человек ставит и решает задачи). Процесс мышления (в отличие от мышления как деятельности) обеспечивает максимально оперативный контакт субъекта с познаваемым объектом. Изучая людей в их деятельности и общении, психология выделяет их собственно психологический аспект, т.е. прежде всего основной уровень регуляции всей жизни – психическое как процесс. Основной характеристикой психического как процесса является не просто его временная развертка, динамика, а способ детерминации: не изначальная априорная заданность, направленность течения процесса, а складывающаяся, определяемая субъектом по ходу самого осуществления процесса. В таком понимании психического проявляется онтологический подход Рубинштейна, им была выявлена экзистенциальность психического.
В ходе своей деятельности люди создают материальные и идеальные продукты (промышленные изделия, знания, понятия, произведения искусства, обычаи, нравы и т.д.). В этих четко фиксируемых продуктах проявляется уровень психического развития создавших их людей – их способности, навыки, умения и т.д. Таков психологический аспект указанных продуктов, характеризующий результаты психического процесса, который участвует в регуляции всей деятельности субъекта. Психология и изучает «внутри» деятельности людей прежде всего психическое как процесс в соотношении с его результатами (например, мыслительный процесс анализа, синтеза и обобщения в соотношении с формирующимся понятием), но не эти результаты сами по себе (вне связи с психическим процессом). Когда последние выступают вне такой связи, они выпадают из предмета психологии и изучаются другими науками. Например, понятия – без учета их отношения к психическому как процессу – входят в предмет логики, но не психологии. «Через свои продукты мышление переходит из собственно психологической сферы в сферу других наук – логики, математики, физики и т.д. Поэтому сделать образования, в частности понятия, исходными в изучении мышления – значит подвергнуть себя опасности утерять предмет собственно психологического исследования». 248
Таким образом, уже после завершения «Основ общей психологии», начиная с середины 40-х гг. (с неопубликованной книги «Философские корни психологии»), Рубинштейн систематически и все более глубоко дифференцирует в психике два ее существенных компонента – психическое как процесс и как результат. При этом он использует и развивает все рациональное, что было внесено в разработку данной проблемы, с одной стороны, И.М.Сеченовым, а с другой – гештальтистами, одновременно критикуя основные недостатки их теорий.
Все психические процессы, с изучения которых начался наш анализ психического содержания деятельности человека, протекают в личности, и каждый из них в своем реальном протекании зависит от нее.
Зависимость психических процессов от личности как индивидуальности выражается, во-первых, в индивидуально-дифференциальных различиях. Люди в зависимости от общего склада их индивидуальности различаются по типам восприятия и наблюдения, памяти, внимания (в смысле переключаемости) и т. д. Индивидуальные различия проявляются в самом содержании воспринимаемого, запоминаемого и т. д., что особенно ярко выступает в избирательном характере запоминания и забывания.
Зависимость психических процессов от личности выражается, во-вторых, в том, что они, как показал наш анализ, не имея самостоятельной линии, зависят от общего развития личности. При изучении эмоций было установлено, что чувства человека в один период или эпоху его жизни не являются всегда непрерывным продолжением, более или менее осложненным, его чувств в предшествующий период. Когда определенная полоса или эпоха нашей жизни безвозвратно отходит в прошлое и на смену ей приходит новая, то вместе с этим сменяется весь строй эмоциональной жизни. Связь чувств с настоящими установками личности существеннее, чем связь их с прошлыми чувствами. Поскольку между новыми и старыми чувствами сохраняется преемственность, она опосредована и обусловлена связью с развивающейся личностью. То же в не меньшей степени применимо к организации волевой жизни и к любой аналитически выделенной стороне психики.
Тот факт, что психические процессы человека суть проявления личности, выражается, в-третьих, в том, что у человека они не остаются только процессами, совершающимися самотеком, а превращаются в сознательно регулируемые действия или операции, которыми личность как бы овладевает и которые она направляет на разрешение встающих перед ней в жизни задач. Так, процесс восприятия превращается у человека в более или менее сознательно регулируемый им процесс наблюдения, и в этом именно проявляется существенная особенность подлинно человеческого восприятия. Точно так же в человеческой памяти непроизвольное запечатление сменяется сознательным запоминанием и превращается в организованную деятельность заучивания, так же как непроизвольное всплывание воспоминаний сменяется намеренным припоминанием. Мышление по самому существу всегда является совокупностью операций, сознательно направляемых на разрешение задач. Внимание, в своей специфически человеческой форме, оказывается произвольным, т. е. сознательно регулируемым вниманием. Оно, в сущности, есть лишь проявление воли, которая выражается в том, что вся деятельность человека превращается в действия, сознательно регулируемые личностью.
Таким образом, вся психология человека в той трактовке, которая была ей здесь дана, является психологией личности. Личность не выступает лишь как завершение курса психологии. Она проходит через все построение, от начала до конца. Она образует основу, изнутри определяющую трактовку психики человека в целом. Все психические процессы составляют психическое содержание жизни личности. Каждый вид психических процессов вносит свой вклад в богатство ее внутренней жизни. Стоит обратить внимание на то, какое огромное место в жизни музыкального человека может занять музыка и в какой мере музыкальные впечатления могут заполнить и обогатить его жизнь, чтобы понять, какое большое потенциальное богатство для духовной жизни личности заключено в ее чувствительности. Достаточно присмотреться к жизни любого слепого человека, чтобы убедиться в том, как выпадение хотя бы одной сферы ощущений отражается на всей жизни и психическом облике личности, вплоть до ее характерологических черт (обусловливая настороженность, переходящую то в собранность, то в мнительность, и т. п.). Это относится, конечно, не только к чувствительности, но никак не в меньшей мере и ко всем другим психическим явлениям. Например, память сохраняет и воспроизводит наше прошлое в воспоминаниях, часто еще согретых теплотой личного переживания; отражая в сознании наш жизненный путь в преемственной связи между нашим «сегодня» и нашим «вчера», она существенно обусловливает само единство сознания. Но от психических процессов надо все же отличать психические свойства личности, те черты, которые, определяя направленность личности, ее способности и характер, составляют основание самой личности и определяют ее психологический облик.
Психические процессы и психические свойства личности фактически неотрывны друг от друга. С одной стороны, все психические процессы в их конкретном протекании зависят от свойств и особенностей личности, начиная с ощущений и восприятий, которые в полноте своего содержания и реального протекания зависят вовсе не только от деятельности будто бы изолированного рецептора, а от свойств самой личности, от ее восприимчивости и впечатлительности и т. д.; с другой – каждый вид психических процессов, выполняя свою роль в жизни личности, в ходе деятельности переходит в ее свойства. Поэтому при изучении любой категории психических процессов – познавательных, эмоциональных, волевых – мы от изучения общих закономерностей переходили к тем индивидуально-типологическим особенностям, которые выступают в данной сфере. Индивидуально-типологические особенности в восприятии, памяти, мышлении, воображении, внимании, не говоря уже об индивидуально-типологических особенностях в эмоциональной и волевой сфере, – это уже психические свойства и особенности личности в области восприятия, мышления и т. д., как-то: восприимчивость и впечатлительность, наблюдательность, вдумчивость, рассудительность, эмоциональная возбудимость и устойчивость, инициативность, решительность, настойчивость и т. п. Тем самым уже внутри аналитического изучения психических процессов наметился совершающийся с внутренней необходимостью переход к изучению психических свойств личности. Теперь они должны стать предметом специального изучения.
Психические свойства – не изначальная данность; они формируются и развиваются в процессе деятельности личности. Подобно тому как организм не развивается сначала, а затем функционирует, а развивается, функционируя, так и личность не формируется сначала, а затем начинает действовать: она формируется, действуя, в ходе своей деятельности. В деятельности личность и формируется, и проявляется. Будучи в качестве субъекта деятельности ее предпосылкой, она является вместе с тем и ее результатом. Путь от аналитического изучения психических процессов к изучению психических свойств личности проходит поэтому через изучение психологической стороны ее деятельности. Единство деятельности, объединяющей многообразные действия и поступки, – в единстве ее исходных мотивов и конечных целей, которые являются мотивами и целями личности. Поэтому изучение психологической стороны деятельности является не чем иным, как изучением психологии личности в процессе ее деятельности. В труде, учении, игре формируются и проявляются все стороны психики. Но не все психическое содержание действия или поступка человека, не всякое психическое состояние в равной мере может быть отнесено к сколько-нибудь устойчивым свойствам личности, которые характеризовали бы какую-нибудь сторону ее психического облика. Некоторые акты в своем психическом содержании характеризуют скорее обстоятельства какой-нибудь преходящей ситуации, не всегда существенной и показательной для личности.
Поэтому особо встает вопрос о том, как формируются и закрепляются относительно устойчивые психические свойства личности.
Психические свойства личности – ее способности и характерологические черты – формируются в ходе жизни. Врожденные особенности организма являются лишь задатками – весьма многозначными, которые обусловливают, но не предопределяют психические свойства человека. На основе одних и тех же задатков у человека могут выработаться различные свойства – способности и черты характера в зависимости от хода его жизни и деятельности не только проявляются, но и формируются. В работе, учении и труде складываются и отрабатываются способности людей; в жизненных деяниях и поступках формируется и закаляется характер. Этот образ действий в единстве и взаимопроникновении с объективными условиями существования, выступающими как образ жизни, существенно обусловливает образ мыслей и побуждений, весь строй, склад, или психический облик, личности.
Изучение психического облика личности включает три основных вопроса. Первый вопрос, на который мы стремимся получить ответ, когда хотим узнать, что представляет собой тот или иной человек, гласит: чего он хочет, что для него привлекательно, к чему он стремится? Это вопрос о направленности, установках и тенденциях, потребностях, интересах и идеалах. Но вслед естественно встает второй: а что он может? Это вопрос о способностях, дарованиях человека. Однако способности – это сперва только возможности; для того чтобы знать, как реализует и использует их человек, нам нужно знать, что он есть, что из его тенденций и установок вошло у него в плоть и кровь и закрепилось в качестве стержневых особенностей личности. Это вопрос о характере человека.
Характер в своем содержательном аспекте теснейшим образом связан с вопросом о том, что для человека значимо в мире и в чем поэтому для него смысл жизни и деятельности. Именно то, что особенно значимо для человека, выступает в конечном счете в качестве мотивов и целей его деятельности и определяет подлинный стержень личности.
Эти различные аспекты, или стороны, психического облика личности, конечно, не внеположны. Они взаимосвязаны и взаимообусловлены. В конкретной деятельности человека все они сплетены в одном узле. Направленность личности, ее установки, раз за разом порождая в однородных ситуациях определенные поступки, переходят затем в характер и закрепляются в нем в виде свойств личности. Наличие интереса к определенной области деятельности стимулирует развитие способностей в соответствующем направлении, а наличие определенных способностей, обусловливая плодотворную работу, стимулирует интерес к ней.
Так же тесна и неразрывна взаимосвязь способностей и свойств характера. Например, наличие больших способностей, обусловливая сознание своих сил, своей мощи, не может не отразиться на характерологических свойствах человека, порождая в одних случаях уверенность в себе, твердость, решительность, в других – самомнение или беспечность, непривычку к упорному труду. Точно так же малые способности могут обусловить в одних случаях робость, неуверенность в себе, в других – упорство, трудолюбие, привычку к усидчивому труду, т. е. очень существенные характерологические свойства. Характерологические же свойства, в свою очередь, обусловливают развитие способностей, поскольку способности развиваются, реализуясь, а реализация их зависит от характерологических данных – целеустремленности, настойчивости, упорства в достижении цели и т. п. В отрыве от соответствующих характерологических свойств способности – это лишь очень абстрактные и малореальные возможности. Реальная способность – это способность в действии, неуклонном и целеустремленном; она поэтому не только способность, но и доблесть.
Так в реальной жизни личности все стороны ее психического облика, переходя друг в друга, образуют неразрывное единство.
Это единство общего психического облика человека носит всегда более или менее ярко выраженный индивидуальный характер. Понимание и учет этих индивидуальных особенностей имеет огромное значение в практической жизни; без них невозможна правильная расстановка людей и рациональное их использование. Лишь при знании и учете индивидуальных особенностей каждого человека можно обеспечить всем людям наиболее полное развитие и применение их творческих возможностей и сил. Не менее необходимо знание индивидуальных особенностей в процессе воспитания и обучения. Индивидуализированный подход к каждому ребенку, к каждому учащемуся является одним из основных требований правильно поставленного процесса воспитания и обучения.
В силу большого практического значения, которое имеет вопрос об индивидуальных особенностях людей, к нему издавна привлекалось особое внимание, и нередко вся проблема психологии личности, неправомерно сужаясь, сводилась только к этому вопросу об индивидуальных особенностях. Между тем в действительности вопрос об индивидуальных особенностях и межиндивидуальных различиях – это лишь один – дифференциальный – аспект в общей проблеме психологии личности. Подлинное понимание различий в психических свойствах разных людей предполагает знание самих этих свойств, их места и значения в строении личности.
Специально в дифференциальном плане вопрос не исчерпывается только межиндивидуальными различиями; необходимо учитывать и внутрииндивидуальные различия.
Любой литературный критик знает, что встречающиеся иногда у плохих художников образы злодеев, которые являются «чистым», т. е. абстрактным воплощением злодейства без единого светлого проблеска, или ангелов, которые являются «чистым», т. е. абстрактным воплощением добродетели без единого пятнышка, жизненно не правдивы. В научной, школьной психологии это положение до сих пор почти не получило признания. Этим в значительной мере обусловлена абстрактность, нежизненность господствующей психологической науки, а также ряд существенных теоретических ее ошибок (в частности, в трактовке и определении одаренности детей посредством однократных кратковременных тестовых испытаний).
Каждый человек не только отличен от других, но он сам в различные моменты живет и действует на различных уровнях и достигает различных высот. И чем больше возможности человека и уровень его развития, тем более значительной бывает амплитуда таких колебаний. Самый выдающийся музыкант, актер, лектор иногда оказывается «не на высоте», т. е. не достигает уровня вообще доступных ему достижений, а в другой раз мы говорим, что он превзошел самого себя, т. е. в особенно благоприятный момент напряжения и подъема творческих сил поднялся на высоту, которой он обычно не достигает. Каждый человек таит в себе и иногда обнаруживает значительные вариации в смысле уровня, высоты функционирования. ‹…›
Нельзя ни разрывать единство личности, ни сводить его к простой однородности. Реальное единство психического облика личности многообразно и противоречиво. Но всегда находится в конце концов такая стержневая для данной личности позиция, с которой все свойственные ей противоречия смыкаются в единстве. Н. В. Гоголь в молодости писал своей матери: «Правда, я почитаюсь загадкою для всех, никто не разгадал меня совершенно. У вас почитают меня своенравным, каким-то несносным педантом, думающим, что он умнее всех, что он создан на другой лад от людей. Верите ли, что я внутренно сам смеялся над собой вместе с вами. Здесь меня называют смиренником, идеалом кротости и терпения. В одном месте я самый тихий, скромный, учтивый, в другом угрюмый, задумчивый, неотесанный и прочее, в третьем – болтлив и докучлив до чрезвычайности. У иных – умен, у других – глуп… Но только с настоящего моего поприща вы узнаете настоящий мой характер».
Внешне различные и даже противоположные поступки могут выражать применительно к условиям конкретной ситуации одни и те же черты характера и проистекать из одних и тех же тенденций или установок личности. Обратно: внешне однородные и как будто тожественные поступки могут совершаться по самым разнородным мотивам, выражая совершенно не однородные черты характера и установки или тенденции личности. Один и тот же поступок один человек может совершить для того, чтобы помочь кому-нибудь, а другой – чтобы перед кем-нибудь выслужиться. Одна и та же черта характера, застенчивость например, может в одном случае проявиться в смущении, растерянности, в другом – в излишней шумливости и как будто развязности поведения, которой прикрывается то же смущение. Сами же смущение и застенчивость нередко порождаются весьма различными причинами – диспропорцией в одних случаях между притязаниями личности и ее способностями, в других – между ее способностями и достижениями и т. д. Поэтому ничего не поймет в поведении человека тот, кто не сумеет за внешним вскрыть свойства личности, ее направленность и тенденции, из которых исходит ее поведение.
В итоге три основных положения приобретают принципиальное значение для понимания психологии личности.
1. Психические свойства личности в ее поведении, в действиях и поступках, которые она совершает, одновременно и проявляются, и формируются. Поэтому равно неправильны статическая точка зрения, которая исходит из свойств личности как чего-то изначально данного и рассматривает ее действия и поступки лишь как проявление независимой неизменной сущности, а также динамическая точка зрения, которая вовсе растворяет личность в ситуации и, пытаясь безостаточно объяснить поведение из складывающихся в ней динамических соотношений, превращает все свойства личности лишь в изменчивые состояния, лишенные какой бы то ни было, даже относительной, устойчивости.
Первая точка зрения знает личность только как предпосылку, вторая – в лучшем случае только как результат деятельности или лишь как собственно мнимую, воображаемую точку пересечения различных сил динамической ситуации. В действительности личность и ее психические свойства одновременно и предпосылка, и результат ее деятельности. Внутреннее психическое содержание поведения, складывающееся в ситуации, особенно значимой для личности, переходит в относительно устойчивые свойства личности, а свойства личности, в свою очередь, сказываются в ее поведении. Нельзя, таким образом, ни отрывать личность от динамики ее поведения, в котором она проявляется и формируется, ни растворять.
2. В психическом облике выделяются различные сферы, или черты, характеризующие разные стороны личности; но при всем своем многообразии, различии и противоречивости основные свойства, взаимодействуя друг с другом в конкретной деятельности человека и взаимопроникая друг в друга, смыкаются в единстве личности. Поэтому равно неправильны как точка зрения, для которой единство личности выражается в аморфной целостности, превращающей ее психический облик в туманность, так и противоположная ей, которая видит в личности лишь отдельные черты и, утратив внутреннее единство психического облика личности, тщетно ищет корреляций между внешними проявлениями этих черт.
3. Психический облик личности во всем многообразии психических свойств определяется реальным бытием, действительной жизнью человека и формируется в конкретной деятельности. Эта последняя сама формируется по мере того, как человек в процессе воспитания и обучения овладевает исторически сложившимся содержанием материальной и духовной культуры.
Образ жизни человека, включающий в неразрывном единстве определенные исторические условия, материальные основы его существования и деятельность, направленную на их изменение, обусловливает психический облик личности, которая, в свою очередь, накладывает свой отпечаток на образ жизни.
Сила и подвижность являются свойствами нервной системы, а не свойствами личности. Это значит, что при сильной (или слабой), подвижной (или инертной) нервной системе могут в ходе развития при разных условиях жизни и воспитания возникнуть разные психологические черты личности. И все же знание этих свойств нервной системы имеет очень существенное объяснительное значение в психологии личности, точнее, в вопросах индивидуально-психологических различий личности.
Совершенно прав С. Л. Рубинштейн, выделяя два основных плана (аспекта) психологической характеристики личности: характер и способности. Разделение этих двух аспектов проводится по психологическим (а отнюдь не физиологическим) критериям. Темперамент, с этой точки зрения, не может рассматриваться как особый, третий аспект психологической характеристики. Темперамент может рассматриваться лишь как специальная проблема внутри проблемы характера.
В настоящее время все советские психологи так или иначе связывают темперамент именно с типологическими свойствами нервной системы… В разработке вопроса о содержании понятия темперамента психологам пришлось столкнуться с острым противоречием. С одной стороны, в истории психологии имелась очень давняя традиция характеризовать темпераменты определенными психологическими чертами. С другой стороны, Павлов еще в 1927 г. отождествил темпераменты с типами нервной системы, причем сделал это в самой категорической форме: «Мы с полным правом можем перенести установленные на собаке типы нервной системы… на человека. Очевидно, эти типы есть то, что мы называем у людей темпераментами. Темперамент есть самая общая характеристика каждого отдельного человека, самая основная характеристика его нервной системы, а эта последняя кладет ту или другую печать на всю деятельность каждого индивидуума» (1951). ‹…›
Сравнительно лучше других психологических определений темперамента было определение Рубинштейна: «Темперамент – это динамическая характеристика психической деятельности индивида» (1946) – лучше потому, что оно наиболее широкое по содержанию. Но и оно не решало той задачи, которая была поставлена перед психологами со времени возникновения идеи Павлова об отождествлении типа нервной системы с темпераментом (или хотя бы о прямой обусловленности темперамента типом нервной системы). Ценность понятия «динамическая характеристика психической деятельности» заключается не столько в его положительном содержании, сколько в том, что оно отграничивает темперамент от содержания духовной жизни личности (мировоззрения, идеалов, убеждений и т. д.), которое, конечно, с темпераментом (и с типом нервной системы) не связано.
Наименее уязвимы и по основному замыслу наиболее правильны те определения темперамента, в которых не дается его психологической характеристики, а указывается лишь на обусловленность его типом высшей нервной деятельности. Однако и авторы таких определений оказывались вынужденными при дальнейшем изложении вопроса о темпераментах касаться психологического содержания этого понятия и, следовательно, не могли полностью избежать трудностей, связанных с решением сформулированной выше задачи…
В понятие темперамента, как видно из сказанного, следует включить те относящиеся к характеру, а не к способностям психологические проявления, которые обусловлены свойствами типа высшей нервной деятельности. Вероятно, можно сказать, что в темпераменте наиболее прямо выражается природная основа характера. Но от такого, в сущности формального, определения темперамента до его подлинно психологической характеристики еще очень далеко. ‹…›
Темперамент, с одной стороны, как психологическое проявление свойств нервной системы имеет прямое отношение к природной основе характера. С другой стороны, типологические свойства нервной системы имеют не менее близкое отношение к природной основе способностей, к тому, что обычно называется задатками. ‹…›
Мною неоднократно выдвигалось следующее положение: «Если общие типологические свойства определяют темперамент человека, то частные свойства имеют важнейшее значение при изучении специальных способностей» (1955, 1956). Однако это положение слишком узко. Частные (парциальные) свойства, конечно, связаны не с проблемой темперамента, а с проблемой специальных способностей. Это верно.
Но ведь существуют не только специальные, но и общие способности. Поэтому и общие свойства нервной системы имеют значение не только для проблемы темперамента, но и для проблемы общих способностей.
Рубинштейн С.Л — Стр 15
ются и проявляются в деятельности. Данный принцип получил свое дальнейшее развитие в принципе единства сознания и деятельности.
Принцип единства сознания и деятельности. Большую роль в методологическом обосновании деятельностного подхода сыграли работы С. Л. Рубинштейна 1930-х годах, где он разработал основополагающий теоретический принцип – принцип единства сознания
идеятельности.
С.Л. Рубинштейн формулирует этот общий методологический принцип следующим образом: «Формируясь в деятельности, психика, сознание в деятельности, в поведении и проявляется. Деятельность
исознание – не два в разные стороны обращенных аспекта. Они образуют органическое целое – не тождество, но единство» (Рубинштейн, 2002, с. 21). Так как человек и его психика формируются
ипроявляются в его деятельности (изначально практической), то изучаться они могут прежде всего через их проявления в такой деятельности.
В работе «Принципы и пути развития психологии» С. Л. Рубинштейн критически проанализировал в историческом и теоретическом аспекте данный методологический принцип. В условиях психологического кризиса утверждение единства сознания и деятельности привело к пониманию психики как процесса, как деятельности субъекта, что позволило сделать деятельность человека (внутреннюю, духовную
иреальную практическую) предметом исследования психологии. С. Л. Рубинштейн определяет характер взаимоотношений сознания
идеятельности как внутреннюю взаимосвязь. Сознание и деятельность взаимосвязаны и взаимообусловлены: «…деятельность человека обусловливает формирование его сознания, его психических связей, процессов и свойств, а эти последние, осуществляя регуляцию человеческой деятельности, являются условием их адекватного выполнения» (Рубинштейн, 1997, с. 367).
В дальнейшем теоретическое исследование связи сознания
идеятельности было включено в более общую проблему детерминированности деятельности субъекта, в которой сознание играет регулирующую роль.
Принцип детерминизма. С. Л. Рубинштейн систематически
иметодологически разрабатывал принцип детерминизма как теоретически отрефлексированную основу отечественной науки (Брушлинский, 1989).
Механистическому детерминизму, согласно которому внешние причины непосредственно определяют эффект оказываемого ими воздействия независимо от свойств и состояния того объекта, на который это воздействие оказывается, С. Л. Рубинштейн противопоставил
Внешнее действует через внутренние условия (С. Л.
Тезис: «Внешнее действует через внутренние условия» (С. Л. Рубинштейн). Антитезис: «Внутреннее действует через внешние условия» (А. Н. Леонтьев).
Одна из традиционных и методологически центральных проблем психологии – это проблема внешней и внутренней детерминации. Если радикальный бихевиоризм абсолютизировал момент внешней детерминации, то во многих персоналистически ориентированных теоретических построениях личность представлена как в некоторой степени самодовлеющая, автономная и самодетерминированная целостность. Допущение разобщенности внешнего и внутреннего в личности ведет свое начало от картезианского дуализма. В истории психологического познания известны многочисленные попытки преодоления метафизического дуализма. Вспомним теорию конвергенции внутреннего и внешнего в персоналистической концепции В. Штерна , в которой до конца не преодолены все трудности указанной разобщенности, ибо конвергенция подразумевает допущение изначальной обособленности двух начал или двух субстанций, которые конвергируют друг с другом Однако если поставить вопрос о том, как мыслить личностную целостность, если она является результатом встречи, сближения двух изначально взаимообособленных сторон действительности, то в любом случае на этот вопрос получим неудовлетворительный ответ, поскольку такая постановка вопроса сама по себе является неверной: неправомерно ставить вопрос об образовании некоей целостности, если метафизически мыслящим разумом заранее разобщены те «инстанции», которые должны быть рассмотрены в их изначальном единстве. Поэтому весьма плодотворным и монистически обоснованным представляется тезис Д. Н. Узнадзе о коинциденции внутреннего и внешнего о чем более детально будет говориться на последующих страницах этой работы, а сейчас, несколько опережая основной ход мысли, вкратце сформулируем понимание вопроса в общепсихологической концепции Д. Н. Узнадзе на примере критики им теорий психофизиологического (психофизического) параллелизма и взаимодействия, эмпиризма и нативизма. Эти взаимоотрицающие теории опираются на один и тот же ложный постулат, согласно которому душа и тело, внешнее и внутреннее являются самостоятельными и по своей природе разнопорядковыми явлениями; установление любого из типа связей между ними, будь то параллелизм, взаимодействие (взаимовлияние) или конвергенция, невозможно и, вообще, бессмысленно ставить задачу поиска такой связи между явлениями, которые разъединены невосполнимой пропастью дуализма. Поэтому следует допустить существование особой сферы реальности, в которой внутреннее и внешнее едины, «коинциденцированы» В поисках такой реальности и сформировалась теория установки основателя грузинской школы психологов.
С. Л. Рубинштейн, выдвигая в качестве ведущего принципа в психологии принцип детерминизма, дал его классическую формулировку как преломления «внешнего через внутреннее». С. Л. Рубинштейн подчеркивал значение личности как целого, характеризуемого как совокупность внутренних условий, через которые преломляются все внешние воздействия на человека [43, с. 307]. Это положение получило признание не только в работах учеников и последователей С. Л. Рубинштейна, но и в некоторых работах представителей теории установки. Так, А. С Прангишвили , А. Е. Шерозия и др. считают, что понятие установки в понимании Д. Н. Узнадзе фактически реализует принцип преломления «внешнего через внутреннее». Однако же это положение представляется не до конца верным, если функцию установки видеть лишь в одностороннем процессе, в котором «внешние причины действуют посредством внутренних условий» Установка действительно представляет собой внутреннее условие, через которое преломляется внешнее воздействие, однако ее сущность не ограничивается такой опосредующей функцией. Анализ основополагающих положений психологической концепции Д. Н. Узнадзе может показать, что когда функция установки ограничивается опосредствованием «внешних причин», преломлением внешних воздействий через внутреннюю «призму», то в таком случае имплицитно или эксплицитно придерживаются линейной схемы «внешнее – внутренние условия – действие (деятельность)». Такая схема фактически повторяет необихевиористическую схему S-P-R, где P представлен как комплекс промежуточных переменных. Однако можно сказать, что тем самым, вовсе не преодолевается основной порочный постулат, объединяющий ортодоксально-бихевиористические теории с необихевиористическими, согласно которому организм и среда, субъект и объект, внутреннее и внешнее дуалистически разъединены. Бихевиоризму и необихевиоризму остается допустить, что связь между такими разобщенными реалиями осуществляется путем эмпирического принципа «пробы и ошибок», положительного или отрицательного подкрепления, функционированием разнопорядковых промежуточных переменных (когнитивные карты по Толмену, ожидания, цели, эмоции и т. д.), промежуточность которых не то что не предполагает единство внутреннего и внешнего, а еще более подчеркивает их дуалистическую разъединенность. В концепции же Д. Н. Узнадзе, в которой дается попытка преодоления картезианского дуализма и вытекающих из него постулата непосредственности и эмпирического постулата, а также постулатов созерцательности и «фиктивности» индивида , установка выступает первичной целостностью и модусом единства внутреннего и внешнего. Поэтому установка является не простым «посредником» между внешним воздействием и действием организма или деятельности субъекта, и не простой «призмой, через которую преломляется внешнее воздействие, но представляется как диалектическое единство потребности и ситуации, организма и среды, субъекта и объекта, т. е. некоторым целостным состоянием системы, в которой сняты полюса внутреннего и внешнего.
Такой точки зрения Д. Н. Узнадзе придерживался на всех этапах развития своей научно-психологической концепции. В своих ранних работах для обозначения вышеуказанного целостного состояния субъекта он пользовался терминами «биосфера» , «подпсихическая сфера» и «ситуация». Существует некоторая разница между ранними и последними его работами в плане понимания онтологического статуса установки: в ранних философских и психологических произведениях Д. Н. Узнадзе установка мыслится в качестве вне психологической, подпсихологической реальности, олицетворяющей единство физического (физиологического) и психологического, тогда как в последний период им ставился знак равенства между установкой и бессознательным психическим. Несмотря на такую разницу, основная научно-методологическая задача, теории Д. Н. Узнадзе – задача преодоления картезианского дуализма и вытекающих из них постулатов (постулат непосредственности и эмпирический постулат) – была им решена, а основная парадигма мышления – парадигма единства внешнего и внутреннего – оставалась инвариантной и последовательно развивалась.
Интересно отметить, что сходные идеи были выдвинуты К. Левиным и венгерским психологом А. Ангьялом. Левиновское понятие жизненного пространства, близкое к понятиям «биосферы», «ситуация» и «установки» по Д. Н. Узнадзе, отражало единство потребности и ситуации ее удовлетворения, внутреннего и внешнего. В области психологии личности А. Ангьял придерживался холистической точки зрения. В своей концепции в качестве центрального понятия он ввел понятие «биосфера». Так же, как и Д. Н. Узнадзе, он опирался на корень «био», означающее «жизнь» («жизненное пространство» К. Левина здесь напрашивается в качестве аналога) и наподобие существующего в немецкой научной литературе термина «Lebenskreise», понимал «биосферу» как «обитель» жизни. Биосферой «я хочу назвать сферу, в которой имеют место все жизненные процессы» – писал А. Ангьял [73, с. 329] и продолжал: «Биосфера – это область или сфера жизни. Биосфера выключает и индивида и среду, обоих вместе, но в понятии биосферы индивид и среда рассматриваются не как взаимодействующие части, не как самостоятельно существующие единицы, а как отдельные аспекты единой реальности, которую можно делить лишь только путем абстракции; само по себе же биосфера представляет собой неразъединяемую целостность». Далее А. Ангьял пишет, что несмотря на неразделимость, биосфера определенным образом структурирована. Она включает в себя два типа направленности: автономную детерминацию и гетерономную детерминацию. В этом пункте этот автор соприкасается с проблемой внешней и внутренней детерминации. Автономная детерминация это внутренне обусловленный процесс, процесс самоуправления и самодетерминации, а гетерономная детерминация означает процессы внешней детерминации, когда жизненные процессы управляются факторами среды. Автономная и гетерономная тенденции представлены в концепции А. Ангиал как два потока, имеющих взаимопротивоположное направление, и они составляют органическое единство в целостно-динамической организации биосферы.
Теперь опять вернемся к формуле С. Л. Рубинштейна. Известны несколько критических высказываний в ее адрес, среди которых можно выделить критику В. С. Тюхтина , М. Г. Ярошевского и А. Н. Леонтьева. По мнению М. Г. Ярошевского, тезис – «внешнее через внутреннее» неэффективен, так как «1) Не показывает своеобразие различных уровней психической регуляции поведения, взаимосвязи и взаимопереходы между ними… Объясняя любые порядки явлений, он… не раскрывает детерминационные основания ни одного из них (ведь и в неорганической природе эффекты любого воздействия зависят от «внутренних» свойств испытывающего его тела). 2) Этот тезис исключает возможность понять результаты действия как важнейшую детерминанту процесса. 3) При отнесении психического к разряду лишь «внутреннего» оно трактуется как своего рода «призма», «преломляющая среда» внешних воздействий. Но именно преодолевая эту презумпцию, развивалась и крепла детерминистская мысль о там, что внутренняя работа ума представлена во внешних телесных действиях, в производственной деятельности, в объективных процессах общения между людьми» [69, с. 98].
А. Н. Леонтьев, подмечая, что формула С. Л. Рубинштейна неспособна раскрыть сущность «возникновения личности как особой целостности», впал в другую крайность, выдвигая антитезис, согласно которому следует «с самого начала обернуть исходный тезис: внутреннее (субъект) действует через внешнее и этим само себя изменяет» [31, с. 181]. Следует утверждать, что А. Н. Леонтьев указанным антитезисом сформулировал новый принцип детерминизма в психологии? Думаем, что формула А. Н. Леонтьева, скорее полемический выпад, нежели научный постулат. Антитезис «внутреннее через внешнее» ставит акцент на имманентное самодвижение человеческой предметной деятельности, которая для такого самодвижения нуждается во внешних условиях, а его результатом является самоизменение. Если в формуле С. Л. Рубинштейна внешнее выступает в качестве причины, а внутреннее – в качестве условий преломления этих причин, то в формуле А. Н. Леонтьева, напротив, внешнее выступает как условие, а действующим (активным и, в некотором смысле, самоактивным) началом представлено внутреннее (субъект).
В результате анализа вопроса мы приходим к выводу, что взаимодействие человека с миром является той сферой реальности, в которой «внешние причины действуют через внутренние условия» и одновременно «внутреннее (субъект) действует через внешнее и этим само себя изменяет». Модусом такого взаимодействия является установка в том его понимании, в каком она представлена в большинстве работ Д. Н. Узнадзе. По нашему мнению, методологически верным представляется постулирование первичности установки (как модуса взаимодействия внутреннего и внешнего, субъективного и объективного) относительно отдельных взаимодействующих сторон (субъекта и объекта). Это обстоятельство можно выразить формулой: «Взаимодействие субъекта с миром (субъект-объектное и субъект-субъектное отношение по Б. Ф. Ломову и Ш. А. Надирашвили конституируется не действенным «соприкосновением» внеположных и отдельно существующих взаимодействующих сторон, а напротив, на взаимодействия выводятся его отдельные стороны – (1) субъект и (2) объект». В связи со сказанным тут же хотелось бы высказаться по поводу одного, ставшего стереотипным, выражения; «установка – целостное состояние субъекта». Это выражение лишь тогда отражает истинное положение вещей, когда его смысл до конца и полностью раскрывается в плане того, что установка как целостное состояние субъекта является модусом отношения (именно отношения и взаимодействия) человека с миром. То, что в онтологическом плане важнейшим моментом феномена установки является ее «отношенческая» природа, это хорошо показано в работе М. А. Гелашвили, который, применяя логический аппарат семантики пропозициональных установок, говорит о системе «субъект-ситуация», (где знак «тире», по нашей интерпретации, может выражать связь через установку) и в качестве самой общей черты установки выделяет то, что она есть отношение между организмом (субъектом) и средой (ситуацией)».
Итак, не односторонность «действия внешнего через внутреннее» или «действия внутреннего через внешнее», а взаимодействие субъекта с миром, вернее, модус такого взаимодействия – установка является тем детерминантом, в котором внешняя и внутренняя детерминации диалектически едины. Нам и далее предстоит затронуть эти вопросы, а теперь перейдём к анализу следующей оппозиции.
Принципы изучения личностной беспомощности Принцип детерминизма.
Принцип детерминизма является общенаучным принципом научного познания и объясняет зависимость любого явления от производящих его фактов (от лат. determinare — определять). Согласно принципу детерминизма все явления взаимосвязаны и взаимообусловлены закономерным образом. Его понимание существенным образом изменялось с развитием психологической науки. Этот принцип не исчерпывается простой причинностью. Предполагается, что изучаемый феномен обусловлен взаимодействием «доступных эмпирическому контролю факторов» [206, с. 291]. Является приоритетным принципом научного познания. Принцип детерминизма взаимосвязан с принципами развития и системности.
Нельзя отдельно рассматривать причинность для мира внешнего и мира внутреннего; причинность задана единой общей детерминацией.
С. Л. Рубинштейн сформулировал принцип детерминизма в психологической науке: «Эффект воздействия одного явления на другое зависит не только от характера самого воздействия, но и от природы того явления, на которое это воздействие оказано». «Внешние причины действуют через систему внутренних условий», среда обусловливает психические явления опосредованно, преломляясь через личностные и познавательные свойства субъекта. По С. Л. Рубинштейну, личность выступает как единая целостная система внутренних условий, через которые преломляются все внешние воздействия.
Преломление внешнего через внутреннее предполагает опосредствование внешних воздействий всей историей развития личности. Возможности человека определять своё будущее связаны с развитием предшествующих этапов его жизни, каждый из которых ранее был будущим.
То есть детерминизм включает в себя историзм. Причина, порождающая следствие как изменения в объекте, даёт разные эффекты в зависимости от внутренних условий. Природа объекта, его состояние изменяет её влияние. Важно также, что суммарный эффект действия разных причин не аддитивен, общее следствие не равно сумме отдельных следствий. Возникают также обратные причинно-следственные отношения .
Среда обусловливает психические явления опосредованно, преломляясь через личностные свойства субъекта. Для того, чтобы говорить о влиянии внешних факторов, необходимо знать внутренние. Состояние выученной беспомощности возникает под воздействием травмирующих событий у тех людей, кто имеет внутренние предпосылки (пессимистический атрибутивный стиль, высокую тревожность, низкую самооценку, внешний локус контроля и т. д., то есть совокупность устойчивых характеристик, которая в настоящем исследовании обозначена как личностная беспомощность и в работе детально исследуются именно эти предпосылки), которые, в свою очередь, обусловлены всей историей жизни человека, его опытом взаимодействия с миром. Эти внутренние предпосылки на более раннем этапе формировались во взаимодействии с семьёй и наличием или отсутствием опыта травмирующих событий.
Читать книгу Сознание и творческий акт В. П. Зинченко : онлайн чтение
Возвращение интуиции в смысловой образ интеллекта еще не означает его полного восстановления. Требуется его дальнейшее развитие и конкретизация. Напомним, что в исходном смысловом образе интеллект выступал в контексте человеческой души, а не как самостоятельная сущность.
Согласно А. А. Ухтомскому, «постоянным элементом всякого высказывания оказывается не только то, что есть, но и то, что должно быть, а всякая человеческая истина наравне с тем, что есть, содержит утверждение и того, что должно быть, (ср.: хайдеггеровский заскок вперед). Она есть преобразование того, что есть, в то, что должно быть» [Ухтомский 2007: 126]. В этом замечательный переход к этике, к нравственному суждению, которые являются частными случаями перехода от того, что есть, к тому, что должно быть. Соответственно, и развитие мышления не может происходить вне этического контекста. Ухтомский считает, что человек в восприятии истины движется и должен двигаться лишь целиком, всей природой своей – и умом, и чувством, и волей. Это означает участие души в развитии, в деятельности, в восприятии истины. Для понимания последней нужна не абстрактная мысль, а теплое сердце. «“Вечная истина” не в действительном содержании “научного” знания, но лишь в его пределе, в движущем идеале. Вот что никто не станет отрицать» [Ухтомский 1997: 67]. Простим ученому его наивность. Слишком много нетерпеливых, утверждающих вечность своих истин.
Уподобление интуиции инстинкту свидетельствует только о том, что интеллект вместе с интуицией и воображением воспринимаются учеными как чудо, которое не поддается вразумительному истолкованию.
Б. М. Теплов
Приведу вполне земные и здравые описания интуиции. Так, Б. М. Теплов пишет: «Интуиция – это чрезвычайно быстрое, почти мгновенное понимание сложной ситуации и нахождение правильного решения. Она возможна, однако, не иначе, как в результате длительной, сложной, кропотливой подготовительной работы. Интуиция – это быстрое решение, требующее длительной подготовки» [Теплов 1985, 1.: 294]. Здесь же Теплов приводит высказывание C. Л. Рубинштейна: «Счастливый миг, приносящий решение задачи, – это по большей части час жатвы тех плодов, которые взошли в результате всего предшествующего труда».
C. Л. Рубинштейн
И, наконец, признание мастера военной интуиции Наполеона: «Если кажется, что я всегда ко всему подготовлен, то это объясняется тем, что раньше, чем что-либо предпринять, я долго размышлял уже прежде; я предвидел то, что может произойти. Вовсе не гений внезапно и таинственно открывает мне, что именно мне должно говорить и делать при обстоятельствах, кажущихся неожиданными для других, но мне открывает это мое размышление. Я работаю всегда, работаю ночью, во время обеда, работаю, когда я в театре, я просыпаюсь ночью, чтобы работать» [Там же]. Приведенные размышления об интуиции можно трактовать и таким образом, что интеллект порождает интуицию. Подобное положение высказывал С. Л. Рубинштейн и А. Бергсон.
Но все же таинственность остается. Интуиция посещает далеко не всех упорно работающих. П. Я. Гальперин шутил в студенческой аудитории: «Самые гениальные мысли посещают меня во сне. Но утром я не могу их вспомнить». Признание в интеллекте элементов чудесного, еще непознанного, при всей своей наивности, справедливо, так как такое признание может служить своего рода прививкой против его гордыни.
В итоге произошло обособление двух реальностей: божественный, врожденный, непосредственный интеллект стал областью интуиции, а земной, приобретенный, опосредованный сохранил статус интеллекта. Феномен интуиции, при всей его беспредметности, замечателен своей интуитивной понятностью, ощущением его значимости и смысла. Возникает вопрос: можно ли его как-то опредметить и сделать дискурсивно понятным? Последую за Шпетом, сделавшим такую попытку. Он различает внешние формы (на сей раз не слова) как формы эмпирической, действительной данности, т. е. некоторых данных, имеющихся во внешнем и внутреннем опыте, и внутренние формы как формы идеальной данности, которые представляют собой формообразующие начала или формы отношений. Внешние формы Шпет называет также формами сочетания, они относятся к тому же порядку бытия, как и их содержание, они сопоставляются с такими качествами, как красный, зеленый, соленый, данный тон, т. е. с различными чувственными качествами или перцептивными категориями. Внешняя форма дается нам как некоторого рода синтез, как нечто завершающее и «успокаивающее». По отношению к схватыванию подобных гештальтов мы говорим о чувственной интуиции как о чем-то пассивном. Во внешней форме или в форме сочетания (в гештальте), как в едином целом, покоится весь его состав. В соответствии с логикой Шпета, чтобы началось движение мысли, нужно понять элементы или часть этого состава, назовем его первичным гештальтом, как субъект отношения возможного нового целого. Естественно, должна быть потребность и стремление к такому новому. Тогда начинается переход от формы сочетания (внешней) к форме отношения (внутренней) и, соответственно, от интуиции чувственной к интуиции интеллектуальной: «Она констатируется, как нечто активное, ибо самое форму отношения мы никогда не рассматриваем только как синтез, а скорее, как диалектическую неуравновешенность. Она не есть нечто завершающее, а, напротив, влекущее к новому переходу, нечто «беспокойное». В отношении всегда не только нечто единящее, но и развивающее: термины отношения даются как два момента, и притом один стоит вне другого. Но всегда другой уже дан, когда констатируется наличность отношения по одному первому; начинается искание второго – беспокойство о нем: работа мышления. Само отношение может быть дано, тогда как оба термина должны быть установлены; и это также – мышление. Как указано уже, это не значит, однако, что мы «выводим» недостающий термин; мы его также «открываем», усматриваем, но не как чувственно данное, – хотя быть может и по поводу чувственно данного примера, – а как объект интеллектуальной интуиции» [Шпет 2005а: 538]. Автор обращает внимание на то, что форма сочетания есть простое усвоение, а форма отношения есть мышление, в котором большую роль играет интуиция и эмоции – «беспокойство». На мой взгляд, в рассказе Шпета чувственная и интеллигибельная интуиция выступили достаточно предметно.
Казалось бы, очевидное обстоятельство – непосредственность интуиции – должно было бы предостеречь психологов от «борьбы» с непосредственностью и оценить ее по достоинству. Но вышло иначе: началось преодоление постулата непосредственности, о чем упоминалось выше. Остановимся на этом подробнее.
§ 2. Нужно ли преодолевать постулат непосредственности?Д. Н. Узнадзе весьма критически относился к интуивизму А. Бергсона. Он вступился за интеллект и поставил задачу преодоления постулата непосредственности. В его исследованиях опосредующим звеном выступила установка. Не только звеном, но и объяснительным принципом всей психики [Узнадзе 1997]. Правда, он допускал наличие не только фиксированных (образующихся в опыте) установок, но и нефиксированных, т. е. некоторой чистой готовности к восприятию разного, неопределенного. Помимо поиска звеньев, опосредующих поведение и мышление, наметился и другой путь борьбы с непосредственным – принижение последнего. Это ярко выразилось в исследованиях памяти, где образовалась стойкая традиция отождествления непосредственного вообще и непосредственной памяти в частности с примитивным, естественным, механическим [Выготский 1982–1984, 3: 251–254]; с низшим, биологическим, ситуативным, хотя порой и выдающимся запечатлением [Леонтьев 1959: 328–329]; с натуральным, определяемым физиологическими закономерностями [Зинченко П. И. 1961: 437]; с низшим, элементарным, нуждающимся в повторении [Смирнов 1987, 2: 8]; с непроизвольным запечатлением [Рубинштейн 1989а, 2: 342].
П. И. Зинченко и А. А. Смирнов вывели непроизвольную память из этого круга уподоблений, выявили ее средства, к которым относятся, прежде всего, перцептивные, умственные действия, переживания, и, таким образом, ввели ее в круг культуры и деятельности. Их исследования подтвердили давнюю интуитивную идею Спинозы: память – это ищущий себя интеллект. А непосредственная память так и осталась примитивной, низшей, естественной, физиологической, биологической и пр., с которой, согласно Выготскому, как-то комбинируются искусственные приемы запоминания. Аналогична судьба непосредственного и в исследованиях внимания. Оно также заместилось непроизвольным вниманием. Последнее вначале становилось произвольным, а потом возвращалось в качестве «вторичного, послепроизвольного». Это же справедливо и для непроизвольной памяти, становящейся, в конце концов, послепроизвольной, то есть нашедшей и собравшей интеллект и не нуждающейся более в волевом усилии. Мысль держится (если держится?) собственным, а не посторонним ей напряжением и усилием. А. Н. Леонтьев, выдвинувший в качестве объяснительного принципа всей психики понятие «деятельности», соглашается с Д. Н. Узнадзе и приводит свои аргументы в пользу необходимости преодоления постулата непосредственности [Леонтьев 1983, 2: 137]. Оба автора как бы неявно формулируют новый постулат – постулат опосредованности. Аргументом в пользу последнего служит и то, что на идее (принципе, постулате) опосредования зиждется культурно-историческая психология в версии Л. С. Выготского.
П. И. Зинченко
Думаю, что пора поставить под сомнение справедливость обоих постулатов и рассмотреть непосредственность и опосредованность как равно необходимые уровни развития и функционирования психики и сознания.
Представим себе, что непосредственность – это не рудимент, а важнейшее свойство человеческой психики, лишь частично совпадающее с непроизвольностью. Непосредственное противостоит опосредованному, а не произвольному. Иное дело, что непосредственное и непроизвольное могут развиваться по подобным траекториям и иметь похожие судьбы. Далее я буду соотносить непосредственность не с интеллектом и памятью, а с опытом, понимаемым в самом широком смысле слова. Чтобы прийти к положительной оценке непосредственности, начну с характеристики опосредованного, с его несомненных достоинств и недостатков.
А. Н. Леонтьев
Когда мы имеем дело с нашим собственным опытом, нам трудно сказать, когда, как и у кого мы его приобрели, еще труднее сказать, приобрели ли мы его непроизвольно или заучили. А. Эйнштейн как-то сказал (или ему приписали?) примечательную фразу: «Образование, есть то, что остается, когда забывается, чему нас учили в школе». Каждый человек обладает живым опытом, живым знанием, живой памятью. Конечно, мы можем говорить о мере, степени глубины, объема, качества знаний и опыта, которые имеются у того или другого человека. Значительно труднее говорить об их источниках.
А. А. Смирнов
Забегая вперед, скажу, что незнание источников опыта, а возможно, и незнание своей «Я – концепции», на необходимости которой назойливо настаивают некоторые психологи, есть благо. Поверим поэту, который вообще ушел из 7 класса школы и пренебрег высшим образованием: «Губят тебя твои же концептуальные и аналитические замашки, например, когда при помощи языка анатомируешь свой опыт и тем лишаешь сознание всех благ интуиции. Ибо при всей своей красоте четкая концепция означает сужение смысла, отсечение всяческой бахромы. Между тем бахрома-то как раз важнее всего в мире феноменов, ибо она способна переплетаться» [Бродский 2001: 96]. Здесь ключевые слова сознание и интуиция. Именно сознание, а не бессознательное, в которое исследователи творчества чаще всего стремятся погрузить интуицию.
Незнание источников имеющегося у нас опыта не мешает тому, что он, как и наша память, не имеет отчетливых границ, они необозримы по своему объему. Этим мы обязаны культурному опосредованию. В понятии «опосредование» главный пафос культурно-исторической психологии. Между тем для самой культуры (и философии) идея и практика опосредования – не новость (см. историческую реконструкцию этого феномена [Коул 1997], [Хозиев 2000]). Одной из самых древних психотехнических практик является мнемотехника, хорошо известная, как минимум, с античности. Ее задачи и средства легко формулируются в терминах культурно-исторической психологии. Мнемотехника есть разработка различных приемов, включающих внешние средства и внутренние способы запоминания. Овладение такими приемами и их использование, согласно Л. С. Выготскому и А. Н. Леонтьеву, превращает память из натуральной психической функции в опосредованную культурой. Внутренние способы не в последнюю очередь складываются благодаря работе с взаимно опосредующими друг друга образами, действиями, словами. Внутренние формы последних представляют переплетающуюся бахрому, подобную той, о которой говорил И. Бродский. Культурным средством является и заучивание (полезность которого, правда, часто ставится под сомнение). Поэтому не должны вводить в заблуждение замечательные исследования памяти Г. Эббингауза. На самом деле в них изучалась не чистая мнем а, не натуральная, а вполне опосредованная память, медиатором которой в опытах Эббингауза было действие повторения и другие спонтанно применяемые испытуемым культурные способы запоминания, наличие которых скрупулезно отмечалось автором.
Наивысшая оценка опосредованию была дана Г. Ф. Гегелем, который назвал его душой диалектики. Взаимно не опосредованные, изолированные, или «чистые», психические функции (встречающиеся только в психологических замыслах и лабораториях) являются механическими и не имеют перспективы развития. Они – по словам Гегеля – остаются соединением, смесью, кучей. Это в полной мере относится и к взаимно не опосредованным знаниям: «Механический способ представления, механическая память, механический образ действия означают, что в том, что дух воспринимает или делает, недостает присущего ему проникновения и присутствия» [Гегель 1970–1971, 3: 159]. «Мертвым» механизмом является процесс взаимодействия объектов, «которые непосредственно являли себя как самостоятельные, но именно на самом деле несамостоятельны и имеют свой центр вовне себя» [Там же: 157]. Сказанное философом на психологическом языке можно выразить как разницу между стимульно-реактивным и активным поведением. В первом случае мы наблюдаем реакцию, во втором – акцию (свободное действие). Первая опосредована внешними обстоятельствами, вторая – внутренними. (Отложим пока вопрос, все ли и всегда ли внутреннее опосредовано, или возможна его непосредственность и спонтанность.) В психологии интерес к механизмам внутреннего опосредования (вспомним промежуточные переменные целевого поведения Э. Толмена, или принцип детерминизма (психики) C. Л. Рубинштейна: внешние причины всегда действуют только через внутренние условия) неуклонно растет, но явно медленнее, чем они того заслуживают.
Опосредование психики в самом общем смысле означает включенность всех психических актов (процессов, функций, функциональных органов – новообразований, персональных конструктов и пр.) в культурный контекст жизни и деятельности индивида. В качестве средств выступают артефакты: орудия труда, утварь, знаки (в том числе иконические), слова (язык), символы, овеществленные смыслы и ценности, мифы, культура в целом. Имеются и персонифицированные посредники – медиаторы. Бл. Августин назвал Иисуса Христа Главным Медиатором между Богом и людьми. Персонифицированными посредниками, например, между ребенком и миром, в том числе миром культуры, являются родители, учителя. В более узком смысле опосредование состоит в том, что все психические акты взаимоопосредуют друг друга. Каждый испытывает на себе влияние других, поэтому выделение какого-либо одного из них в сколько-нибудь чистом виде представляет собой почти неразрешимую проблему для экспериментальной психологии. Применительно к памяти это означает, что она испытывает на себе не только влияние самых разнообразных внешних средств от узелка, завязанного «на память», до компьютера и шпаргалки, но и от других психических процессов, например, внимания, мышления, эмоций и пр. В свою очередь, память также выступает в качестве средства поведения, деятельности, других психических процессов. Таким образом, перцептивный, мнемический, интеллектуальный акты могут выступать либо в качестве цели, либо средства, что убедительно показано в исследованиях памяти П. И. Зинченко. В первом случае они оказываются опосредованными, во втором – опосредующими. Самое интересное и трудное для исследования состоит в том, что обе формы опосредования – так сказать, пассивная и активная – вполне совместимы одна с другой во времени. Перспектива их относительно раздельного изучения едва просматривается.
Отмечу еще одну замечательную черту опосредования. По мнению Дж. Верча [Верч 1996], Л. С. Выготский обосновал важный принцип развития, который можно назвать принципом деконтекстуализации медиаторов. Деконтекстуализация медиаторов – это процесс, в ходе которого значение знаковых средств становится более независимым от уникального пространственно-временного и социального контекста, в котором они первоначально были использованы. Здесь тоже можно говорить о спасительной роли забывания. Мы не помним не только источников большей части нашего опыта и знаний, но весьма смутно представляем себе, когда мы их приобрели. Вдобавок к этому мы не помним, как, с помощью каких средств и от кого мы что-то узнали и усвоили. Может быть, наш богатейший опыт накапливался и сохранялся не только благодаря памяти, но и благодаря своего рода амнезии? Отдельного человека, как, впрочем, и человечество в целом, не слишком волнует археология и генеалогия имеющегося у них знания. Решающим аргументом в пользу наличия подобной амнезии и, одновременно, в пользу решающей роли непроизвольной памяти в приобретении опыта является наше детство. Хотя мы все родом из детства и, по словам Льва Толстого, к пяти годам получаем 90 % наших знаний (интересно, как ему удалось подсчитать?), именно эти годы лишь в минимальной степени доступны нашей произвольной памяти. Видимо, прав Ж. Ренан, говоривший, что человек «растет корнями вверх». Его память больше устремлена в будущее, чем в прошлое. Это предмет исследований Ж. Нюттена, Г. К. Середы.
Примечательно, что при всей очевидной детской непосредственности, которую взрослые слишком часто утрачивают, этот период жизни можно характеризовать как пир опосредования и – триумф непроизвольной эмоциональной памяти. При этом в детстве непосредственность и спонтанность поведения очевидна и не заслуживает, чтобы ее характеризовали как низшую, или примитивную. Последние черты, скорее, можно наблюдать у взрослого человека. Как говорил Андрей Белый: «Современные дикари – не остатки примитивного человека, а дегенераты когда-то бывших культур». (К большому сожалению, от современных дикарей сегодня можно услышать нечто подобное в адрес не часто встречающихся аристократов и интеллигентов.)
В свое время П. А. Флоренский говорил, что сам человек – не факт, а акт. Мне казалось этого недостаточно, и я добавлял, что человек – это артефакт, поскольку не природа делает людей, а люди делают себя сами. И делают (строят) из очень плохо известного им материала. Таким образом, мы пришли к высшей оценке роли опосредования в человеческой жизни. И здесь, по законам жанра, должно последовать «но». Не получилось ли в итоге, что я, подняв опосредование на недосягаемую высоту, отрицаю наличие у человека не только примитивных, но и непосредственных психических функций? Конечно, за все приходится платить. Трудно отрицать, что по мере взросления мы утрачиваем значительную долю детской непосредственности. Те, кто не доиграли в детстве, например чиновники, и вовсе ее утрачивают. Кроме того, мы усваиваем культурные запреты и табу, подавляем душевные порывы, нередко потом сожалеем об этом. Не слишком многим удается сохранять детскую непосредственность надолго. П. А. Флоренский говорил, что гений – это сохранение детства на всю жизнь, а талант – это сохранение юности. Анна Ахматова говорила о Борисе Пастернаке, что он награжден каким-то вечным детством. Утешает то, что есть не только исходная (пока гипотетическая) детская непосредственность, но и другая – непосредственность-новообразование, которой мы в значительной степени обязаны нашей способности к забыванию источников опыта и наличию у нас способности к творчеству.
Сказанное А. Ахматовой Б. Пастернак подтвердил в письме М. Цветаевой, говоря в нем о сходстве их дара: «И когда сжимается сердце, о эта сжатость сердца, Марина! Какой удивительный след неземного прикосновения в этом ощущеньи! И насколько наша (подчеркнуто трижды) она, эта схожесть насквозь стилистическая. Как мы ее понимаем! Это – электричество, как основной стиль вселенной, стиль творенья на минуту проносится перед человеческой душой готовой ее принять в свою волну, зарядить Богом, ассимилировать, уподобить. И вот она, заряженная им с самого рождения и нейтрализующаяся почти всегда в отрочестве и только в редких случаях большого дара (таланта) еще сохраняющаяся в зрелости, но и то действующая с перерывами, и часто по инерции перебиваемая риторическим треском самостоятельных маховых движений (неутомляющих мыслей, порывов, любящих писем, вторичных поз), вот она заряжается вновь, насвежо, и опять мир превращается в поляризованную баню, где на одном конце – питающий приток безразлично многочисленных времен и мест, восходящих и заходящих солнц, воспоминаний и полаганий, – на другом – бесконечно малая, как оттиск пальца в сердце, когда оно покалывает, щемящая прелесть искры, ушедшей в воду и фасцинирующей ее со дна. Ее волненье удивительно своей неуловимостью. Оно производит работу, перед которой скаканье морских бурь смешно и ничтожно» [Цветаева, Пастернак 2004: 94].
Подобная редко сохраняющаяся непосредственность вносит неоценимый вклад в сотворение человеком собственного мира, который должен быть не просто усвоен, а именно построен. В свое время К. Маркс, а вслед за ним и некоторые психологи, например А. Н. Леонтьев, использовали термин «присвоение» опыта, носящий несколько сомнительный моральный оттенок. В слове «присвоение» звучит что-то, напоминающее плагиат, но зато, хотя и фиктивно, подразумевается авторство, которое не слышится в слове «подражание». Более ощутимо авторство в слове «воспроизведение», особенно если ослабить приставку «вое» и сделать акцент на произведении; «вое – произведение». Аналогична двусмысленность и в выражении «по образу и подобию». Подобие – это подражание, а образ всегда оригинален и уникален. Он в меньшей степени, чем подобие, зависит от прототипа. Более решителен Осип Мандельштам, сказавший: Я, создатель миров моих, что подразумевает не только авторство, но и ответственность за созданное и несозданное. Такая ответственность выражена поэтом в других стихах: Все в мире переплетено моею собственной рукою. Это – за созданное. А за несозданное: Несозданных миров отмститель будь художник, – / Несуществующим существованье дай… Наконец, самосознание только начинающего поэта: И, несозданный мир лелея, /Я забыл ненужное «я». Для созидания нужна не «Я – концепция», а свободное Я, свободное даже от «второго я»:
Отринув докучную маску,
Не чувствуя уз бытия,
В какую волшебную сказку
Вольется свободное я?
И. Анненский
Здесь я поэта подчиняется и растворяется в творческом порыве, который сам есть свобода, а возможно, и судьба. Лучшая «Я – концепция» принадлежит А. С. Пушкину, который ее «сформулировал» после завершения, кажется, «Бориса Годунова»: «Ай да Пушкин, ай да сукин сын!»
Разумеется, создание собственного мира (миров) – прерогатива не только поэтов и художников. Человека мало заботит, откуда взялся его собственный внутренний мир, что не мешает ему с благодарностью вспоминать родителей, учителей… Важно, что этот мир он воспринимает непосредственно. Его мир, как, впрочем, и внешний, презентирован, а не репрезентирован ему. Он может делиться своим опытом, кого-то впускать в свой мир, от других – закрывать его. Это его собственность. Хорошим примером является родной язык. Я, конечно, умом понимаю, что не я его создал, но ощущаю его как свою собственную, интимную принадлежность и мою принадлежность ему. Владимир Набоков говорил о языке еще более определенно: «Всё, что у меня есть, это мой стиль». Подобные ощущения или уверенность дают основания (или: могут служить объяснением) непосредственного восприятия языка, символов и других артефактов. И здесь возникает каверзный вопрос. Не слишком ли бездумно антропологи и психологи объявили все медиаторы, включая слово, артефактами? Слово – не условный репрезентент, говорил Г. Г. Шпет. Мы ни с кем не условливались, что стол – это стол. Мы это просто знаем. Язык – это дом бытия, кров, явление бытия, – так его характеризовал М. Хайдеггер.
Подлинное произведение искусства, вопреки ловушке, которую нам устроил язык, тоже не арте-факт, а событие, со-бытие, событие бытия. Возможно, несколько наивно роль непосредственности в создании произведений искусства выразил А. А. Потебня: «Если искусство есть процесс объективирования первоначальных данных душевной жизни, то наука есть процесс объективирования искусства» [Потебня 1989: 181]. Много позже М. Мерло-Понти писал, что великий художник исходит из первичного, т. е. непосредственного, отношения к миру, на основе которого только и возможно обладать целостным мироощущением. Искусство – это всегда «говорящее слово». Язык перестает быть простым средством для сообщения о налично данном и становится телом писателя, самим писателем [Мерло-Понти 1999: 584]. Соответственно, произведение искусства воспринимается непосредственно не только наивными, но и искушенными в искусстве ценителями. Мир презентирован нам и тогда, когда мы смотрим на него сквозь призму культуры. Точнее, не сквозь призму, а «новыми глазами» (функциональными органами), которые мы построили посредством культуры. И новые глаза не мешают презентированности мира, хотя видят его по-новому, а могут и искажать его восприятие. Иное дело – понятия. Андрей Белый писал, что понятия – это очки. От живого дыхания действительности очки запотевают, и в ясных понятиях мы ничего не видим. На своем опыте мы знаем, что такие очки приходится корректировать, а то и избавляться от них. Тем не менее мы можем заключить, что независимо от того, помогает или мешает опосредованность культурой восприятию мира и нашей деятельности в мире, это не уничтожает его презентированности. Как сказал О. Мандельштам, мы можем Взять в руки целый мир, как яблоко простое.
Значит, нельзя дело представлять таким образом, что опосредование сыграло свою роль, выполнило свою миссию, вооружив нас культурой, и теперь может уходить. Если и не совсем, то в тень, чтобы оставить нас наедине с внешним миром и с нашими собственными внутренними мирами и опытом. Культурное опосредование порождает культурную же непосредственность, которая приятна и порой доставляет эстетическое удовольствие. Это, конечно, так. Но дело не только в гедонизме. Причина в том, что только непосредственная презентированность мира, будь он внешним или внутренним, открыта для интуиции. Равным образом, только использование тех или иных средств может помочь их интерпретации и объяснению. Только опосредование может привести мир, условия задачи, проблемную ситуацию и пр. к виду, пригодному для решения проблем и принятия решений. Значит, опосредование – это репрезентация презентированного мира. Ее последующая декомпозиция в случае удачи ведет к порождению нового образа, его новой композиции и к новой непосредственной презентированности. Еще раз подчеркну, что только презентированный, целостный образ внешнего ли, внутреннего ли мира может служить предметом и условием акта интеллигибельной интуиции, представляющей собой «способность» к уразумению, независимую от уразумения, которому мы «научаемся» [Шпет 2005а: 173]. К этой мысли Шпет пришел в ходе феноменологического анализа сознания. Такое первоначальное уразумение принадлежит к сущности самого сознания, оно не есть только репрезентативная функция вообще, но и презентативная. Именно презентативная функция благодаря интуиции «окрыляет предметы, одушевляет их, и мы действительно можем говорить об особой группе предметов, к сущности которых относится быть уразумеваемыми» [Там же: 172–173].
При всей важности интеллигибельной интуиции, интуиции непосредственного, она лишь условие, начало, но не метод познания. Защищая Г. Гегеля от упреков в интуитивизме, Шпет пишет, что он не интуитивист, а интуитивист + дискурсия!! Логика Гегеля не желает «предпосылок». Она «круг». Г. Г. Шпет аргументирует это тем, что «тождество в понятии опосредованности и непосредственности (а) основа и specificum Гегеля, (в) оно основа его диалектики, как метода» (см.: [Щедрина 2004: 299–300]). Шпет приводит разъяснение гегелевского понимания терминов непосредственного и опосредованного, которое дал Н. Г. Дебольский: «Началом мысли служит непосредственное, результатом опосредованное. Так как истина заключается не в начале, а в результате, то истина оказывается опосредованною, но с другой стороны, так как результат служит вновь началом дальнейшего движения мысли, то сам результат становится непосредственным» (см.: [Там же: 299]). Далее, Н. Г. Дебольский говорит о «круговращении» непосредственного и опосредованного и заключает: «Заслуга Гегеля в области философии заключается главным образом именно в правильном разрешении противоположности непосредственного и опосредованного знания. Он опровергает всякий интуитивизм, т. е. как эмпиризм, так и мистицизм, философию веры, откровения, внутреннего усмотрения и т. д.; но вместе с тем он опровергает и превознесение рассудка, стремление дискурсивно доказать всякую истину. Но, опровергая их, он также и примиряет их, показывая, что одно – начало, а другое – результат» [Щедрина 2004: 299]. И, наконец, то же примирение, но в понимании Г. Г. Шпета. Дискурсия есть не что иное, «как та же интуиция, только рассматриваемая не в изолированной отдельности каждого акта, а в их связи, течении, беге. Истинно только то в указанном противопоставлении, что формализм рассудка имеет дело с данностью абстрактивною, тогда как умозрение разума направляется на предметность конкретную» [Шпет 1989: 415].
Можно лишь посочувствовать исследователям мышления: им крайне редко удается выделить из его течения, бега в сколько-нибудь чистом виде интуитивный акт. Приходится удовлетворяться анекдотическими описаниями вроде архимедовой ванны, ньютонова яблока, менделеевского сна и т. п. Дополнительные трудности исследователям создает и хайдеггеровский заскок вперед, характеризующий подлинное начало. В таком начале уже содержится конец (результат), его чаще всего мучительный и зыбкий поисковый образ. Это означает, что понимающее принятие или интеллигибельная интуиция способны, разумеется, в известных пределах, прокладывать и контролировать последующие шаги дискурсии и опосредования.
Принцип детерминизма как ведущий принцип психологии
С
точки зрения такого догматизма, любое
опосредствование (преломление) внешних
причин внутренними условиями
Разработанный Рубинштейном принцип детерминизма в корне преодолевает эту альтернативную и неверную постановку проблемы, преломление внешнего через внутреннее есть необходимое, очень существенное и позитивное условие адекватного отражения объекта. Такое преломление, опосредствование характеризует активную роль субъекта как деятельного, общающегося человека. Тем самым новая трактовка детерминизма позволила Рубинштейну по-новому и более глубоко реализовать его методологический принцип субъекта и, в частности, личностный и деятельностный подходы в психологии.
При объяснении любых психических явлений именно личность выступает, по Рубинштейну, как единая целостная система внутренних условий, через которые преломляются все внешние (педагогические и т. д.) воздействия. Иначе говоря, она объективно выступает как основание развития человека. Следовательно, не личность низводится до уровня внутренних условий (как иногда думают), а, напротив, последние образуются и развиваются как единство личности. Они формируются в зависимости от предшествующих внешних воздействий, и потому преломление внешнего через внутреннее означает опосредствование внешних воздействий всей историей развития личности. Тем самым детерминизм включает в себя историзм, но отнюдь не сводится к нему. Эта история содержит в себе и процесс эволюции живых существ, и собственно историю человечества, и личную историю развития данного индивида. Отсюда неразрывное единство природного и социального в каждом человеке, отсюда же и его изначальная социальность.
В психологии личности есть поэтому компоненты разной меры общности и устойчивости: общечеловеческие, типологические (свойственные данному индивиду как представителю определенного общественного строя, нации, класса и т. д.), индивидуальные. Следовательно, свойства личности содержат в себе и общее, и особенное, и единичное. Личность тем значительнее, чем больше в индивидуальном преломлении в ней представлено всеобщее. С этих позиций Рубинштейн дает оригинальное и до сих пор перспективное решение проблемы общечеловеческого и классового и по-новому определяет предмет социальной и исторической психологии [14; 232—243]. На той же основе он решает в духе гуманизма общую проблему «Личность и общество». С его точки зрения, «в силу того, что внешние причины действуют лишь через внутренние условия, внешняя обусловленность развития личности закономерно сочетается с его «спонтанейностью». Все в психологии формирующейся личности так или иначе внешне обусловлено, но ничто в ее развитии не выводимо непосредственно из внешних воздействий» [17; 251]. Поэтому Рубинштейн категорически возражает, в частности, против широко распространенной тогда (и теперь) механистической точки зрения, согласно которой надо выводить развитие личности непосредственно из требований, предъявляемых к ней обществом [там же]. По той же причине он не соглашается и с теорией интериоризации, возражая против «превращения человека в креатуру педагога», руководителя, начальника и т. д. [17; 232], [3], [5], [14], [16]. Воздействие на человека внешних условий общественной жизни всегда опосредствовано его внутренним к ним отношением.
Этот
гуманистический принцип
«Сама подверженность тем или иным внешним воздействиям обусловлена внутренними условиями, существенными специфическими особенностями того, на кого или на что оказывается воздействие» [16; 99]. Применительно к жизни людей особенно важно подчеркнуть, что вся в целом детерминация объективно выступает как процесс, т. е. нечто формирующееся в ходе деятельности человека, а не как изначально и полностью заданная или готовая.
Обобщая эти положения, Рубинштейн предлагает оригинальное решение проблемы свободы и необходимости на основе принципа детерминизма. Он исходит из того, что в жизни человека все детерминировано и нет в ней ничего предопределенного, поскольку детерминация любого человеческого действия и самое свершение его происходят заодно. Поэтому закономерная детерминация распространяется на человека, на все его сознательные действия, и вместе с тем человек сохраняет свободу действий: никакое предопределение не тяготеет над ним. С точки зрения Рубинштейна, всей своей деятельностью субъект включается в ход событий, в их детерминацию, осуществляющуюся не помимо сознательных действий людей, а через их посредство. Благодаря сознанию человек может заранее предусмотреть последствия своих действий. Он самоопределяется во взаимодействии с действительностью, данной ему в отраженной идеальной форме (в мысли, в представлении) еще до того, как она может предстать перед ним в восприятии в материальной форме. «Действительность еще не реализованная, детерминирует действия, посредством которых она реализуется. Это обращение обычной зависимости — центральный феномен сознания. С ним непосредственно и связана свобода человека» [14; 284].
Таким образом, рубинштейновский принцип детерминизма, будучи общефилософским, конкретизируется применительно к различным уровням бытия, выражая их специфику. Очень отчетливо это выступает в отношении субъекта и, в частности, личности: особо учитывается именно ее специфическая активность, «спонтанейность», самостоятельность, свобода в ходе деятельности, поведения, общения и т. д. (что наиболее детально изучено в экспериментах применительно к мышлению как деятельности и как процессу). Тем не менее в 1975 г. Леонтьев приходит к выводу о необходимости существенно уточнить и дополнить рубинштейновскую формулу «внешнее через внутреннее». Признавая ее «безоговорочно верной» для случаев, когда рассматривается эффект того или иного внешнего воздействия, он вместе с тем предлагает обернуть ее следующим образом с целью изучения своеобразия личности: «внутреннее (субъект) действует через внешнее и этим само себя изменяет» [7; 181].
Леонтьев сразу же разъясняет, что первоначально субъект жизни выступает лишь как обладающий «самостоятельной силой реагирования» [1; 610]. Какими бы потребностями и инстинктами ни обладал индивид от рождения, они выступают лишь как предпосылки его развития, которые тотчас перестают быть тем, чем они были виртуально, «в себе», как только индивид начинает действовать. Понимание этой метаморфозы особенно важно, когда мы переходим к человеку, к проблеме его личности [7; 182]. И далее Леонтьев начинает новый параграф «Деятельность как основание личности», в котором его формула «внутреннее через внешнее» уже не упоминается.
Легко видеть, что основное содержание этой формулы, которое предельно кратко раскрывает Леонтьев, по существу входит в состав рубинштейновской формулы «внешнее через внутреннее», очень подробно обоснованной и конкретизированной автором во всех своих четырех последних книгах [14] — [17]. Поэтому — вопреки до сих пор широко распространенной точке зрения — первая из двух формул является одним из компонентов второй, а не ее альтернативой или дополнением. В данном вопросе, по сути дела, позиция Леонтьева почти ничем не отличается от позиции Рубинштейна. Иначе говоря, последний в принципе детерминизма учитывает также и специфику детерминации личности — в отношении ее свободы, творчества и т. д. В пользу этого вывода приведем еще один аргумент. Известный американский политолог Р. Таккер, проанализировав формулу «внешнее через внутреннее» Рубинштейна [13], приходит к заключению, что на основе данного принципа детерминизма начато восстановление политически очень важной идеи об автономии личности [21; 168—169]. Поэтому он считает, что формула «внешнее через внутреннее» является по своему существу антисталинистской.
Концепция Рубинштейна по-прежнему служит гуманизации науки и общества.
Проблема детерминизма — самая жгучая и трудная в психологической науке, призванной рассматривать и решать вопрос о свободе воли, точнее, о свободе человека и его сознательных действий, которые именно в качестве свободных как будто бы исключают детерминированность как необходимость. Огромная сложность и даже парадоксальность данной проблемы постоянно приводили и приводят многих ученых к индетерминизму.
1. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 20.
2. Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 29.
3.
Абульханова-Славская К. А., Брушлинский
А. В. Философско-
4.
Брушлинский А. В. Культурно-
5. Брушлинский А. В. О наследственных предпосылках психического развития человека (к характеристике двух точек зрения на эту проблему в советской психологии) // Вопр. философ. 1970. № 9. С. 150—158.
6. Варшава Б. Е., Выготский Л. С. Психологический словарь. М., 1931.
7. Леонтьев А. Н. Деятельность. Сознание. Личность. М., 1975.
8.
Матюшкин А. М. Проблемные
9.
Рубинштейн С. Л. Принцип
10. Рубинштейн С. Л. Психология и педагогика // Советская педагогика. 1941. № 7—8. С. 41—47.
11. Рубинштейн С. Л. Основы общей психологии. М., 1946.
12.
Рубинштейн С. Л. Учение И.
П. Павлова и проблемы
13.
Рубинштейн С. Л. Вопросы
14. Рубинштейн С. Л. Бытие и сознание. М., 1957.
15. Рубинштейн С. Л. О мышлении и путях его исследования. М., 1958.
16. Рубинштейн С. Л. Принципы и пути развития психологии. М., 1959.
17.
Рубинштейн С. Л. Проблемы
18.
Стенограмма обсуждения книги
С. Л. Рубинштейна «Основы
Принцип детерминизма — Контрольная работа «Принципы психологии»
Нужна помощь в написании работы?
Принцип детерминизма разрабатывался и обосновывался Рубинштейном. Детерминизм — в переводе — обусловленность. Внешние причины действуют через внутренние условия или «внешнее преломляется через внутреннее», т.е. психика зависит от реальных жизненных условий и взаимоотношений человека, и тем самым, по мнению Рубинштейна, «это размыкает замкнутость внутреннего мира психики и выводит ее изучение в контекст конкретных материальных условий, в которых протекает жизнедеятельность людей». Принцип детерминизма означает что психики определяется образом жизни и изменяется с изменением образа жизни. Развитие психики животных определяется естественным отбором, а развитие сознания законом общественного развития. Принцип детерминизма связан с вопросом о природе психических явлений их сущности. Этот подход вытеснил интроспективную методологию и соответствующую ей организацию психологического исследования. Вместо самонаблюдения пришел объективный метод. Выготский создал культурно-историческую концепцию. В это теории была сформулирована мысль о том, чтобы природные механизмы психологических процессов преобразуются в ходе онтогенетического развития человека под влиянием общественно исторических факторов в результате усвоения человеком продуктов человеческой культуры и в ходе его общения с другими людьми. Второй этап реализации детерминизма связан с идеей о том, что во взаимоотношениях с окружающей средой, внешнему миру противостоит восприятие не просто человека наделенного сознанием, а человека деятельного активного и преобразующего объективную действительность. Значение деятельности в формировании психических процессов подчеркивали Рубенштейн и Леонтьев. Принцип детерминизма в теории и практики психологии реализовывался путем решения вопроса о соотношении обучения и развития. Важным стал вопрос о движущих силах психического развития и от решения этого вопроса зависело то или иное понимание детерминизма в теории развития.
Принцип детерминизма – принцип, предполагающий причинную обусловленность психических явлений. Детерминизм (от лат. determinare – определять) – закономерная и необходимая зависимость психических явлений от порождающих факторов.
Согласно принципу детерминизма, все существующее возникает, видоизменяется и прекращает существование закономерно. Детерминизму противостоит теологическое учение (от греч. теос – Бог), индетерминизм. Детерминация, или причинность — генетическая связь явлений, порождение предшествующим (причиной) последующего (следствия) поэтому принцип детерминизма имеет прямое отношение к принципу взаимодействия в отличие от иных типов закономерностей, связывающих явления, например, корреляций (этот тип отношений проявляется в совместной, согласованной вариации переменных и не отражает ни источник, ни направленность влияний, определяющих связь между ними).
Поделись с друзьями