О соотношении языка и мышления Текст научной статьи по специальности «Языкознание и литературоведение»
УДК 81’1 ББК 81.001.3 Г 51
Гишев Н.Т.
Доктор филологических наук, заведующий отделом языка Адыгейского республиканского института гуманитарных исследований, e-mail: anzor/[email protected]
О соотношении языка и мышления
(Рецензирована)
Аннотация:
Анализируются разные точки зрения по толкованию взаимоотношения понятий языка и мышления, при рассмотрении которых необходим дифференцированный подход, так как существуют разные формы мышления и соответствующие им разные типы языков. Проводится сопоставление языков эргативного строя с номинативным. Отмечается, что типологически различные языки не могут существовать без различий в мышлении их носителей.
Ключевые слова:
Язык, мышление, взаимосвязь, речь, идиоэтническое мышление, образ мыслей народа, типологические различия языков, общность языков.
Gishev N.T.
Doctor of Philology, Head of Language Department, Adyghean Republican Institute of Humanitarian Researches; e-mail anzor/[email protected]
On the correlation of the language and thinking
Abstract:
An analysis is made of the different points of view on interpretation of relationship be-tween the concepts of the language and thinking.
This paper shows that it is necessary to use the differentiated approach to study this question since there are different forms of thinking and different types of languages corresponding to them. Comparison of languages of an erga-tive system with nominative is carried out. It is noted that typologically various languages cannot exist without distinctions in thinking of their carriers. Therefore the thinking and lan-guage do not exist separately from each other, and language distinctions cannot exist without distinction of language thinking.
Keywords:
Language, thinking, interrelation, speech, idioethnic thinking, people views, typologi-cal distinctions of languages, communities of languages.
Человеческий язык — это необычное явление, представляющее собой сплав мышления и речи и созданное природой, гением человеческого общества в процессе совместной трудовой деятельности.
незначительными средствами и поразить своим богатством, так как он бережлив без скупости и исключительно щедр без расточительства» [1: 56-57]. И это «изобретение», по сути дела, является человеческим приобретением, а не врожденным явлением. «Возникнув непосредственно из человеческого мышления, приноравливаясь к нему, идя с ним в ногу, -как указывал Я. Гримм, — язык стал общим достоянием и наследием всех людей… и на которое все они имеют равное право.» [1: 64]. Прав был В. Гумбольдт, когда писал: «Язык и духовные силы функционируют не раздельно друг от друга и не последовательно один вслед за другим, но составляют нераздельную деятельность разума» [1: 71].
Любой человеческий язык обслуживает общество, народ, социальные группы, а также различные идеологические направления.
В связи с отношением языка к идеологии и общению между людьми необходимо остановиться на некоторых вопросах взаимоотношения языка и мышления. Здесь должен быть дифференцированный подход, так как существуют разные формы мышления и соответствующие им разные типы языков.
Способность мыслить заложена в самой природе человека. Поэтому мышление -такая же реальность, как само существование человека. Без мышления нет человека. Таким же образом нет человека без языка, ибо «язык есть мышление, выраженное звуками» (А. Шлейхер) [1: 92]. Человек мыслит, мыслит он образами, являющимися отражением предметов и явлений действительности. Способность мыслить приводит его к говорению и общению с себе подобными. Природная способность человека говорить — сущностное свойство его бытия, первичное данное, само же говорение — это проявление природной способности человека. Общечеловеческое мышление, связанное с говорением, можно было бы назвать мышлением универсальными понятиями.
В языкознании постановка проблемы языка и мышления восходит к основоположнику общего языкознания и философии языка В.
Такую точку зрения Гумбольдта Л.
С. Ермолаева характеризует как реакционную, хотя известно, что понятия «наиболее развитые языки» и «наименее развитые языки», которые в принципе легко соотносимы с гумбольдтовскими «совершенными» и «несовершенными» языками, встречаются и у К. Маркса: «.хотя наиболее развитые языки имеют законы и определения, общие с наименее развитыми, все же именно отличие от этого всеобщего и общего и есть то, что составляет их развитие» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т.12, с. 711). Начиная с М.В. Ломоносова, немало представителей русской науки и культуры высказалось о совершенстве, красоте и превосходстве русского языка. В. Гумбольдт обвиняется Л.С. Ермолаевой не только в реакционности взглядов. Она попутно утверждает, что Гумбольдт отождествлял язык и мышление. Насколько нам известно, Гумбольдт вовсе не отождествлял умственную жизнь человека и звуки его речи, мышление и язык, а подчеркивал их неразрывную связь. Это подтверждается такими мыслями В. Гумбольдта: «Неразрывная связь мышления, органов речи и слуха с языком обусловливается первичным и необъяснимым в своей сущности устройством человеческой природы»; «Язык есть обязательная предпосылка мышления.
В историческом плане предлагаемое В. Гумбольдтом соотношение языка и мышления едва ли можно считать безупречным. Но независимо от ошибочности или правильности многих мыслей В. Гумбольдта о соотношении языка и мышления было бы несправедливо упрекать автора в отождествлении этих понятий.
Л.С. Ермолаева считает, что конструктивные типы предложения не имеют никакой связи с национальными особенностями мышления, т.е. конструктивные типы предложения, скажем, языков эргативного строя ничем не отличаются от конструктивных типов предложения языков номинативного строя, а если и отличаются, то эти отличия совершенно не связаны с особенностями мышления их носителей, признание же национальных особенностей мышления было бы грубейшей ошибкой, непониманием процесса развития мышления; следовательно, не существует ни национального мышления, ни национальной психологии, ни национального сознания.
Как, однако, согласовать с таким мнением Л.С. Ермолаевой известное эмоциональное, но верное высказывание С.Д. Кацнельсона: «Вышколенному в нормах традиционной грамматики уму эргативный строй представляется чудовищным извращением всех грамматических канонов» [3: 71]. Могут ли существовать «чудовищные отличия грамматических канонов» без соответствующих отличий в мышлениях, языковые отличия сами по себе, отличия в мышлениях — сами по себе? В этом отношении определенный интерес представляют взгляды П.К. Услара и К.Д. Ушинского. П.К. Услар писал: «Индивидуальность народа обусловливается особенностью его языка и особенностью его склада понятий, его цивилизации» [4: 2]. Он также высказывал такую мысль: «Скольким бы языкам мы ни выучились, ни один не запечатлеется в целом духовном мире нашем так глубоко, как язык родной, — язык, которым непосредственно выражается своеобразный склад наших понятий. Это относится до всех народов и до всех языков в мире» [4: 17].
Каждый народ индивидуален, его индивидуальность обусловливается особенностью языка и его понятий, так как язык непосредственно выражает своеобразный склад наших понятий — в этих мыслях П.
К. Услара заложено четкое понимание основной сущности проблемы связи языка и мышления с духовным миром человека.
Наиболее полная характеристика связи языка и мышления и их национальных особенностей дана К.Д. Ушинским: «Принимая язык за органическое создание народной
мысли и чувства, в котором выражаются результаты духовной жизни народа, мы, конечно, поймем, почему в языке каждого народа выражается особенный характер, почему язык является лучшей характеристикой народа» [5: 112]. В этой связи можно было бы сослаться и на В.Г. Белинского, который, отвечая на вопрос «в чем же состоит эта самобытность каждого народа?» первым среди признаков такой самобытности назвал «особенный, одному ему принадлежащий образ мыслей» [6: 12].
Мышление и язык так же первичны, как и их носитель — человек. Казуистически рассматривая их сущность как отражение реального мира, иные антигумбольдтовцы не хотят признать, что мышление и язык не только отражают в себе действительную жизнь, но сами являются частью этой же действительности, ее древнейшими проявлениями.
Язык является не только хранилищем богатейшего опыта людей и орудием их общения между собой, но также орудием самовыражения человека.
Язык и мышление развиваются в тесном взаимодействии. Развитие и обогащение одного из них влечет за собой развитие и обогащение другого. Поэтому познание сущности языка тесно связано с познанием мышления народа.
Поскольку слова без значений не бывает, человек, употребляя слова и выражения, пользуется их значениями, комбинирует их в процессе общения, в результате чего постепенно вырабатывается определенное и конкретное языковое мышление. В зависимости от уклада жизни, окружающей среды, психологии, нравов и обычаев у каждого народа существуют свои понятия. Эти понятия и определяют объем значений, характерных для данного конкретного языкового мышления. Эти же понятия определяют и характер использования конкретных значений. Не проникая в глубину формирования и использования конкретных значений, в глубину идиоэтнического мышления, невозможно представить себе подлинную природу грамматических явлений, их своеобразие.
Иногда отрицание различий в мышлении носителей современных разноструктурных языков обосновывается предполагаемой общностью этих языков на первоначальной стадии развития человеческого рода, наличием общечеловеческого праязыка. Тем самым фактически отрицается не только связь языка и мышления в процессе их исторического развития, но и само их изменение. Говоря словами В.З. Панфилова, «наличие типологических различий между языками не исключает существенной общности этих языков, позволяющей рассматривать различные конкретные языки как представителей одного рода — человеческого языка». Исходя из такого положения вещей, многие типологические различия, скажем русского и адыгейского языков, могут быть представлены как результат различной реализации универсалий, свойственных слову и предложению этих языков.
Критикуя гумбольдтовскую идею влияния языка на мышление, в качестве ее антитезы можно выдвинуть гумбольдтовское же положение, согласно которому «каждая мысль может быть выражена в любом языке».
При этом «возможность выражения в любом языке каждой мысли» трактуется расширительно, включая (в формы перевода) не только идею эквивалентности соотносительных структурных элементов, но и описательные формы и различные комбинации языковых средств. В результате такого учета широких возможностей перевода мысли с одного языка на другой элиминируется идея различия сопоставляемых языковых структур, их лексических и грамматических своеобразий. Прав В.А. Звегинцев, когда пишет о том, что «различия составляют незначительную долю в сравнении с тем, что у людей нашего земного мира является общим. Именно поэтому в их языках фиксируется огромное количество общих понятий, хотя и разными языковыми способами» [1]. Здесь все сведено к общим понятиям, к общему мышлению. Но разве проблема различия
лингвистически детерминированных мышлений может быть снята на основании того, скажем, что люди одинаково мыслят о мире и дружбе, о материальном благополучии и здоровье? Имея в виду подобные понятия, действительно можно сказать, что люди мыслят об одном и том же.
Однако, даже имея в виду всеобщие понятия субстанции, времени и пространства, в лингвистическом плане речь следовало бы вести о различиях языковых микросистем, их реализации и связанных с ними особенностях идиоэтнического мышления. Не приходится сомневаться в том, что в каждом языке представлены свои системы передачи понятий, связанных с общими категориями субстанции, времени и пространства — системы языка и мышления. Поэтому, когда лингвист говорит о взаимоотношениях языка и мышления, должны иметься в виду, очевидно, не общие элементы социального, бытового (практического) или даже понятийного мышления, а конкретные элементы лингвистики детерминированного мышления, обусловленного конкретным лексическим и грамматическим своеобразием языка.
В плане отрицания различий в идиоэтническом мышлении носителей типологически разносистемных языков характерны некоторые утверждения и польского теоретика Е. Куриловича. По его мнению, различие между номинативным и эргативным строем является не качественным, а количественным, стилистическим.
Использование же нормального и стилистически подчеркнутого залога (Женщина варит мясо — Мясо варится женщиной) зависит от индивида, воспитания, стиля и т.д. В обоих строях — номинативном и эргативном -имеется возможность использования обоих залогов. По его мнению, эти два строя не отражают двух разных мышлений.
Нас в данном случае интересует взаимоотношение языка и мышления, вопрос о том, отличается ли мышление носителей языков эргативного строя от мышления носителей языков номинативного строя или же не отличается? Отвечая на этот вопрос, следует сказать, что для нас нет никакого сомнения в ошибочности мнения о едином мышлении носителей языков разных структур. Полагаем, что это ошибочное мнение вызвано отсутствием ясного представления о различии общепонятийного и идиоэтнического мышления, о характере соотношения языка и мышления, о том, с каким мышлением соотносится язык. Противоположный вывод основывается на неверном представлении о структурных особенностях языковых фактов.
Мышление носителей языков эргативного строя отличается от мышления языков номинативного строя так же, как язык эргативного строя отличается от языка номинативного строя. Без такого различия языкового мышления не могли быть и различия самих языков эргативного и номинативного строя. Поэтому мышление и язык не существуют оторванно друг от друга, они родились вместе с человеком, вместе с обществом, для которого они служат орудием мышления и средством общения [4].
Примечания:
1. Звегинцев В.А. История языкознания XIX и XX веков в очерках и извлечениях. Ч. I. М., 1960. 405 с.
2. Ермолаева Л.С. Неогумбольдтианское направление в современном буржуазном языкознании // Проблемы общего и частного языкознания. М.: Изд-во ВПШ и АОН при ЦК КПСС, 1960.С. 47-85.
3. Кацнельсон С.Д. Типология языка и речевое мышление.
М., 1972. 216 с.
4. Услар П.К. О распространении грамотности между горцами // Сборник сведений о
кавказских горцах. Тифлис, 1870. Вып. III. (Мы пользуемся по переизданию: М., 1992. Раздел IV. Горская летопись. С. 1-30).
5. Ушинский К.Д. Педагогические сочинения. Т. 2. М.: Педагогика, 1988. 543 с.
6. Белинский В.Г. Избранные сочинения. М.; Л., 1948. 671 с.
7. Джандар Б.М. Сопоставительно-типологическая характеристика синтаксического
строя русского, адыгейского и английского языков // Вестник Адыгейского государственного университета. Сер. Филология и искусствоведение. Майкоп, 2012. Вып. 2. С. 216-222.
References:
1. Zvegintsev V.A. History of linguistics of the XIX and XX centuries in sketches and extracs. Part I. M., 1960. 405 pp.
2. Yermolaeva L.S. Neo-Humboldtian trend in modern bourgeois linguistics // Prob-lems of general and special linguistics. M.: VPSh and AON publishing house under the CC of the CPSU, 1960. P. 4785.
3. Katsnelson S.D. Typology of language and thinking-in-words. M., 1972. 216 pp.
4. Uslar P.K. On the development of mountain dwellers’ literacy // Collection of data on the Caucasian mountain dwellers. Tiflis, 1870. Iss. III. (We use the republication: M., 1992. Part IV. Mountain chronicle. P. 1-30).
5. Ushinsky K.D. Pedagogical works. V. 2 . M.: Pedagogika, 1988. 543 pp.
6. Belinsky V.G. Selected works. M.; L. 1948 . 671 pp.
7. Dzhandar B.M. Comparative and typological characteristic of a syntactic system of the Russian, Adyghe and English languages // Bulletin of the Adyghe State University. Series «Philology and the Arts». Maikop, 2012. Iss. 2 . P. 216-222.
|
Язык — это знаковая система произвольной природы, посредством которой осуществляется человеческое общение на различных уровнях коммуникации и трансляции, включая операции мышления, приобретение, хранение, преобразование и передачу сообщений (сигналов, информации, знаний) и связанные процессы. Язык также является универсальным средством объективации действительности как в индивидуальном, так и в общественном сознании, выступая в качестве первичной, наиболее естественной основы репрезентации мира (см. Бытие). В качестве многоаспектного феномена язык выступает предметом изучения различных теоретических дисциплин: логики, лингвистики, семиотики, психологии (психолингвистики), социологии (социолингвистики), культурологии и других. Язык играет ведущую роль в формировании и развитии человеческого сознания, так как мыслительная деятельность человека, во всяком случае в более или менее развитых формах, неотделима от использования языков того или иного рода. Именно использование языка позволяет человеку производить основную часть мыслительных операций (см. Мышление). Одновременно язык выступает основным средством коммуникации и трансляции, обеспечивая извлечение (приобретение), накопление, хранение, преобразование и передачу информацию и знаний. Благодаря языку возможно существование и развитие абстрактного мышления, поэтому наличие языка является, среди прочего, необходимым инструментом обобщающей деятельности мышления. Синтетические свойства языка (его системная организация, дискретность смысла его единиц, возможность их комбинаторики по определённым правилам и другие) обеспечивают возможность формирования текстов как сложных знаков (см. Знак) с развитой системой модальности (см. Модальность), что задаёт языку как знаковой системе свойство универсальности в выражении как процессуальности человеческого сознания и его состояний, так и целостной системы представлений о мире в качестве результата познания. В качестве средства выражения язык обладает способностью фиксировать ощущения, восприятия, представления, понятия, суждения и рассуждения, осознаваемые и создаваемые человеком. При этом если ощущения, восприятия и представления могут существовать как в языке, так и вне его (в виде чувственных образов), то понятия, суждения и рассуждения, будучи инструментами и результатами сознания и познавательной деятельности, не существуют вне языка. Благодаря этой функции языка человек получает возможность объективировать (представить в вещественной и чувственно воспринимаемой форме) происходящие в нём неявные процессы осознания, восприятия, сознания и познания. В качестве средства общения язык обладает универсальностью своих выразительных возможностей и общностью (интерсубъективностью) своих значений. Универсальность означает, что в принципе в языке можно выразить любое ощущение, восприятие, представление и понятие, построить (и далее анализировать) любое суждение и рассуждение, имеющее значение. Общность (интерсубъективность) означает, что любое данное выражение языка имеет приблизительно одинаковое значение для всех, кто понимает и использует этот язык. Тот факт, что одни и те же выражения языка имеют приблизительно одинаковые значения, позволяет языку служить орудием общения между всеми использующими его людьми. Язык может служить средством общения между различными людьми посредством перевода с одного языка на другой. Перевод есть установление того, что определённые конкретные последовательности символов в разных языках имеют одинаковые значения. Используя язык в качестве орудия общения, человек, осознающий своё собственное Я, может общаться также с самим собой (см. Автокоммуникация). Сознание в этом случае становится самосознанием, средством самоанализа и самоконтроля, реализации известного с древних времён требования «познай самого себя», средством саморазвития. Познание самого себя позволяет человеку лучше понять, как ведут себя другие люди (другие Я), определить своё место в мире. Использование языка в качестве орудия общения обладает важным значением для человека, так как становление и развитие человека происходит в обществе, основанном на совместной деятельности людей. Язык позволяет выразить и сделать одинаково понятными для всех правила участия в этой деятельности, её промежуточные и конечные цели, служит универсальным средством хранения и передачи любой социально значимой информации. Благодаря этому язык становится общественным явлением (см. Общество), частью человеческой культуры (см. Культура). Как и любое общественное явление, язык подвержен изменениям во времени, образующим историю языка. В своей совокупности они составляют эволюцию языка, которая, как правило, отличается крайне медленным темпом происходящих в нём изменений. Все другие изменения в обществе происходят быстрее, поэтому их результаты даже на длинных интервалах времени могут быть зафиксированы практически в одном и том же языке и стать понятными людям различных поколений и даже эпох. Благодаря такой «консервативности» (инерции изменений) язык является частью не только существующей культуры, но и культуры народа на протяжении всей его истории. Язык тем самым вносит значительный вклад в познание человеком своего прошлого бытия, делая тем самым возможным и прогноз относительно будущего. Ещё одно фундаментальное свойство языка — наличие неявно заданной «картины мира», поддерживающей в качестве фундамента систему значений выражений языка. Поскольку она задана неявно, то о такой картине трудно судить с полной определённостью. Известно, однако, что она представляет мир в виде той или иной совокупности вещей, свойств и отношений, несколько размытых, но тем не менее упорядоченных в пространстве и времени. Чем сложнее и разнообразнее эта «картина мира», тем больше выразительные возможности языка и тем сложнее сам язык, тем сильнее зависимость поведения и сознания человека от используемого им языка, причём эта зависимость может не осознаваться. Все языки принято разделять на естественные (вербальные языки общения) и искусственные (созданные человеком кодовые системы). Под естественным языком понимается язык, который возник и развивается в процессе естественной эволюции человеческих сообществ, и используется как средство выражения мыслей и общения между людьми. Искусственный язык создаётся людьми для каких-либо функционально-деятельностных целей и специальных потребностей. В соответствии с типом языка условно различаются знаки естественных и искусственных языков. Главной особенностью языковых знаков является то, что они входят в систему знаков и функционируют как знаки только в ней, в соответствии с имеющимися в ней правилами — как явными, так и неявными. Языковые знаки можно определить как материальные объекты, предназначенные для использования в качестве знаков. Использование знаков в языках основано на абстракции отождествления, в силу которой отождествляются однотипные знаки, порождённые в различных условиях, в различное время, различными средствами, имеющие различную материальную природу и свойства. Так, некоторая буква может быть записана при помощи различных шрифтов, но при этом считается одной и той же буквой, а разные варианты её записи понимаются как различные экземпляры одного и того же знака. Среди всех знаковых систем следует выделить пропозициональные системы, из них доминирующую роль играет устный язык, первичный относительно всех остальных систем этого класса. Определённая последовательность знаков, организованная в рамках той или иной знаковой системы, составляет знаковое сообщение — текст. Фиксация текста визуальными средствами привела к созданию письменности, которая является важным способом транспонирования речи в другую среду. При этом письменный язык обнаруживает тенденцию к развитию собственных структурных свойств. Искусственные знаковые системы (формализованные, машинные и другие искусственные языки), которые используются для различных научных и технических применений, являются трансформами естественного языка — в особенности его письменной разновидности. Поскольку развитие и совершенствование знаковых систем определяется потребностями общественной практики, становление науки и техники привело к введению в естественные языки специальных графических знаков, используемых для сокращения, выражения понятий, суждений, способов оперирования объектами, рассматриваемыми в науке и технической среде. Такие языки позволяют добиваться однозначности использованных терминов и фиксировать понятия, для которых в естественном языке нет словесных выражений. Анализ понятия языка и знака занимал важное место в философии (см. Философия) и научном познании (см. Наука). Хотя специальные области исследований языка и знаковых систем сформировались достаточно поздно, история философского осмысления проблематики языка имеет длительную историю. Философское осмысление языка осуществлялось в контексте общего познания природы и человека в античной философии, где сформировались две основные концепции природы языка и языковых знаков. У истоков одной из них стоит Аристотель, который утверждает условный, договорный характер имён, о чём он говорит в работе «Об истолковании». Другая концепция нашла своё воплощение в работах Платона (в частности, в диалоге «Кратил») и у стоиков. В диалоге Платона «Кратил» ставится вопрос о том, закрепляет ли язык форму за содержанием «по природе» или «по соглашению». Главный участник диалога, Сократ, приходит к выводу, что репрезентация через подобие преобладает над использованием условных знаков, но имеет место и дополнительный фактор — соглашение, обычай и привычка. В теории стоиков знак рассматривался как сущность, образуемая отношением означающего («воспринимаемое») и означаемого («понимаемое»). Последнее учение часто называют «естественной» теорией происхождения языка. Согласно этому подходу, языковые знаки соответствуют природе обозначаемых объектов — хотя бы для «истинного языка» и «истинных имён». «Истинный язык» и имена в нём считались созданными богами или первыми людьми, которые в силу своей мудрости смогли постичь суть вещей и дать им имена в соответствии с их природой. Сторонники «естественной» концепции происхождения языка обычно утверждают, что со временем — по мере деградации людей (например, от Золотого века к Железному) — язык искажается, деградирует, и поэтому в современном им языке (языках) связь имён с обозначаемым уже не очевидна. «Естественная» теория происхождения языка имела место в различных культурах и учениях — почти во всех школах древнеиндийской философии, в конфуцианстве, гностицизме, суфизме и других. В европейской философии эта «линия Платона» отчётливо прослеживается до поздней схоластики, где, в частности, выступает обоснованием терминализма У. Оккама. В новоевропейской традиции философия языка смыкается с методологией, эволюционирующей в контексте гносеологии. Развивается классическая парадигма философии языка, основанная на презумпции истолкования языка как внеположенной объективной реальности, открытой для когнитивного проникновения в рамках субъект-объектноой процедуры. В XIX веке значительный вклад в понимание природы языка внесла лингвистика, в которой разрабатывались различные аспекты функционирования естественных языков. Эти исследования восходят к трудам Ф. де Соссюра, определившего основные свойства знаковых систем естественных языков и заложившего методологические основы семиотики (см. Семиотика). Соссюром впервые осуществлён системный подход к феномену языка. Выделяя значимость оппозиции «язык — речь», он обнаруживает четыре компонента языковой предметности:
Таким образом, по Соссюру, язык — это систематизированная совокупность правил, необходимых для коммуникации. В противоположность этому, речь — индивидуальное воплощение языка, включающая фонацию, реализацию правил и возможных комбинаций знаков. Ч. С. Пирс, почти одновременно с Соссюром и независимо от него, также отмечает различие между «материальными качествами» — означающим знака и его «непосредственной интерпретацией», то есть означаемым. Однако, в отличие от Соссюра, который настойчиво подчёркивал условность языка, Пирс учением о трёх типах знаков давал основание для утверждения как фактического, так и условного характера связи между двумя составляющими знака. Он выделял иконический знак, знак-индекс и символический знак. Действие иконического знака основано на фактическом подобии означающего и означаемого, например, рисунка какого-либо дерева и самого дерева. Действие индекса (указательного знака) основано на фактической, реально существующей смежности означающего и означаемого. Действие символа основано на установленной по конвенции, усвоенной смежности означающего и означаемого. В данном случае связь основана на правиле и не зависит от наличия какого-либо сходства или физической смежности. Интерпретация символического знака возможна лишь при знании этого правила. Таким образом, в основе разделения знаков на иконические знаки, индексы и символы лежит преобладание одного из перечисленных факторов над другими. К. Бюлер выдвинул четыре аксиомы языка, находящиеся на теоретическом стыке лингвистики с философией. В первой аксиоме, носящей название «модель языка как органона», языковой знак рассматривается как инструмент, посредством которого «один сообщает другому нечто о вещи». Налицо модель канонической речевой ситуации, включающей говорящего, слушающего и предмет (и положение вещей), о которых идёт речь. Существенно при этом, что говорящий и слушающий не являются какими-то периферийными элементами, частью того, о чём может сообщаться; они занимают в речевой ситуации свои собственные позиции, так или иначе отражающиеся в высказывании. Особые позиции участников речевой ситуации предопределяет связь знака не только с предметами и ситуациями, о которых сообщается в высказывании, но и с каждым из них. Таким образом, знак оказывается наделённым тремя функциями: это символ в силу своей соотнесённости с предметами и положениями вещей, это симптом в силу своей зависимости от отправителя и это сигнал в силу своей апелляции к слушателю, чьим внешним поведением или внутренним состоянием он управляет. Концепция трёх функций языка Бюлера была развита и модифицирована в работе Р. Якобсона «Лингвистика и поэтика». Якобсон выделяет шесть основных функций языка в зависимости от принятой установки:
«Эмотивная» функция Якобсона соответствует «экспрессивной» по Бюлеру, «коннотивная» — «апеллятивной», «референтивная» («когнитивная») — функции репрезентации, по Бюлеру. Вторая аксиома Бюлера касается знаковой природы языка, в основе которой положен «заместительный» принцип («нечто стоит вместо чего-то другого»). Бюлер дополняет этот известный принцип «принципом абстрактивной релевантности», подразумевающим, что когда в роли знака-носителя смысла выступает чувственно воспринимаемая вещь, то с выполняемой ей семантической функцией не должна быть связана вся совокупность её конкретных свойств. Напротив, для её функционирования в качестве знака релевантен тот или иной «абстрактный момент». Аналогичная ситуация существует и в отношении содержания знака: в значение знака входит не вся безграничная совокупность признаков обозначаемых в конкретных случаях предметов и ситуаций, а только небольшая «сематологически релевантная» часть соответствующих признаков. Третья аксиома предлагает «схему четырёх полей», в которой язык может рассматриваться как:
Важным здесь является выделение «речевых актов». Акты такого рода предусматриваются особенностями языковой репрезентации, всегда связанной с некоторой семантической неопределённостью, обусловливающей определённую степень свободы субъективного «смыслонаделения», которая ограничивается «объективными возможностями». Четвёртая аксиома гласит, что язык по своей структуре представляет собой систему, состоящую по крайней мере из двух коррелятивных классов образований: слов и предложений. «Двухклассная» система использует при репрезентации две процедуры: выбор слов и построение предложений. Данная система сопоставима с концепцией Якобсона о наличии двух важных факторов, которые действуют на всех уровнях языка. Первый из этих факторов — селекция — «опирается на эквивалентность, сходство и различие, синонимию и антонимию», тогда как второй — комбинация, регулирующий построение любой последовательности, — «основан на смежности». Эти функции обнаруживают неисчерпаемый творческий потенциал естественного языка по сравнению с какими-либо другими знаковыми системами. Наряду с указанными подходами, в европейской культуре закладываются другие парадигмы философии языка, вызванные к жизни рассмотрением последнего не в качестве объективно наличной ставшей реальности, внеположенной познающему сознанию, но напротив — в качестве творческой процессуальности, определяющей духовное бытие индивида и фактически совпадающей с ним. Первый импульс движения в этом направлении был задан в контексте предромантической философии XVIII века, трактовавшей человека как «языковое существо», а язык — как «форму развития человеческого духа» (И. Г. Гердер). Наиболее важной вехой оформления неклассической трактовки язык является идея о возможности толкования в качестве языка любой знаковой системы с заданной интерсубъективной семантикой (от исходной мысли В. Вундта о «языке жестов» до интегрального базисного тезиса Л. Витгенштейна «мир есть язык»). Основоположником неклассической парадигмы истолкования языковых феноменов и основателем философии языка в собственном смысле этого слова является В. Гумбольдт. В его трактовке язык предстаёт не внешним средством выражения результатов мышления («ergon»), но «непроизвольным средством» протекания последнего, — процессуальным средством духовного творчества и обретения истины («energeia»). Язык, таким образом, представляет, по Гумбольдту, особый мир, конституированный духом и выступающий в качестве медиатора между духом и предметным миром: языковое опосредование предметности позволяет сделать её содержанием духа, открывая возможность мышления о мире. В этом контексте строй языка оказывается содержательной детерминантой мировосприятия и миропонимания («внутренняя форма» языка как «формирующий орган мысли»), что позволяет интерпретировать концепцию Гумбольдта как предвосхищение концепции лигвистической относительности. На базе идей Гумбольдта разворачивается широкий спектр психологизированных концепций языка и собственно психолингвистики. Становление философии языка оказывает существенное воздействие не только на структурную организацию, но и на содержание проблемных полей философского знания. В этой связи конституирование философии языка рефлексивно осмыслено в философии как лингвистический поворот философской традиции, задающий интенцию на перевод философских проблем в плоскость языка и поиск их решения посредством языковой аналитики. Так, логическая семантика Г. Фреге исследует отношения обозначения, раскрывая связь смысла языковых выражений со значением в логическом смысле этого слова. На идее о различии смысла и значения языковых выражений основана философская концепция Витгенштейна, фундированная отказом от традиционного субъект-объектного членения высказываний, понятых в качестве целостных и автономных. Внимание неклассической философии языка сфокусировано на так называемой проблеме семантического треугольника, то есть проблеме соотношения имени с десигнатом и денотатом соответствующего понятия. В этой связи логика мышления анализируется Витгенштейном посредством анализа логики языка, а поскольку ареал бытия совпадает с ареалом «метафизического субъекта», поскольку бытие совпадает со сферой вербальной артикуляции: «мы делаем предикатами вещей то, что заложено в наших способах их представления». В работах позднего Витгенштейна осуществляется переориентация от стремления к экспликации и анализу онтологически заданной, базовой априорной структуры языка на анализ плюральной вариативности его процессуальных актуализаций: значение не исходно, — оно возникает в ситуации контекстных словоупотреблений (номиналистический исток концепции Витгенштейна), организованных по определённым правилам (см. Языковые игры). Если правила построения языковых конструкций, являющиеся результатом конвенции «лингвистического сообщества», описываются Витгенштейном как «поверхностная грамматика», то законы организации языковых игр — как «формы жизни», оцениваемые им в качестве «глубинной грамматики», соотнесённой с фундаментальными структурами бытия. И если задачей философии является исследование языковых игр, то сверхзадачей — «языковая терапия», то есть аналитическое исключение из языка генерализаций как патологий. Концепция Витгенштейна выступила основанием оформления в неклассической традиции философии лингвистического анализа (аналитической философии), ориентированной — в отличие от философии логического анализа — не на реорганизацию естественного языка в соответствии с внешними правилами, привнесёнными из логики, но — вслед за Витгенштейном — на анализ естественного функционирования слова в ситуативных контекстах с целью терапии неправильных (то есть генерализующих) словоупотреблений: не реформирование, но формирование языковых систем (своего рода языковых игр). В этой связи принято говорить о лингвистическом повороте в современной философии, задающем перевод содержательных проблем в плоскость языка и поиск их решения посредством языковой аналитики. Примером тому является так называемая онтологическая проблема, решение которой найдено в сопоставлении различных описаний мира и выборе среди них наиболее эффективного. Точно так же обсуждаются социальные (логика социальных наук, аналитическая философия истории, нарратология), моральные (этика дискурса), экзистенциальные проблемы (гермневтика) и даже религиозные проблемы (эпистемология религиозных верований). Таким образом, именно в рамках лингвистической философии как особого вектора развёртки философской проблематики реализуют себя базовые интенции неклассической парадигмы трактовки языка. В рамках логического позитивизма Венского кружка разрабатываются концепции языка как фундаментального способа онтологической организации: «быть — значит быть значением связанной переменной» (У. Куайн). В этом контексте онтологическая проблематика артикулируется как проблема «перевода»: знание об объекте может быть объективировано в языке соответствующей теории Тn, а знание о ней — в языке теории Тn + 1, и так далее; однако «радикальный перевод», то есть перевод на языка реальности принципиально недостижим в связи с «непрозрачностью» основ и способов референции объектов этой реальности в структурах языка. В этом контексте остро возникает проблема интерпретации, а также проблема соотношения означающего и выражающего планов языка (противопоставление «референциального» и «эмотивного» словоупотребления у К. К. Огдена и И. А. Ричардса). Острая актуализация проблем языкового формализма, а также механизмов осуществления таких процедур, как референция и интерпретация, позволило философии языка выступить в качестве методологической основы разработки концепции искусственных языков как семиотических систем, каждая из которых с точки зрения теории множеств предстаёт как семантический универсум и предполагает эксплицитно заданную сферу своей предметной аппликации. Однако, сама философия языка далека от идеи возможности адекватного моделирования естественного бытия языка в функционировании знакового формализма: Куайном формулируется идея «стимульного значения» как внеязыковых, привнесённых ситуативными «стимулами» детерминант принятия или не принятия высказывания. Транзитивной по отношению к неклассической и современной (постмодернистской) парадигмам интерпретации языка является концепция, сформулированная в работах позднего Хайдеггера и основанная на принципиальном отказе от узко-специальной, сугубо семиотической его трактовки. По Хайдеггеру, человек как «пастух бытия» слушает его глубинный зов — призыв абсолютной семантической полноты, жаждущей обрести форму своего выражения. Именно в языке коренится для человека возможность свершения своего высшего предназначения: язык есть способность человека «сказать бытие», артикулировать в языковых структурах его голос, ибо устами говорящего говорит само бытие, обретающее в языке сферу своей презентации, — и в этом плане язык есть «дом бытия». В свете этого «дар речи есть не какая-то одна из человеческих способностей рядом со многими другими. Дар речи отличает человека, только и делая его человеком. Этой чертой очерчено его существо… Сущность человека покоится в языке» (М. Хайдеггер). Трактовка языка как проявления активности человеческой сущностной экзистенции и идея наполняемости языковых структур бытием в интеллектуально-волевом человеческом усилии инспирирует современную парадигму философии языка, конституируемую в контексте культуры постмодерна. Проблема языка в контексте этой философской парадигмы задаёт принципиально новое видение языковой реальности. Восприняв от классической и неклассической традиций идеи произвольности языкового знака как единства означаемого и означающего (Ф. де Соссюр), влитости языка в культурный контекст (В. Гумбольдт), концепции лигвистической относительности (Э. Сепир и Б. Ли Уорф), плюральности значений естественного языка в концепции языковых игр (Л. Витгенштейн), идеи произвольности выбора правил языка, соотносимых с правилами игры («принцип терпимости» Р. Карнапа), конституирования смысла языковых выражений в контексте векторного человеческого усилия (М. Хайдеггер), современная философия языка генетически восходит к концепции Н. Хомски, создавшего трансформационную (генеративную) модель языка. Парадигма постмодерна радикально по-новому артикулирует саму проблему языковой реальности. Прежде всего, текст понимается предельно расширительно: с одной стороны — мир как текст («словарь» и «энциклопедия» у У. Эко, «космическая библиотека» у В. Лейча, собственно «текст» у Ж. Дерриды). В рамках герменевтической традиции заложена трактовка языка в связи с проблематикой понимания: по Х.-Г. Гадамеру, открытое для понимания бытие и есть язык. Понимание, таким образом, задаёт как возможность понимающего мироистолкования, так и горизонт герменевтической онтологии. — Постижение смысла бытия оказывается тождественным его языковому конструированию: «система категорий — это система способов конструирования бытия» (Ж. Деррида). Задавая принципиально новое (предельно расширительное) видение языковой реальности, философия постмодерна формулирует и принципиально новые стратегии по отношению к тексту. Текст абсолютно свободен, ибо лишён «почтения к целостности (закону)» (Р. Барт), в этой связи он лишён и жёсткой структуры, будучи организован как ризома, а также центра, будучи полисемантичным: «функцией этого центра было бы… гарантировать, чтобы организующий принцип системы ограничивал то, что мы можем назвать свободной игрой структуры» (Ж. Деррида). В этом отношении классическая трактовка текста сменяется идеалом «невозможного текста» (Ж. Делёз) с «бесовской текстурой» (Р. Барт), понятого как «конструкция», коллаж цитат, организованный по такому принципу, как «ирония, метаречивая игра» (У. Эко). |
ПСИХОЛИНГВИСТИЧЕСКИЙ ВЗГЛЯД НА ПРОБЛЕМУ СООТНОШЕНИЯ ЯЗЫКА И МЫШЛЕНИЯ | Бондаренко
ББК Ч602.471
УДК 070.1
А. О. Бондаренко
A. Bondarenko
г. Брянск, БГУ
Bryansk, BSU
Аннотация: В статье изучается психолингвистический взгляд на проблему соотношения языка и мышления; рассматриваются основные подходы психолингвистов к ее решению.
Ключевые слова: язык; мышление; сознание.
Abstract: The article deals with psycholinguistic view on the problem of the relation of language and thinking and the basic approaches of linguists to its solution.
Keywords: language; thinking; consciousness.
Язык порождается мышлением и порождает мышление.
Пьер Абеляр
Я утверждаю, что слова полностью отсутствуют в моем уме,
когда я действительно думаю.
Жак Адамар
Проблема языка и мышления — одна из фундаментальных проблем психолингвистических исследований. С давних пор она занимала умы философов, психологов, языковедов. Язык и мышление — понятия, находящиеся в неразрывной связи друг с другом, но при этом разные по своей природе и обладающие разными признаками.
Теоретическая основа вопроса о связи языка и мышления в современной психолингвистике была заложена В. Гумбольдтом. С его точки зрения, язык оказывает определенное воздействие на мышление: человек запечатлевает свой ежедневный опыт в сущностных аспектах языка, тем самым развивает мышление, мировоззрение и языковые картины мира. Своеобразие языка определяется народным духом, представленным его внутренней формой.
Многие труды отечественных ученых Л. С. Выготского и Н. И. Жинкина были посвящены изучению речевой деятельности. В своем труде «Мышление и речь» Л. С. Выготский дает объяснение тому, на чем основываются мысли и слова, подробно изучая два понятия: значение и смысл [2]. Значение — это итоговый продукт речепорождения, реализующийся в акте говорения. Переход мысли в слово происходит во внутренней речи.
По теории Н. И. Жинкина, главная составляющая мышления — неповторимый язык разума. Этот язык в сущности невербальный и является системой знаков, отображающей чувственный образ в сознании человека. Ученый выделяет следующие виды мышления: практически-действенное, наглядно-образное, словесно-логическое и абстрактное. Все они по-своему реализуются в языке [7, с. 142].
Другой же русский языковед А. А. Потебня допускает возможность свершения мышления и без языка. Если говорить о творческом мышлении художника, музыканта, скульптора, шахматиста, оно абсолютно не реализуется в языке [11, c. 113].
В психолингвистике закрепилось два основных подхода к соотношению «язык — мышление»: 1) язык и мышление неразрывно связаны друг с другом, мышление выражается посредством языка; 2) язык и мышление — самостоятельные системы, поскольку мышление может функционировать без участия языка [3, с. 288].
Согласно первой гипотезе, стоит говорить не о тождественности языка и мышления, а об их синонимии, поскольку только язык есть язык. Речь человека формирует звуковую оболочку мышления, озвучивая его, неозвученное мышление называется внутренней речью. С точки зрения многих исследователей, язык имеет большое воздействие на развитие мышления. Доказательством этому служит тот факт, что отсутствие языка или его недостаточное или неправильное развитие ведет к изменениям в развитии мышления, ярким примером могут быть дети с проблемами слуха. В данном случае мышление отражает и преобразовывает реальность, а языковые знаки осуществляют весь процесс и показывают результат мышления. Так, сознание, пользуясь знаками языка, направляет процесс мышления.
Сама процедура мышления и его плоды должны обязательно найти свое выражение в языковой оболочке. Язык, считаясь уникальным средством умственной деятельности, позволяет человеку как думать реально существующими предметами, так и выходить за грани реальности. Язык и мышление нужны человеческому сознанию, чтобы находить связь между предметами и явлениями действительности, классифицировать их и организовывать. Язык не просто выстраивает мысль для ее передачи в вербальной, письменной или мимико-жестикуляторной форме, но и напрямую участвует в рождении и свершении мысли, показывая связи между предметами и явлениями. Для этого язык использует особые средства — коды нашего мышления и всей мыслительной деятельности вообще [1, 4, 6, 8, 14]. Важнейшая задача мышления — постижение окружающей реальности, главная же задача языка — порождение и вербализация мыслей.
Как правомерно высказывание о влиянии языка на мышление, так и правомерен обратный процесс воздействия мышления на язык. Подбор средств языка непосредственно зависит от мышления. В своем сознании человек оперирует предметами и явлениями, а также действиями, процессами, качествами и свойствами. Предметы и явления в языке выражаются существительными, действия — глаголами, качества — прилагательными, признаки действий — наречиями и так далее. Мышление организовывает предметную ситуацию, представленную в речи текстом. Как в языковом социуме, так и у каждого индивида может наблюдаться накопление (сокращение) объема словарного запаса, расширение значения слов (звезда ‘космическое тело’, звезда ‘знаменитый и популярный человек’), изменение значения одного и того же слова (некогда английское ‘nice’ имело значение ‘глупый’ от латинского nescius ‘не знающий’; сейчас имеет положительное значение ‘милый, хороший’). Это одно из многих подтверждений воздействия мышления на язык. Делая вывод из вышесказанного, можно установить тесную связь языка и мышления, кроме того, важно отметить, что эта связь спорная и осуществляется не «механически».
Сторонники второй гипотезы А. А. Потебня, Л. С. Выготский, Ж. Пиаже, Н. И. Жинкин, Ж. Вандриес, Б. А. Серебренников, Б. Рассел, Л. Блумфилд, Х. Джексон, У. Л. Чейф, Л. В. Сахарный и другие высказывают идею о возможности свершения мысли без участия языка, о полной независимости одного от другого. Прежде всего, стоит упомянуть, что речепроизводство и речевосприятие характеризуются двумя процессами: процессом создания знаков языка и их пониманием и процессом управления запасом знаний в виде образов сознания [12, с. 18], из чего можно заключить, что в процессе реализации речевой деятельности человека принимают участие два автономных процесса: языковой и мыслительной.
К логическим доказательствам самостоятельности языка и мышления можно отнести различную форму их существования. Язык существует в знаках, мышление же в перцептивных образах, образах-представлениях, понятиях и их отношениях — суждениях и выводах. В образах проявляются важнейшие свойства и характеристики предмета, знаки заменяют образ, хотя сами знаки не аналогичны образу. К примеру, если мы говорим слово дом, то в нашем сознании возникает некий определенный образ, наделенный свойствами предмета (деревянный, кирпичный, городской, деревенский). Однако набор букв и звуков в слове дом никоим образом не дает характеристику предмету. Если рассмотреть слово свобода, то, чтобы сформировать его образ в человеческом сознании, включается сложная цепь дополнительных образов, основанных на ежедневном опыте. Слово свобода отправляет к понятию «свобода». Учитывая, что знак не может заменять сам себя, его заменяет образ, непосредственно стоящий за ним. Таким образом, мышление реализуется при помощи языка, не в языке и не языком. Однако такой взгляд на проблему имеет односторонний характер, ввиду того, что он не учитывает исключительные свойства языковых знаков, а также сложную природу соотношений и связей, возникающих между ними и образами-представлениями в человеческом сознании.
Психологические доказательства, отрицающие прочную связь между мышлением и языком, в первую очередь основываются на том, что мышление, являющееся психическим процессом, оперирует образами, а не знаками. Образы, в отличие от знаков, обладают модальностью. Как говорилось ранее, выделяется несколько форм мышления (образное, образно-действенное, понятийное и т. д.), однако знаки по своей природе не способны отразить многообразие форм и содержания мышления и психических явлений. Например, такие явления мышления, как инсайт (мгновенное осознание, улавливание сути проблемы и выходов из нее) и интуиция (подсознательно предчувствие), обычно не имеют языковой оболочки.
Еще одним примером осуществления мышления без языка служит теоретическое мышление. Сам этот процесс проходит без помощи языка, а вот для формулировки итогов и выводов этого процесса требуется «одеть» его в языковую оболочку. Отсюда следует, что цель мышления — открывать новые связи между явлениями действительности, а цель языка — находить им языковое выражение.
В случае с билингвизмом знать разные языки вовсе не означает обладать различными понятийными системами и видами мышления. Например, слово забыл одинаково понимается людьми, говорящими на разных языках, вопреки различиям (порой парадоксальным) в языковых формах их выражения: русскому слову забыл соответствует польское слово запомнял, русскому словосочетанию свежие фрукты соответствует чешское черствы овощи. Это означает, что мышление учитывает в себе исторический и культурный опыт каждого отдельного общества.
Разнородность мышления и языка подтверждается тем, что язык часто передает редуцированную мысль. Например: «В последнем действии Джулия появилась в вечернем платье с треном… В темных волосах (Джулии) сверкала бриллиантовая диадема, на руках (Джулии) — (сверкали) бриллиантовые браслеты. Как и требовалось по роли, (она должна была иметь) поистине величественный вид» [10, с. 287]. Слова в скобках сокращены. Становится очевидно различие мыслительной и языковой программ.
Еще одним доказательством, оспаривающим неразрывную связь языка и мышления, стали результаты работы ученых в частности Г. Фёрта [13], А. И. Мещерякова [9], занимавшихся изучением мышления людей с патологиями, а именно глухих и слепоглухих людей. По результатам их исследований можно заключить, что мышление людей с патологией незначительно отличается от нормы, а в некоторых случаях и превосходит мышление слышащих людей.
Рассмотрев разные взгляды на проблему соотношения языка и мышления, можно подвести итог и сделать вывод о том, что этот вопрос до сих пор остается открытым, но очевидно, что язык и мышление как явления психической деятельности человека находятся в тесной связи друг с другом. Мышление и язык в равной степени зависят друг от друга, связи их корреляции многозначны и спорны.
Библиографический список
1. Верещагин, Е. M. Порождение речи: латентный процесс / Е. М. Верещагин. — М., 1968. — 154 с.
2. Выготский, Л. С. Мышление и речь. — Изд. 5, испр. / Л. С. Выготский. — М. : Лабиринт, 1999. — 352 с.
3. Глухов, В. П. Основы психолингвистики / В. П. Глухов. — М. : Высшая школа, 2005. — 351 с.
4. Горелов, И. Н. Основы психолингвистики : учебное пособие. — 3-е, перераб. и доп. изд. / И. Н. Горелов, К. Ф. Седов. — М. : Лабиринт, 2001. — 304 с.
5. Гумбольдт, В. Избранные труды по общему языкознанию / В. Гумбольдт. — М., 1984. — 400 с.
6. Жинкин, Н. И. Интеллект, язык и речь / Н. И. Жинкин // Нарушение речи у дошкольников : сборник статей ; сост. Р. А. Белова-Давид. — М. : Просвещение, 1972. — С. 9–31.
7. Жинкин, Н. И. Речь как проводник информации / Н. И. Жинкин. — М., 1982. — 159 с.
8. Залевская, А. А. Введение в психолингвистику / А. А. Залевская. — М. : Российский государственный гуманитарный университет, 1999. — 382 с.
9. Мещерякова, А. И. Теория развития и обучения слепоглухих детей / А. И. Мещерякова. — http://www.twirpx.com/file/1090043/ (дата обращения : 23.03.2016).
10. Моэм, С. Театр : роман / С. Моэм ; пер. с англ. Г. Островской. — М. : Хранитель, 2007. — 317 с.
11. Потебня, А. А. Слово и миф / А. А. Потебня. — М., 1989. — 218 c.
12. Тарасов, Е. Ф. Актуальные проблемы анализа языкового сознания / Е. Ф. Тарасов // Языковое сознание и образ мира : сборник статей ; отв. ред. Н. В. Уфимцева. — М., 2000. — С. 24.
13. Фёрт, Г. Г. Взгляды без языка. Психологические значения глухоты / Г. Г. Фёрт. — Нью-Йорк : Свободная пресса, 1966.
14. Фрумкина, P. M. Цвет, смысл, сходство / Р. М. Фрумкина. — М., 1984. — 175 с.
© 2014-2020 Южно-Уральский государственный университет
Электронный журнал «Язык. Культура. Коммуникации» (6+). Зарегистирован Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор).Свидетельство о регистрации СМИ Эл № ФС 77-57488 от 27.03.2014 г. ISSN 2410-6682.
Учредитель: ФГАОУ ВО «ЮУрГУ (НИУ)» Редакция: ФГАОУ ВО «ЮУрГУ (НИУ)» Главный редактор: Пономарева Елена Владимировна
Адрес редакции: 454080, г. Челябинск, проспект Ленина, д. 76, ауд. 426, 8 (351) 267-99-05.
Зачем получать лингвистическое образование
Зачем получать лингвистическое образование?
1Моника Маколи, Кристен Сиретт
Что такое лингвистика?
Если вы собрались изучать лингвистику, то наверняка уже кое-что знаете об этой области. И все же вам, наверное, бывает трудновато отвечать на вопросы вроде «А что такое лингвистика и чем именно занимаются лингвисты?». Обычно люди считают, что лингвисты знают много языков. Иногда это верно — лингвист вполне может быть полиглотом. Тем не менее, хотя многие лингвисты действительно говорят на разных языках (или знают довольно много о большом количестве языков), лингвистика как область знаний предполагает не только и не столько изучение иностранных языков.
Лингвистика — это в первую очередь наука о языке, и такое понимание подразумевает исследование широкого круга явлений. Лингвисты стремятся прежде всего смоделировать бессознательное владение родным языком у взрослых и освоение первого языка детьми; исследовать структуру конкретных языков и человеческого Языка в целом, описать разнообразие языков в мире и, наконец, изучить, каким образом язык влияет на наше повседневное общение и в какой степени он определяет наше восприятие окружающего мира.
Что в точности имеется в виду? Новорожденный младенец не может общаться с окружающими его взрослыми при помощи языка. Однако уже в возрасте пяти-шести лет ребенок произносит целые предложения, шутит, задает вопросы и так далее. Он становится полноценным носителем языка. В первые годы жизни малыш усваивает огромное количество информации по крайней мере об одном языке, не прилагая к этому никаких специальных усилий. А вот если в более зрелом возрасте вы изучали иностранный язык, то наверняка убедились, насколько это трудно.
Все мы знаем о родном языке очень много, обычно даже не задумываясь об этом. Например, носители английского языка обладают знанием об английском порядке слов. Они понимают, что предложение Sarah admires the teacher построено грамматически правильно, сказать Admires Sarah teacher the нельзя, а The teacher admires Sarah имеет совсем другой смысл. Они также знают, что при общем вопросе нужно поменять порядок слов в начале предложения, а в конце такого вопроса повышается интонация (например, в вопросе Are you going?).
Если же вы говорите по-французски, вам достаточно добавить словечки est-ce que в начале вопроса; носители американского жестового языка на протяжении всего вопроса поднимают брови. Если ваш родной язык – английский, вы знаете, что частные вопросы (кто? где? когда? и т. д.) строятся не так, как общие – ср. восходящую интонацию в Are you going? и нисходящую в Where are you going? У вас также есть представление о звуках родного языка – например, какие согласные сочетаются в слове. Вы знаете, что воображаемое слово slintмогло бы существовать в английском языке, а sbint – скорее нет. Вам также должно быть кое-что известно о роли языка в вашем взаимодействии с окружающими. Некоторые слова табуированы или могут быть неправильно поняты. В определенных ситуациях вы выбираете более или менее формальный язык общения. Наконец, некоторые выражения предполагают наличие общих фоновых знаний у носителей языка.
Лингвисты исследуют, каким образом мы осваиваем родной язык, как это наше знание языка связано с другими когнитивными процессами, как оно варьирует у разных носителей и в разных регионах и как можно моделировать его вычислительными средствами. Ученые изучают устройство различных компонентов языка (например, звуков и значений) и их взаимодействие между собой, описывают и объясняют разнообразие языковых структур. Многие исследователи занимаются полевой работой, собирая материал, который позволяет им лучше понять устройство конкретных языков и человеческого Языка. Они работают с носителями самых разных языков, чтобы исследовать частные явления их грамматики и/или описать эти языки целиком. Еще лингвисты пользуются большими базами данных (или корпусами) и проводят хорошо продуманные эксперименты с детьми и взрослыми в школах, в полевых условиях и в университетских лабораториях. В общем, лингвистика – это самая настоящая наука.
Теперь вы понимаете, что, хотя лингвисту полезно знать много языков для расширения кругозора, на самом деле он изучает не столько конкретные языки, сколько человеческий Язык как таковой.
Что изучают студенты-лингвисты?
Лингвистика – это направление, которое позволяет проникнуть в одну из самых загадочных областей знания и поведения человека. Обучаясь на этом отделении, вы будете знакомиться с устройством различных аспектов человеческого языка – прежде всего, звуков (фонетика, фонология), слов (морфология), предложений (синтаксис) и значений (семантика). Вероятно, вы также сможете проследить за тем, как язык меняется со временем (историческая лингвистика), как варьируют языковые структуры в зависимости от ситуации, группы говорящих и географического положения (социолингвистика, диалектология), как язык используется в контексте (прагматика, дискурсивный анализ), как моделируются различные аспекты языка (компьютерная лингвистика), как люди учат родной и неродной язык (освоение языка) и как человеческий мозг обрабатывает языковые данные (психолингвистика, экспериментальная лингвистика).
Конкретные учебные программы могут быть построены вокруг различных аспектов лингвистики. Например, помимо или вместо перечисленных выше предметов вы можете изучать конкретный язык или группу языков, либо же исторические, социальные и культурные аспекты бытования языка (лингвистическая антропология), обучение иностранному языку или освоение иностранного языка (методика преподавания иностранного языка), связи между лингвистикой и когнитивной наукой.
<…>
Какие возможности дает лингвистическое образование?
Студенты лингвистических отделений приобретают ценные интеллектуальные навыки – аналитическое и критическое мышление, умение аргументировать и ясно излагать свою точку зрения. Это предполагает также способность делать нетривиальные утверждения, формулировать ясные, проверяемые гипотезы и предсказания, обосновывать свою точку зрения и делать выводы, а также сообщать о полученных результатах более широкой аудитории. Поэтому бакалавры-лингвисты обычно хорошо подготовлены для продолжения обучения в магистратуре и аспирантуре, а также для построения успешной карьеры в различных областях. В некоторых случаях может потребоваться дополнительное обучение, но не всегда.
<…>
Карьерные перспективы
Компьютерная индустрия: работа в области распознавания и синтеза речи, искусственного интеллекта, обработки естественного языка, компьютерных технологий в обучении иностранным языкам.
Образование: создание образовательных программ для различных слоев населения, повышение квалификации для учителей, разработка эффективных методов определения уровня знаний и обучения языковым предметам для различных социальных групп, внедрение языка малых этнических групп в преподавание. <…>
Преподавание в вузах: имея диплом лингвиста, можно обучать студентов различных направлений (лингвистика, философия, психология, теория коммуникации, антропология), а также будущих специалистов по конкретным иностранным языкам.
Устный и письменный перевод: хорошие переводчики нужны везде – в правительстве, больницах, судебных учреждениях, коммерческих организациях и т. д. Эта работа требует высокого уровня владения иностранным языком, так что может потребоваться дополнительное обучение.
Документирование языков и другая полевая работа, связанная с языком: <…> В некоторых организациях ведутся исследования, так или иначе имеющие отношение к языку: они проводят соцопросы, реализуют программы повышения грамотности, переводят культурно значимые тексты.
Преподавание иностранных языков: преподавая иностранный язык, вы будете иметь сильное преимущество, поскольку знаете, как в целом устроены языки мира, и сможете легко объяснять своим ученикам особенно трудные аспекты грамматики конкретного языка. Конечно, для этого требуется хорошее практическое владение языком и базовые знания в области методики преподавания иностранного языка.
Работа в издательском бизнесе, журналистике, работа техническим писателем: обязательные для дипломированного лингвиста навыки письма позволяют легко сочинять и редактировать практически любые тексты.
Участие в проектах по тестированию: лингвисты часто помогают создавать стандартизованные экзамены и могут проводить исследования в области методики оценки знаний.
Создание словарей (лексикография): создание качественных современных словарей требует участия квалифицированных лингвистов. Хороший лексикограф должен разбираться в фонологии, морфологии, исторической лингвистике, диалектологии и социолингвистике.
Работа языковым консультантом в области юриспруденции и медицины: лингвистическая криминалистика предполагает анализ текстов законодательных документов, изучение языковых аспектов поиска улик и доказательств в судебных делах, идентификацию человека по голосу и т. д. Различные правоприменительные и правозащитные органы (полиция, адвокатские конторы, суды и т. д.) нанимают лингвистов для консультаций по этим вопросам.
Работа в области рекламы и PR: рекламные компании часто проводят лингвистические исследования, чтобы определить, с чем ассоциируются у людей определенные звуки и сочетания звуков, какие рекламные формулировки могут привлечь потенциальных потребителей.
Работа актером и обучение актеров: актерам обычно требуется тренировка произношения, интонирования и овладение различными грамматическими тонкостями, чтобы хорошо играть людей с диалектной речью или иностранцев. Более того, им нужно учиться делать «правильные» ошибки, чтобы хорошо воспроизводить речь не-носителей языка.
Перевод Марии Коношенко
Примечание. В российском образовательном стандарте под направлением «Лингвистика» понимается прежде всего перевод и переводоведение, то есть как раз изучение иностранных языков. Более традиционному, научному пониманию лингвистики соответствует направление «Фундаментальная и прикладная лингвистика»: его учебная программа предполагает не только изучение иностранных языков, но также содержит большое количество общетеоретических дисциплин.
1 Из текста изъяты фрагменты, связанные с обучением лингвистике конкретно в США, поскольку они не вполне соответствуют образовательным программам в России и, в частности, в Институте лингвистики РГГУ. Оригинал статьи здесь.
Универсальная лингвистика Хомского в его новой книг
В 1866 году Парижское лингвистическое общество включило в свой устав пункт, запрещающий его членам рассматривать теории о происхождении языка. К этому времени образовалась масса теорий, ни одну из которых нельзя было подтвердить или опровергнуть конкретными данными. Может быть, язык появился из примитивных выкриков, а может быть — из звукоподражания. Может быть, он возник для координации действий во время охоты, а может быть — для эффективного изготовления орудий.
Запрет французских лингвистов был жестом благоразумия. Если данных недостаточно, можно поверить в любую теорию. Зачем тогда тратить время? Такое положение дел по-настоящему изменилось только к концу XX века.
«За последние 25 лет о языках стало известно больше, чем за предшествующие тысячелетия» — утверждают Ноам Хомский и Роберт Бервик в новой книге «Человек говорящий».Для лингвистов Ноам Хомский — всё равно что Пол Маккартни и Джон Леннон для любителей рок-музыки. Последняя его книга, написанная в соавторстве со специалистом по искусственному интеллекту, обобщает результаты недавних исследований языка в эволюционной биологии, палеогенетике, когнитивной психологии и антропологии. Свою первую знаковую работу, которая называлась «Синтаксические структуры», Хомский опубликовал ещё в 1957 году. В ней была впервые сформулирована теория универсальной грамматики — теория, которая вот уже около 60 лет не даёт покоя представителям самых разных научных дисциплин. Что же революционного сделал Хомский и почему об этом всё ещё важно знать сегодня?
Ноам Хомский объясняет фотографу теорию генеративной грамматики
(источник: thoughtco.com)До появления Хомского в науках о человеке господствовал бихевиоризм. Для бихевиориста владение языком — это результат научения. Человек, согласно этой теории, производит языковые высказывания примерно также, как собаки Павлова выделяют желудочный сок.
Но человек, заметил Хомский, уже в самом раннем детстве способен порождать высказывания, которых никогда не слышал. Допустим, ребёнку говорят: «мама мыла раму». Поразмыслив, ребёнок может ответить: «рама мыла маму» или «мама мыла маму» и так далее. То, что мы знаем и умеем, почти с самого начала не соответствует нашему опыту и во много раз его превосходит. Набор высказываний, которые можно породить на естественном языке, потенциально бесконечен. Это безграничное поле возможностей просто не может быть результатом научения.
Сходный путь размышления когда-то привёл Платона к мысли о существовании врождённых идей. Хомский переносит проблему в область лингвистики и заключает: человеческая языковая способность укоренена в биологии.
Язык — это орган человеческого тела, суперкомпьютер, который вшит в нашу черепную коробку.Аналогия с компьютером появилась тут неслучайно: именно Хомский впервые охарактеризовал язык как вычислительную систему. В 1950-е уже были сформулированы основы теории информации Тьюринга и Шеннона. Если раньше лингвисты смотрели на человеческие языки и видели бесконечное и хаотическое разнообразие, то благодаря Хомскому за разнообразием стала угадываться общая схема. Эту схему Хомский и назвал универсальной грамматикой. Это то, что объёдиняет все существующие языки — набор правил и структурных блоков, благодаря которым возможен перевод с одного языка на другой и быстрое усвоение любого языка в детском возрасте. Язык — это не слова, а структурная иерархия. Основа языка — совокупность синтаксических правил, по которым строится любое высказывание.
На первый взгляд даже близкородственные языки сильно отличаются друг от друга. На русском и английском мы говорим «красная роза» и «red rose», а на французском — «rose rouge»: отличаются не только слова, но и порядок слов в предложении. Мы привыкли, что в языке есть деление между субъектом и объектом действия. Но в языке американских индейцев навахо объект присутствует в обозначении самого действия. Например, глагол sela в дословном переводе с языка навахо означает: «я, длинный и тонкий, лежу на земле, растянувшись как веревка».
Портрет индейца навахо (1902 г.)
(источник: twistedsifter.com)Что делает возможным перевод с одного языка на другой, несмотря на все различия между ними? Последователь Хомского Майкл Бейкер называет эту проблему «парадоксом шифровальщика».
Во время Второй мировой войны американцы смогли расшифровать военно-морской шифр японцев, что отчасти и обеспечило им победу. Японцы американский код расшифровать не смогли. Дело в том, что вместо кода американцы использовали тот самый язык навахо: индейцы, призванные на военную службу, переводили сообщения с английского на навахо при отправке, и с навахо на английский — при получении. Несмотря на первоначальные опасения, расшифровка происходила точно и быстро: ни одной серьёзной ошибки перевода индейцы не допустили. С одной стороны, навахо и английский сильно отличаются друг от друга — если бы не отличались, японцы быстро разгадали бы загадку. С другой стороны, они достаточно похожи — иначе точный перевод с одного языка на другой был бы невозможен. Этот парадокс как раз и решает теория Хомского.
Хомский предположил, что у всех людей есть врождённая языковая способность — примерно такая же, как способность ходить на двух ногах, но ещё более уникальная.Именно эта способность делает людей такими своеобразными существами. Системы коммуникации животных существуют уже около миллиарда лет, но ничего похожего на язык мы у них не найдём. Именно из-за утверждений об уникальности человеческого языка теория Хомского десятилетиями была удобной мишенью для этологов и когнитивистов. Чем больше становилось известно о коммуникации у животных, тем менее уникальным выглядел язык человека. Оказалось, что животным известно, что такое символизация и «произвольность знака»: одно и то же движение в пчелином танце в зависимости от контекста может означать разное расстояние до объекта поисков. Считалось, что только человек может производить концептуальные структуры (к примеру, «деятель — действие — цель»). Потом оказалось, что всё это есть уже у приматов.
Что тогда отличает человеческий язык от других систем коммуникации? Согласно поздней версии теории Хомского, человеческий язык стал тем, чем он стал, благодаря рекурсии и логической операции соединения.
В 2002 году в журнале Science вышла знаковая статья Хомского, написанная в соавторстве с этологами Марком Хаузером и Текумзе Фитчем. Хомский предположил, что в основе универсальной грамматики — а значит и языка как такового — лежит рекурсия. Рекурсия — это простейшая логическая операция, при которой одна единица высказывания вкладывается в другую. Предложение «вот кот, который пугает и ловит синицу, которая часто ворует пшеницу, которая в темном чулане хранится в доме, который построил Джек» — пример этого языкового свойства. Именно рекурсия, по мнению Хомского, делает возможным бесконечное разнообразие человеческих языков и предложений внутри каждого из них. В основе всех языковых высказываний — и детского стишка, и «Поминок по Финнегану» — лежит простейшая операция соединения.
Девушка из индейского племени яномамо
(источник: survivalinternational.org)Соединение (Merge) — это операция, которая превращает отдельные синтаксические единицы в новую синтаксическую единицу. Например, выражение «сын брата учителя» — результат соединения выражений «сын» и «брат учителя». К любой такой единице можно прибавлять новые выражения до бесконечности. По мнению Хомского, рекурсия — единственная неизменная основа языковой способности, и возникнуть она могла только одномоментно. Не было никаких постепенных шагов, к которым привыкли сторонники эволюционного подхода.
Постепенно менялись внешние системы выражения и понимания — например, голосовые связки и слуховой аппарат, который у человека почти не отличается от слухового аппарата высших приматов. Постепенно менялись ментальные способности человека и структура его мозга. Но язык как таковой возник в результате резкого эволюционного скачка. В новой книге «Человек говорящий» Хомский резюмирует: где-то 80 000 лет назад произошло что-то невиданно странное. Человек научился думать, как мы, и говорить, как мы. С тех пор в наших языковых и когнитивных способностях принципиально ничего не изменилось.
Как утверждает Хомский, языковая способность могла возникнуть в результате небольшого изменения нейронных сетей мозга. Произошла всего лишь незначительная перемаршрутизация, небольшая поправка в рамках общего структурного плана — но её последствия оказались колоссальными. Для того, чтобы это изменение закрепилось отбором, нужно было всего лишь несколько тысяч поколений — какое-то мгновение по меркам эволюционистов. За это время языковая способность распространилась по всей популяции и стала важнейшим отличием человека от всех других видов. Возможно, язык существовал и у неандертальцев. Но они оставили слишком мало свидетельств символического поведения, и Хомский эту вероятность отвергает.
Согласно новой версии теории Хомского, язык появился как инструмент мышления, а коммуникативные задачи стал выполнять потом.Для коммуникации, кажется, достаточно было бы того репертуара сигналов и символов, который есть у приматов. Настоящее значение языка, утверждает Хомский, заключается в том, что он делает возможным абстрактное и творческое мышление. Язык сначала позволяет создавать «возможные миры» в нашей голове, а уже потом — делиться своими мыслями с окружающими. Коммуникация, пишет Хомский, «это своего рода интрига, в ходе которой говорящий производит какие-то внешние события, а слушающий пытается как можно более удачно соотнести их со своими собственными внутренними ресурсами».
У этой мысли Хомского есть много противников. Если он прав, то почему дети, выросшие вне общества, так и не осваивают язык? Никто ведь не мешает им мыслить и строить «возможные миры» у себя в голове. Вероятно, язык всё-таки нельзя отделять от того, как и зачем мы его используем. Это слабая сторона теории универсальной грамматики, на которую сегодня обращают внимание очень часто.
Дети из народа пираха в Амазонии. В их языке, как утверждает Дэниел Эверетт, отсутствует рекурсия, что полностью опровергает построения Хомского
(источник: pinterest.com)Хомский смотрит на язык взглядом натуралиста. Для него это система, которая подчиняется природным законам — так же, как им подчиняется форма снежинки или устройство человеческого глаза. Не существует огромного количества типов глаз. У всех животных глаза примерно одинаковы — отчасти из-за ограничений, заданных физикой света, а отчасти потому, что лишь одна категория белков (опсины) может выполнять необходимые для зрения функции. То же и с языком. Есть общий языковой механизм — и множество вариаций, которые строятся на его основе.
Как говорил французский биохимик и микробиолог Жак Моно, «что верно для кишечной палочки, то верно и для слона». Несмотря на все недостатки теории Хомского и обоснованную критику в её адрес, она несомненно обладает одним качеством — красотой. Возможно, именно поэтому она вот уже около 60 лет находится в авангарде научного знания — видоизменяясь, как язык, но сохраняя неизменными свои наиболее глубокие свойства.
Другие книги о происхождении языка, с которыми мы рекомендуем познакомиться:
Редакция Newtonew
Олег Бочарников
Нашли опечатку? Выделите фрагмент и нажмите Ctrl+Enter.
Язык и мысль | Лингвистическое общество Америки
Бернарда Комри
Никто не будет возражать с утверждением, что язык и мышление взаимодействуют во многих существенных отношениях. Однако есть большие разногласия по поводу предположения, что каждый конкретный язык имеет собственное влияние на мысли и действия его носителей. С одной стороны, любого, кто выучил более одного языка, поражает множество отличий языков друг от друга. Но с другой стороны, мы ожидаем, что люди повсюду будут иметь одинаковые способы познания мира.
Сравнение разных языков может побудить человека обратить внимание на «универсалии» — способы, которыми все языки похожи, и на «особенности» — на то, в чем каждый отдельный язык или тип языка является особенным, даже уникальным. . Лингвисты и другие социологи, интересующиеся универсалиями, сформулировали теории для описания и объяснения человеческого языка и человеческого языкового поведения в общих чертах как видоспецифичных способностей человека. Однако идея о том, что разные языки могут влиять на мышление по-разному, присутствовала во многих культурах и породила множество философских трактатов.Поскольку очень сложно определить влияние конкретного языка на конкретный образ мышления, этот вопрос остается нерешенным. Он входит и выходит из моды и часто вызывает значительную энергию в попытках поддержать или опровергнуть его.
Относительность и детерминизм
На этой арене необходимо столкнуться с двумя проблемами: лингвистической относительностью и лингвистическим детерминизмом. Относительность легко продемонстрировать. Чтобы говорить на любом языке, вы должны обращать внимание на значения, которые грамматически обозначены на этом языке.Например, в английском языке необходимо отметить глагол, чтобы указать время наступления события, о котором вы говорите: идет дождь; Шел дождь; и так далее. Однако по-турецки невозможно просто сказать: «Прошлой ночью шел дождь». В этом языке, как и во многих языках американских индейцев, есть более одного прошедшего времени, в зависимости от источника информации о событии. В турецком языке есть два прошедших времени: одно для сообщения о непосредственном опыте, а другое для сообщения о событиях, о которых вы знаете только по предположениям или по слухам.Таким образом, если вы были под дождем прошлой ночью, вы скажете: «Прошлой ночью шел дождь», используя форму прошедшего времени, которая указывает на то, что вы были свидетелем дождя; но если вы просыпаетесь утром и видите мокрую улицу и сад, вы обязаны использовать другую форму прошедшего времени — ту, которая указывает на то, что вы не были свидетелем самого дождя.
Подобные различия веками очаровывали лингвистов и антропологов. Они сообщили сотни фактов об «экзотических» языках, таких как глаголы, которые отмечены или выбраны в соответствии с формой предмета, с которым обращаются (навахо), или по относительному возрасту говорящего и слушающего (корейский).Такие факты — зерно для мельницы лингвистической относительности. И действительно, их довольно легко найти и в «нетэкзотических» языках. Приведем хорошо известный лингвистам факт об английском языке: нельзя говорить, что Ричард Никсон работал в Вашингтоне, но совершенно нормально говорить, что Джеральд Форд работал в Вашингтоне. Почему? Английский язык ограничивает настоящее совершенное время («сработало») утверждениями о живых людях. Экзотика!
Сторонники лингвистического детерминизма утверждают, что такие различия между языками влияют на способ мышления людей — возможно, на способы организации целых культур.Среди самых сильных утверждений этой позиции — утверждения Бенджамина Ли Уорфа и его учителя Эдварда Сепира в первой половине этого столетия — отсюда и название теории лингвистической относительности и детерминизма «Гипотеза Сепира-Уорфа». Уорф предложил: «Мы разрезаем природу, систематизируем ее на понятия и приписываем значения, как мы это делаем, в основном потому, что мы являемся сторонами соглашения об организации его таким образом — соглашения, которое соблюдается во всем нашем речевом сообществе и кодифицируется в образцах. нашего языка » (Whorf, 1940; in Carroll, 1956, стр.213-4). И, по словам Сапира: «Человеческие существа … во многом зависят от конкретного языка, который стал средством выражения для их общества. … Дело в том, что «реальный мир» в значительной степени бессознательно построен на языковых привычках группы »(Sapir, 1929; in Manlbaum, 1958, стр. 162).
Исследование языка и мышления
Как можно обосновать такие смелые утверждения, помимо изучения самих языков? Если серьезно отнестись к гипотезе, можно будет показать, что турки более чувствительны к свидетельствам, чем американцы, но что американцы более осведомлены о смерти, чем турки.Ясно, что эту гипотезу нельзя поддерживать на таком высоком уровне. Скорее, экспериментальные психологи и когнитивные антропологи стремились найти небольшие различия в контролируемых задачах между носителями разных языков. Возможно, например, навахо более чувствительны к форме предметов.
Результаты неоднозначны. В большинстве случаев человеческие мысли и действия чрезмерно определяются множеством причин, поэтому структура языка не может играть центральную причинную роль. Лингвистический детерминизм лучше всего проявляется в ситуациях, когда язык является основным средством привлечения внимания людей к определенному аспекту опыта.Например, если вы регулярно говорите на языке, на котором вы должны выбрать форму обращения от второго лица (вас), которая отмечает ваше социальное отношение к вашему собеседнику, например, испанский tu («вы» для друзей и семьи и для тех, кто социально подчиненный) по сравнению с usted («вы» для тех, кто находится выше в социальном плане или для тех, с кем вы не имеете тесной связи) или французский tu против vous — вы должны классифицировать каждого человека, с которым вы разговариваете, с точки зрения соответствующие социальные аспекты.(В качестве мысленного эксперимента лингвистического детерминизма представьте себе категоризацию социальных отношений, которая должна быть произведена, если испанский станет общим языком Соединенных Штатов.)
Выходя за рамки мысленных экспериментов, некоторые из наиболее убедительных исследований демонстрируют некоторую степень лингвистического детерминизма проводится под руководством Стивена К. Левинсона в Институте психолингвистики Макса Планка в Неймегене, Нидерланды. Левинсон и его сотрудники проводят различие между языками, которые описывают пространственные отношения в терминах тела (например, английские «правый / левый», «передний / задний»), и языками, ориентированными на фиксированные точки в окружающей среде (например, «север / юг / восток / запад ‘на некоторых языках аборигенов Австралии).На языке второго типа можно было бы обратиться, например, к «твоему северному плечу» или «бутылке на западном конце стола»; рассказывая о прошлом событии, нужно помнить, как действия связаны с точками компаса. Таким образом, чтобы говорить на этом языке, вы всегда должны знать, где вы находитесь относительно точек компаса, говорите вы или нет. И группа Левинсона в обширных кросс-лингвистических и кросс-культурных исследованиях показала, что это действительно так.
Необходимо провести гораздо больше исследований, но маловероятно, что гипотеза Сепира-Уорфа будет подтверждена в сильной форме, цитируемой выше. Во-первых, язык — это только один фактор, влияющий на познание и поведение. С другой стороны, если бы гипотеза Сепира-Уорфа действительно была верна, изучение второго языка и перевод были бы намного сложнее, чем они есть. Однако из-за того, что язык настолько распространен — и поскольку мы всегда должны принимать когнитивные решения во время разговора, — более слабые версии гипотезы будут продолжать привлекать научное внимание.(Для оживленных дискуссий по многим из этих вопросов, с большим количеством новых данных из разных областей, прочтите Gumperz and Levinson 1996.)
Рекомендуемая литература
Gumperz, J. J., and Levinson, S. C. 1996. Переосмысление лингвистической относительности. Кембридж, Великобритания: Издательство Кембриджского университета.
Люси, Джон А. 1992. Языковое разнообразие и мышление: переформулировка гипотезы лингвистической относительности. Кембридж, Великобритания: Издательство Кембриджского университета.
Сапир, Э.1929. «Статус лингвистики как науки». Язык 5 . 207-14. Перепечатано в г. Избранные труды Эдварда Сепира по языку, культуре и личности , изд. Д. Г. Мандельбаум, 160-6. Беркли: Калифорнийский университет Press.
Уорф, Б. Л. 1940. «Наука и лингвистика». Обзор технологий 42 : 227-31, 247-8. Перепечатано на языке, мысли и реальности: Избранные труды Бенджамина Ли Уорфа , изд. Дж. Б. Кэрролл, 207-19. Кембридж, Массачусетс: Технологический пресс Массачусетского технологического института / Нью-Йорк: Wiley.1956.
О взаимосвязи между языком и мышлением — краткий обзор социолингвистики — СОЦИАЛЬНЫЕ ИННОВАЦИИ онлайн ЖУРНАЛ
Влияют ли мысли на язык или язык влияет на мышление? Узнайте, что показывают недавние исследования по этой теме.
Вопрос о том, оказывает ли язык какое-либо влияние на работу человеческого мышления, ставит в тупик исследователей в различных областях исследований с начала 1900-х годов.С развитием междисциплинарных областей, которые варьируются от нейробиологии и робототехники до искусственного интеллекта, когнитивной психологии и философии языка, недавно вновь возникли дебаты о взаимодействии между языком и мышлением. Язык — это просто инструмент, который мы используем только для общения? Или это шаблон, который формирует то, что и как мы думаем? Ответ на эти вопросы — ключ к одной из самых глубоких загадок человечества. Однажды найденная, она, несомненно, откроет новые возможности во многих областях исследований.
Взаимосвязь между человеческим языком и мышлением в основном изучалась в рамках двух основных противоположных парадигм. Коммуникативная концепция языка (Carruthers and Boucher, 1998) постулирует независимую связь между языком и мышлением, язык — это просто инструмент, который люди используют для передачи того, что они думают. Напротив, согласно когнитивному подходу (родной) язык может в различной степени формировать человеческий разум, отсюда и взаимозависимость между языком и мышлением.Последняя теория вращается в основном вокруг гипотезы Сепира-Уорфа (Hoijer, 1954), также известной как лингвистический релятивизм или детерминизм (т.е. язык и мышление относительны или детерминантны друг другу). После непродолжительного периода популярности в середине 20-го -го и -го века он потерял большую часть своих оснований по сравнению с тезисом универсализма Ноама Хомского (Chomsky and Ronat, 2011), который определяет язык как доступный для изучения на основе заранее установленного когнитивного программного обеспечения. присутствует во всех детских умах.
В последние годы, однако, на передний план вышла обновленная версия лингвистического релятивизма, ослабившая доминирующую твердыню коммуникативной концепции языка и стирающая жесткое различие между человеческим языком и мышлением в свете экспериментов, проводимых с помощью компьютерного моделирования ( Elman et al., 1996), которые указывают на то, что человеческий мозг может быть наделен большей пластичностью (то есть способностью мозга изменяться в течение жизни), чем считалось ранее. Основываясь на этих выводах, нео-уорфианство постулирует, что даже если язык радикально не формирует наш взгляд на мир, он все же диктует особый акцент, который мы уделяем определенным аспектам жизни, в зависимости от того, на каком языке мы говорим, где мы на нем говорим и кому.
Растущее количество социолингвистических исследований и отчетов свидетельствует об изменениях, вызванных в мышлении людей языком, на котором они говорят.Существуют исследования, в которых основное внимание уделяется различным способам выражения времени, чисел и пространственной ориентации, чтобы выявить принципиально разные способы восприятия этих концепций носителями разных языков (Boroditsky, 2011; Boroditsky and Gaby, 2010; Levinson and Wilkins, 2006). Двуязычные люди часто признаются, что чувствуют себя более раскованными на своем неродном языке, когда они испытывают легкость ругаться или сказать «я люблю тебя», чего им совершенно не хватает на их родном языке (Collins, 2016).Исследования показывают, что азиатские языки, такие как японский или корейский, которые демонстрируют более сложные системы выражения вежливости, чем западные языки, сочетаются с (коллективным) мышлением, которое сравнительно более чувствительно к собеседнику, чем к говорящему, и больше сосредоточено на отношениях между собеседников, чем западный эгоцентричный (индивидуалистический) взгляд на мир (Ямамото, 2006).
Взаимодействие между языком и мышлением выходит далеко за рамки теоретической области специализированных исследований и проявляется ежедневно.Примеры не ограничиваются носителями английского языка, которые, как правило, ведут себя более неформально при использовании английского языка, учитывая знакомство, подразумеваемое одинаково формальным и неформальным местоимением you . Ценности определяются, среди прочего, языком. Например, носитель румынского языка будет иметь тенденцию быть более прямым, более самоуверенным, более позитивным в отношении своих действий, чем действий других людей, по сравнению с носителем японского языка, который склонен быть более вежливым, более самоуверенным. -Надежный и скромный по отношению к самому себе, и, следовательно, использование более негативного самосознания.Но при переключении на японский язык тот же румынский автоматически становится менее прямым и скромным, чем когда он говорит на своем родном языке, и это преобразование отчасти является прямым результатом сложной системы вежливости, встроенной в японский язык. Некоторые носители этих двух языков утверждают, что изучение другого языка заставило их изменить их взгляд на мир, сделав их, например, более решительными или более самоуверенными. Таким образом, взаимодействие языка и мыслей особенно актуально в нынешней мультикультурной и многоязычной среде, в которой мы живем.
Список литературы
Бородицкий Л. (2011). Как язык формирует мышление в Scientific American , 304 (2), 62-65.
Бородицкий Л. и Габи А. (2010). Воспоминания о временах востока; Абсолютные пространственные представления времени в сообществе австралийских аборигенов в Psychological Science 21 (11), 1635-1639.
Каррутерс, П. и Баучер, Дж. (1998). Язык и мысль: междисциплинарные темы . Кембридж: Издательство Кембриджского университета.
Хойер, Х. (1954). Язык в культуре: Конференция о взаимосвязи языка и других аспектов культуры . Чикаго: Издательство Чикагского университета.
Хомский, Н. и Ронат, М. (2011). На языке . Нью-Йорк: Нью-Пресс.
Коллинз, Л. (2016). Когда по-французски: любовь на втором языке . Лондон: Penguin Press.
Эльман, Дж., Бейтс, Э., Джонсон, М., Кармилофф-Смит, А., Паризи, Д., и Планкетт, К. (1996). Переосмысление врожденности: коннекционистский взгляд на развитие . Кембридж: MIT Press / Bradford Books.
Левинсон С. и Уилкинс Д. П. (ред.). (2006). Грамматики космоса: исследования когнитивного разнообразия . Нью-Йорк: Издательство Кембриджского университета.
Ямамото, М. (2006). Агентство и безличность: их языковые и культурные проявления . Амстердам: Издательство Джона Бенджамина.
Язык как инструмент мысли
Акмаджян, Адриан, Ричард А.Демерс и Роберт М. Харниш. 1980. Преодоление недостатков в «модели сообщения» лингвистической коммуникации. В: Аса Кашер (ред.), Коммуникация и познание , 317–336. Нью-Йорк, штат Нью-Йорк: Рутледж. 13 Перепечатано в 1998 году. Прагматика: критические концепции. 6 томов .
Асулин, Эран. 2013. Творческий аспект использования языка и значение для лингвистической науки. Биолингвистика 7. 228–248.
Бах, Кент и Ричард М.Харниш. 1979. Лингвистическая коммуникация и речевые акты . Кембридж, Массачусетс: MIT Press.
Баркер, Крис и Джеффри К. Пуллум. 1990. Теория командных отношений. Языкознание и философия 13. 1–34. DOI: https://doi.org/10.1007/BF00630515.
Барончелли, Андреа, Ник Чейтер, Ромуальдо Пасто-Саторрас и Мортен Х. Кристиансен. 2012. Биологические истоки языкового разнообразия. PLoS ONE 7 (10).e48029.DOI: https://doi.org/10.1371/journal.pone.0048029.
Бервик, Роберт К., Казуо Оканойя, Габриэль Дж. Л. Бекерс и Йохан Дж. Болхуис. 2011. Песни к синтаксису: Лингвистика пения птиц. Тенденции в когнитивных науках 15 (3). 113–121. DOI: https://doi.org/10.1016/j.tics.2011.01.002.
Бёкс, Седрик. 2011. Биолингвистика: Краткое руководство для недоумевающих. Лингвистические науки 10 (5). 449–463.
Бёкс, Седрик и Массимо Пиаттелли-Пальмарини.2005. Язык как естественный объект: Лингвистика как естествознание. Лингвистический обзор 22. 447–466. DOI: https://doi.org/10.1515/tlir.2005.22.2-4.447.
Браттико, Паули и Ласси Лийкканен. 2009. Переосмысление картезианской теории языковой продуктивности. Философская психология 22 (3). 251–279. DOI: https://doi.org/10.1080/09515080
7357.Бертон-Робертс, Ноэль. 2011. Об обосновании синтаксиса и роли фонологии в человеческом познании. Lingua 121. 2089–2102. DOI: https://doi.org/10.1016/j.lingua.2011.08.001.
Каплан, Дэвид, Глория Уотерс, Гейл ДеДе, Дженнифер Мишо и Аманда Редди. 2007. Исследование синтаксической обработки при афазии I: поведенческие (психолингвистические) аспекты. Мозг и язык 101. 103–150. DOI: https://doi.org/10.1016/j.bandl.2006.06.225.
Каррутерс, Питер. 2002. Познавательные функции языка. Поведенческие и мозговые науки 25.657–726.
Черняк, Кристофер. 1994. Философия и вычислительная нейроанатомия. Философские исследования 73. 89–107. DOI: https://doi.org/10.1007/BF01207659.
Черняк, Кристофер. 1995. Размещение нейронных компонентов. Тенденции в неврологии 18. 522–527. DOI: https://doi.org/10.1016/0166-2236(95)98373-7.
Черняк, Кристофер. 2005. Врожденность и оптимизация мозговой проводки: негеномный нативизм.В: Антониу Зильяо (ред.), Эволюция, рациональность и познание: когнитивная наука двадцать первого века , 103–112. Нью-Йорк, штат Нью-Йорк: Рутледж.
Черняк, Кристофер, Зекерия Мохтарзада, Рауль Родригес-Эстебан и Келли Чангизи. 2004. Глобальная оптимизация расположения коры головного мозга. Proceedings National Academy of Sciences 101. 1081–1086. DOI: https://doi.org/10.1073/pnas.0305212101.
Черняк, Кристофер, Зекерия Мохтарзада и Ури Нодельман.2002. Оптимально-проводные модели нейроанатомии. В: Джорджио А. Асколи (редактор), Вычислительная нейроанатомия: принципы и методы , 71–82. Тотова, Нью-Джерси: Humana Press. DOI: https://doi.org/10.1385/1-59259-275-9:71.
Чкловский, Дмитрий Б., Томас Шикорски и Чарльз Ф. Стивенс. 2002. Оптимизация разводки в корковых цепях. Нейрон 34. 341–347. DOI: https://doi.org/10.1016/S0896-6273(02)00679-7.
Хомский, Ноам.1995. Минималистическая программа . Кембридж, Массачусетс: MIT Press.
Хомский, Ноам. 2000. Минималистские запросы: Фреймворк. В: Роджер Мартин, Дэвид Майклс и Хуан Уриагрека (ред.), Шаг за шагом: Очерки минималистского синтаксиса в честь Говарда Ласника , 89–155. Кембридж, Массачусетс: MIT Press.
Хомский, Ноам. 2007. Биолингвистические исследования: Дизайн, разработка, эволюция. Международный журнал философских исследований 15 (1).1–21. DOI: https://doi.org/10.1080/09672550601143078.
Хомский, Ноам. 2013. Какие мы существа? Лекция 1: Что такое язык ?. Философский журнал 90 (12). 645–700. DOI: https://doi.org/10.5840/jphil2013110121.
Хомский, Ноам. 2013a. Проблемы проектирования. Lingua 130. 33–49. DOI: https://doi.org/10.1016/j.lingua.2012.12.003.
Крейн, Стивен.2012. Возникновение смысла . Кембридж: Издательство Кембриджского университета. DOI: https://doi.org/10.1017/CBO9780511842863.
Камминс, Роберт. 1975. Функциональный анализ. Философский журнал 72 (20). 741–765. DOI: https://doi.org/10.2307/2024640.
Камминс, Роберт. 1996. Системность. Философский журнал 93 (12). 591–614. DOI: https://doi.org/10.2307/2941118.
Камминс, Роберт, Джеймс Блэкмон, Дэвид Берд, Пьер Пуарье, Мартин Рот и Георг Шварц.2001. Системность и познание структурированных областей. Философский журнал 98 (4). 167–185. DOI: https://doi.org/10.2307/2678476.
Cummins, Роберт и Мартин Рот. 2009. Черты характера не эволюционировали, чтобы функционировать так, как они работают, из-за прошлого преимущества. В: Франсиско Дж. Аяла и Роберт Арп (ред.), Современные дискуссии в философии биологии , 72–85. Оксфорд: Уайли-Блэквелл. DOI: https://doi.org/10.1002/9781444314922.ch5.
Дэвидсон, Дональд. 1975. Подумал и поговорил. В: Сэмюэл Д. Гуттенплан (редактор), Разум и язык: лекции Вольфсоновского колледжа 1974, , 7–23. Оксфорд: Clarendon Press.
Дэвидсон, Дональд. 1982. Рациональные животные. Диалектика 36 (4). 317–328. DOI: https://doi.org/10.1111/j.1746-8361.1982.tb01546.x.
Дикон, Терренс В. 1997. Символический вид: совместная эволюция языка и мозга .Нью-Йорк, штат Нью-Йорк: W. W. Norton & Company.
de Waal, Франция. 2001. Обезьяна и суши-мастер: Размышления приматолога . Нью-Йорк, штат Нью-Йорк: основные книги.
Дин, Най, Люсия Меллони, Ханг Чжан, Син Тянь и Дэвид Поппель. 2016. Корковое отслеживание иерархических языковых структур в связной речи. Nature Neuroscience 19 (1). 158–164. DOI: https://doi.org/10.1038/nn.4186.
Анна Мария Ди Скиулло и Седрик Бёкс (ред.) ,. (2011). Биолингвистическое предприятие: новые взгляды на эволюцию и природу факультета человеческого языка . Оксфорд: Издательство Оксфордского университета.
Даммит, Майкл. 1981. Интерпретация философии Фреге . Лондон: Дакворт.
Даммит, Майкл. 1989. Язык и общение. В: Александр Джордж (ред.), Размышления о Хомском , 192–212. Оксфорд: Блэквелл.
Дайер, Фред и Джеффри Дикинсон.1994. Разработка солнечной компенсации медоносными пчелами: как опытные пчелы оценивают курс солнца. Proceedings of the National Academy of Sciences, USA 91. 4471–4474. DOI: https://doi.org/10.1073/pnas.91.10.4471.
Эллис, Дональд Г. 1999. От языка к общению . Лондон: Лоуренс Эрлбаум Ассошиэйтс.
Fitch, Текумсе В., Марк Д. Хаузер и Ноам Хомски. 2005. Эволюция языковой способности: Разъяснения и последствия. Познание 97. 179–210. DOI: https://doi.org/10.1016/j.cognition.2005.02.005.
Фодор, Джерри А. 1975. Язык мысли . Нью-Йорк: Кроуэлл.
Фодор, Джерри А. 1998. Концепции: где когнитивная наука пошла не так . Оксфорд: Clarendon Press. DOI: https://doi.org/10.1093/0198236360.001.0001.
Фодор, Джерри А. 2001. Язык, мысль и композиционность. Разум и язык 16. 1–15. DOI: https://doi.org/10.1111/1468-0017.00153.
Фодор, Джерри А. 2008. ЛОТ 2: Возвращение к языку мысли . Оксфорд: Издательство Оксфордского университета. DOI: https://doi.org/10.1093/acprof:oso/9780199548774.001.0001.
Фокс Келлер, Эвелин. 2002. Осмысление жизни . Кембридж, Массачусетс: Издательство Гарвардского университета.
Галлистель, Рэнди Чарльз.1990. Организация обучения . Кембридж, Массачусетс: MIT Press.
Рэнди Чарльз Галлистель (ред.). (1991). Познание животных . Кембридж, Массачусетс: MIT Press.
Галлистель, Рэнди Чарльз. 2009. Фундаментальные абстракции. В: Массимо Пиаттелли-Пальмарини, Хуан Уриагрека и Пелло Салабуру (ред.), Разум и язык , 58–73. Оксфорд: Издательство Оксфордского университета.
Галлистель, Рэнди Чарльз.2011. Прелингвистическая мысль. Изучение и развитие языков 7 (4). 253–262. DOI: https://doi.org/10.1080/15475441.2011.578548.
Галлистель, Рэнди Чарльз и Адам Филип Кинг. 2010. Память и вычислительный мозг: почему когнитивная наука изменит нейробиологию . Оксфорд: Уайли-Блэквелл.
Гэри, Майкл и Дэвид Джонсон. 1979. Компьютеры и непрактичность: Руководство по теории NP-полноты .Нью-Йорк, штат Нью-Йорк: В. Х. Фриман.
Гаукер, Кристофер. 2002. Без языка нет концептуальной мысли. Поведенческие и мозговые науки 25. 687.DOI: https://doi.org/10.1017/S0140525X02360126.
Гулд, Стивен Джей. 2002. Структура эволюционной теории . Кембридж, Массачусетс: Издательство Гарвардского университета.
Грайс, Х. Пол. 1957. Смысл. Философское обозрение 66.377–388. DOI: https://doi.org/10.2307/2182440.
Грайс, Х. Пол. 1975. Логика и разговор. В: Питер Коул и Джерри Л. Морган (ред.), Синтаксис и семантика 3: Прагматика , 41–58. Нью-Йорк, штат Нью-Йорк: Academic Press.
Хаузер, Марк Д. 2000. Дикие умы . Нью-Йорк, штат Нью-Йорк: Генри Холт и компания.
Хаузер, Марк Д., Чарльз Янг, Роберт С. Бервик, Ян Таттерсолл, Майкл Дж.Райан, Джеффри Ватумалл, Ноам Хомски и Ричард С. Левонтин. 2014. Тайна эволюции языка. Границы психологии 5. 1–12. DOI: https://doi.org/10.3389/fpsyg.2014.00401.
Хаузер, Марк Д., Ноам Хомски и Текумсе В. Фитч. 2002. Факультет языка: что это такое, у кого он есть и как он развивался? Наука 298. 1569–1579. DOI: https://doi.org/10.1126/science.298.5598.1569.
Хинзен, Вольфрам.2006. Дизайн мышления и минимальный синтаксис . Оксфорд: Издательство Оксфордского университета. DOI: https://doi.org/10.1093/acprof:oso/9780199289257.001.0001.
Хинзен, Вольфрам. 2013. Узкий синтаксис и язык мысли. Философская психология 26 (1). 1–23. DOI: https://doi.org/10.1080/09515089.2011.627537.
Херфорд, Джеймс Р. 2007. Истоки значения: язык в свете эволюции . Оксфорд: Издательство Оксфордского университета.
Джекендофф, Рэй. 1972. Семантика в порождающей грамматике . Кембридж, Массачусетс: MIT Press.
Джекендофф, Рэй. 1999. Возможные этапы развития языковой способности. Тенденции в когнитивных науках 3 (7). 272–279. DOI: https://doi.org/10.1016/S1364-6613(99)01333-9.
Джекендофф, Рэй. 2002. Основы языка: мозг, значение, грамматика, эволюция .Оксфорд: Издательство Оксфордского университета.
Джекендофф, Рэй и Стивен Пинкер. 2005. Природа языковой способности и ее значение для эволюции языка (Ответ Fitch, Хаузеру и Хомскому). Познание 97. 211–225. DOI: https://doi.org/10.1016/j.cognition.2005.04.006.
Карлссон, Фред. 2010. Синтаксическая рекурсия и итерация. В: Гарри ван дер Хульст (редактор), Рекурсия и человеческий язык , 43–67.Берлин: Мутон де Грюйтер. DOI: https://doi.org/10.1515/9783110219258.43.
Кауфман, Стюарт. 1993. Истоки заказа . Оксфорд: Издательство Оксфордского университета.
Лангакер, Рональд В. 1969. О прономинализации и иерархии подчинения. В: Дэвид А. Райбел и Сэнфорд А. Шейн (ред.), Современные исследования на английском языке, , 160–186. Энглвуд Клиффс, Нью-Джерси: Прентис-Холл.
Ласник, Ховард.1976. Замечания о кореференции. Лингвистический анализ 2. 1–22.
Лейбер, Джастин. 2001. Тьюринг, хрупкость и несостоятельность эволюционных объяснений: загадка о единстве работы Алана Тьюринга с некоторыми более серьезными последствиями. Философская психология 14 (1). 83–94. DOI: https://doi.org/10.1080/09515080120033553.
Леннеберг, Эрик. 1962. Понимание языка без способности говорить: отчет о случае. Журнал аномальной и социальной психологии 65 (6). 419–425. DOI: https://doi.org/10.1037/h0041906.
Mangum, Wyatt A. 2010. Общение с животными: «язык» медоносных пчел. В: Сьюзан Дж. Беренс и Джудит А. Паркер (ред.), Язык в реальном мире: Введение в лингвистику , 255–273. Нью-Йорк, штат Нью-Йорк: Рутледж.
Мэйнард Смит, Джон, Ричард Буриан, Стюарт А. Кауфман, Пере Альберх, Джон Х.Кэмпбелл, Брайан Гудвин, Рассел Ланд, Дэвид М. Рауп и Льюис Вулперт. 1985. Ограничения развития и эволюция. Ежеквартальный обзор биологии 60 (3). 265–287. DOI: https://doi.org/10.1086/414425.
Макдауэлл, Джон. 1994. Разум и мир . Кембридж, Массачусетс: MIT Press.
Маклафлин, Брайан П. 2009. Снижение систематичности. Синтез (170). 251–274. DOI: https://doi.org/10.1007/s11229-009-9582-0.
Милликен, Рут Гарретт. 2005. Язык: Биологическая модель . Оксфорд: Clarendon Press. DOI: https://doi.org/10.1093/0199284768.001.0001.
Моравчик, Юлиус М. 1981. Фреге и Хомский о мышлении и языке. Философские исследования Среднего Запада 6 (1). 105–124. DOI: https://doi.org/10.1111/j.1475-4975.1981.tb00431.x.
Моро, Андреа. 2013. Равновесие человеческого синтаксиса: симметрии в мозге .Нью-Йорк, штат Нью-Йорк: Рутледж.
Моро, Андреа. 2014. О схожести синтаксиса и действий. Тенденции в когнитивных науках 18 (3). 109–110. DOI: https://doi.org/10.1016/j.tics.2013.11.006.
Ориги, Глория и Дэн Спербер. 1998. Эволюция, общение и правильная функция языка: обсуждение Милликена в свете прагматики и психологии чтения мыслей. В: Питер Каррутерс и Эндрю Чемберлен (ред.), Эволюция и человеческий разум: язык, модульность и социальное познание , 140–169. Кембридж: Издательство Кембриджского университета.
Паркер, Анна Р. 2006. Развитие способности к узкому языку: была ли рекурсия ключевым шагом ?. Материалы 6-й Международной конференции по эволюции языка .. 239–246.
Петитто, Лаура-Анн. 2005. Как мозг порождает язык: о нервной ткани, лежащей в основе усвоения речи человеком.В: Джеймс МакГилврей (редактор), Кембриджский компаньон Хомского , 84–101. Кембридж: Издательство Кембриджского университета.
Петитто, Лаура-Анн, Роберт Заторре, Кристин Гауна, Э. Дж. Никельски, Дина Дости и Алан Эванс. 2000. Речеподобная мозговая активность у глухих людей при обработке жестовых языков: последствия для нейронной основы человеческого языка. Труды Национальной академии наук 97 (25). 13961–13966.
Филлипс, Колин.1996. Порядок и структура (Рабочие документы Массачусетского технологического института по лингвистике). диссертация. Кембридж, Массачусетс: Массачусетский технологический институт.
Филлипс, Колин и Мэтью Уэйджерс. 2007. Соотношение структуры и времени в лингвистике и психолингвистике. В: Гарет Гаскелл (ред.), Оксфордский справочник по психолингвистике , 739–756. Оксфорд: Издательство Оксфордского университета. DOI: https://doi.org/10.1093/oxfordhb/9780198568971.013.0045.
Филлипс, Колин и Шевон Льюис.2013. Порядок следования в синтаксисе: свидетельства и архитектурные последствия. Исследования в области языкознания 6. 11–47.
Пиантадози, Стивен Т., Гарри Тили и Эдвард Гибсон. 2012. Коммуникативная функция двусмысленности в языке. Познание 122 (3). 280–291. DOI: https://doi.org/10.1016/j.cognition.2011.10.004.
Пиаттелли-Пальмарини, Массимо, Хуан Уриагрека и Пелло Салабуру. 2009. Разумов и языка: Диалог с Ноамом Хомским в Стране Басков .Оксфорд: Издательство Оксфордского университета.
Пинкер, Стивен и Пол Блум. 1990. Естественный язык и естественный отбор. Поведенческие и мозговые науки 13. 707–784. DOI: https://doi.org/10.1017/S0140525X00081061.
Пинкер, Стивен и Рэй Джекендофф. 2005. Факультет языка: что в нем особенного ?. Познание 95. 201–236. DOI: https://doi.org/10.1016/j.cognition.2004.08.004.
Повинелли, Дэниел Дж.2000. Народная физика для обезьян . Оксфорд: Издательство Оксфордского университета.
Редди, Майкл. 1979. Метафора канала: случай конфликта фреймов в нашем языке по поводу языка. В: Эндрю Ортони (ред.), Метафора и мысль , 284–310. Кембридж: Издательство Кембриджского университета.
Рейнхарт, Таня. 1983. Анафора и смысловая интерпретация . Бекенхэм: Крум Хелм.
Рейнхарт, Таня.2006. Интерфейсные стратегии: оптимальные и дорогостоящие вычисления . Кембридж, Массачусетс: MIT Press.
Том Ропер и Маргарет Спиз (ред.) ,. (2014). Рекурсия: сложность познания . Гейдельберг: Springer.
Росс, Джон Роберт. 1986. Бесконечный синтаксис! . Норвуд, Нью-Джерси: Ablex.
Райл, Гилберт. 1968. Загадочный элемент в понятии мышления. В: Питер Ф. Стросон (изд.), Исследования по философии мысли и действия , 7–23. Оксфорд: Издательство Оксфордского университета.
Зауэрланд, Ули и Ханс-Мартин Гертнер. 2007. Интерфейсы + рекурсия = Язык? Минимализм Хомского и взгляд на синтаксис-семантику . Берлин: Мутон де Грюйтер.
Сирл, Джон. 1974. Революция Хомского в лингвистике. В: Гилберт Харман (ред.), О Ноаме Хомском: Критические очерки , 2–33.Нью-Йорк, штат Нью-Йорк: якорь.
Семино, Елена. 2006. Основанное на корпусе исследование метафор для речевой деятельности в британском английском. В: Анатол Стефанович и Стефан Т. Грис (ред.), Корпоративные подходы к метафоре и метонимии , 36–62. Берлин: Мутон де Грюйтер.
Шеттлворт, Сара Дж. 2010. Познание, эволюция и поведение . Оксфорд: Издательство Оксфордского университета.
Sigursson, Halldór Ármann.2003. Принцип тишины. В: Lars-Olof Delsing, Cecilia Falk, Gunlög Josefsson & Halldór Á. Сигурессон (ред.), Грамматика в фокусе, Festschrift для Кристера Плацака 18 ноября 2003 г., , 325–334. Лунд: Валлин и Далхольм. 2
Sigursson, Halldór Ármann. 2004. Значимая тишина, бессмысленные звуки. Справочник по языковым вариациям 4 (1). 235–259.
Саймон, Герберт А. 1956. Рациональный выбор и структура окружающей среды. Психологический обзор 63 (2). 129–138. DOI: https://doi.org/10.1037/h0042769.
Слезак, Петр. 2002. Размышление о мышлении: язык, мышление и самоанализ. Язык и общение 22. 353–373. DOI: https://doi.org/10.1016/S0271-5309(02)00012-5.
Смит, Нил и Янти-Мария Цимпли. 1995. Ум ученого . Оксфорд: Блэквелл.
Спербер, Дэн и Дейрдра Уилсон.1986. Актуальность: Коммуникация и познание . Кембридж, Массачусетс: Издательство Гарвардского университета.
Джон Спроус и Норберт Хорнштейн (ред.). (2013). Экспериментальный синтаксис и островные эффекты . Кембридж: Издательство Кембриджского университета.
Стюарт, Ян. 1998. Другой секрет жизни: новая математика живого мира . Нью-Йорк, штат Нью-Йорк: Wiley.
Стромсвольд, Карин.1999. Когнитивная нейробиология овладения языком. В: Майкл Газзанига (ред.), Новые когнитивные нейронауки, , 909–932. Кембридж, Массачусетс: MIT Press.
Томпсон, Д’Арси. 1942. По росту и форме . Кембридж: Издательство Кембриджского университета. [1917].
Томалин, Маркус. 2007. Пересмотр рекурсии в синтаксической теории. Lingua 117. 1784–1800. DOI: https://doi.org/10.1016/j.lingua.2006.11.001.
Томаселло, Майкл. 2006. Приобретение языковых конструкций. В: Деанна Кун и Роберт Сиглер (ред.), Справочник по детской психологии (шестое издание), , 255–298. Хобокен, Нью-Джерси: John Wiley & Sons, Inc.
Тьюринг, Алан. 1952. На химических основах морфогенеза. Философские труды Лондонского королевского общества 237. 37–72. DOI: https://doi.org/10.1098/rstb.1952.0012.Серия Б.
Ванпарис, Йохан. 1995. Обзор метаязыковых метафор. В: Луи Гуссенс, Пол Пауэлс, Бригида Рудзка-Остин, Анн-Мари Симон-Ванденберген и Йохан Ванпарис (ред.), Из уст в уста , 1–34. Амстердам: Беньямин. DOI: https://doi.org/10.1075/pbns.33.02van.
фон Гумбольдт, Вильгельм. 2000. На языке . Кембридж: Издательство Кембриджского университета. [1836].
Уолш, Денис М.2008. Функция. В: Статис Псиллос и Мартин Курд (ред.), The Routledge Companion to Philosophy of Science , 349–357. Абингдон, Великобритания: Рутледж.
Уильямс, Джоанна Радванска. 1993. Выражение и общение как основные языковые функции. Исследования межкультурной коммуникации 3. 91–100.
Ямада, Дженни Эллен. 1990. Лаура: случай модульности языка . Кембридж, Массачусетс: MIT Press.
Zwart, Jan-Wouter. 2011. Рекурсия в языке: многоуровневый подход. Биолингвистика 5 (1-2). 43–56.
Что такое лингвистика? — Языкознание
Дисциплина лингвистика фокусируется на теориях языковой структуры, вариаций и использования, описании и документировании современных языков, а также на применении теорий языка для понимания разума и мозга, человеческой культуры, социального поведения и языка. обучение и преподавание.
Фонология и фонетика — изучение звуковых систем языков — занимается основными высказываниями в речи. Его можно исследовать, наблюдая, какие физические свойства речевого тракта (включая губы и язык) используются для формирования различных языковых звуков для передачи информации. Морфология и синтаксис связаны с изучением внутренней структуры слов и предложений. Помимо изучения звуковых систем языков и структуры слов и предложений, лингвисты стремятся определить значение слов и сочетаний слов.Это исследование известно как семантика. Семантики также сравнивают значения этих комбинаций, когда они взаимодействуют с контекстной информацией, подполе, известное как прагматика.
Лингвисты исследуют, как люди приобретают свои знания о языке, как эти знания взаимодействуют с другими когнитивными процессами, как они варьируются в зависимости от носителей языка и географических регионов и как моделировать эти знания с помощью вычислений. Они изучают, как представлять структуру различных аспектов языка (таких как звуки или значение), как теоретически учитывать различные языковые модели и как различные компоненты языка взаимодействуют друг с другом.Многие лингвисты собирают эмпирические данные, чтобы помочь им понять конкретный язык или языки в целом. Они могут проводить исследования, взаимодействуя с детьми и взрослыми в школах, на местах и в университетских лабораториях.
Из-за всепроникающего влияния языка на нашу повседневную жизнь работа в лингвистике во многом взаимодействует с исследованиями, проводимыми во многих других областях, включая психологию, антропологию, нейробиологию, право, философию, информатику, коммуникации и образование.Специалисты в области лингвистики находят практические возможности для своей лингвистической подготовки в компьютерной индустрии, юриспруденции и судебной медицине, обучении иностранным языкам и английскому как второму языку, письменному и устному переводу, патологии речи, лексикографии и разработке политики в правительстве и образовании. Все эти области занятости имеют общий интерес к людям с высокоразвитыми навыками анализа и использования устной или письменной речи. Специальность по лингвистике дает студентам именно такие навыки.
Язык, Знание | Интернет-энциклопедия философии
Люди владеют языком: они читают, пишут, говорят и слушают; и они делают все это на естественных языках, таких как английский, русский и арабский.Многие философы и лингвисты интересовались, чем объясняется эта способность пользователей языка к своему языку. Язык можно рассматривать как абстрактную систему, характеризуемую либо как набор грамматических правил, либо как аксиоматическую теоретическую структуру (подумайте, например, о том, как кто-то охарактеризовал бы шахматы как набор правил, или как кто-то представляет себе шахматы как набор правил). геометрия как аксиоматическая система). Таким образом, может возникнуть вопрос: какое отношение носители языка имеют к абстрактной системе, составляющей язык, на котором они говорят? Самая популярная идея состоит в том, чтобы представить эту взаимосвязь в терминах знания , в частности, знания о лингвистических фактах: те, кто овладел английским языком, имеют знания о синтаксисе и семантике английского языка.Более того, благодаря этим знаниям они могут читать, писать, говорить и разговаривать на английском языке. Хотя эта точка зрения широко распространена, у нее есть возражения, и в данной статье мы рассмотрим аргументы в пользу приписывания языковых знаний говорящим, а также рассмотрим природу этих знаний.
Содержание
- Введение
- Что знают носители языка?
- Почему думают, что говорящие на каком-либо языке знают свой язык?
- Аргумент изучения языка
- Психоаналитический аргумент: признание изнутри
- Аргумент, рационализирующий поведение
- Новый аргумент о признании приговора
- Аргумент следования правилам
- Аргумент оптимального моделирования
- Сводка
- Какой вид знания является неявным знанием?
- Лингвистические знания как знания
- Изолированное знание
- Ссылки и дополнительная литература
1.Введение
Алекс Барбер формулирует тезис, который мы будем исследовать следующим образом:
… пользователи обычного языка обладают структурой знаний, разумно так называемой, сложной системы правил или принципов языка. (2003b, 3)
Роберт Мэтьюз так же характеризует то, что он называет «полученным мнением»:
Знание языка — это вопрос знания системы правил и принципов, составляющих грамматику этого языка. Обладать такими знаниями — значит иметь явное внутреннее представление этих правил и принципов, которые говорящие используют в процессе производства и понимания языка.(2003, 188-9)
Хотя эта точка зрения широко распространена, она не лишена возражений, и в данной статье мы рассмотрим аргументы в пользу приписывания языковых знаний говорящим, а также рассмотрим природу этого знания.
Необходимо ответить на три основных вопроса. Во-первых, если предположить, что правильно сказать, что мастера языка имеют знания о своем языке, возникает вопрос о том, что именно они знают.Стивен Стич (1971), обсуждая знания ораторами синтаксических принципов и концепций, выделяет три альтернативы. (A) Можно сказать, что говорящие на языке знают факты об особых свойствах конкретных предложений и выражений своего языка. Например, можно сказать, что те, кто говорит по-английски, знают, что «у Мэри был ягненок» двусмысленно, или что «Нэнси нравится Бен» и «Бен нравится Нэнси» связаны как активные и пассивные преобразования голоса.(B) В более общем плане можно сказать, что говорящие знают синтаксическую и / или семантическую теорию своего языка. С этой альтернативной точки зрения можно сказать, что говорящие по-английски знают всю теорию истины Дэвидсона для английского языка или знают, с синтаксической стороны, что NP → Det + Adj + N является правилом грамматики английского языка. . (Стич, 1971, 480). (C) Наконец, и в большинстве случаев можно сказать, что говорящие знают принципы и правила того, что лингвисты называют универсальной грамматикой .То есть, можно сказать, что они знают, «что все человеческие языки имеют структуру фраз и правила преобразования или что грамматика каждого языка содержит правило S → NP + VP ». (Стич, 1971, 480). В более поздних обсуждениях этой темы, которые были сосредоточены на знании теории истины Дэвидсона для языка, а не на знании синтаксических принципов, вопрос заключался в том, знают ли говорящие только теоремы теории истины или также аксиомы.
Во-вторых, почему мы вообще должны думать, что релевантная взаимосвязь — это одна из знаний ? Движения велосипедиста, успешно завернувшего за угол, должным образом описываются сложной системой уравнений физики, но, конечно, велосипедисту нет необходимости знать эти уравнения, чтобы сохранять равновесие. В таком же ключе, почему мы не можем сказать, что языковое поведение говорящего по-английски просто должным образом описывается семантическими и синтаксическими правилами английского языка? Иными словами, почему мы должны сказать, что носители английского языка знают правила английского языка вместо того, чтобы просто сказать, что их лингвистическое поведение правильно описано этими правилами так, как поведение велосипедиста правильно описывается законами физика? В этой статье мы кратко рассмотрим некоторые из наиболее ярких аргументов в пользу тезиса о том, что мастера языка знают семантические и синтаксические теории своего языка.
В-третьих, и это, возможно, наиболее важно, возникает вопрос о том, что это за знание лингвистическое знание. Все участники этой дискуссии согласны с тем, что если мастера английского языка обладают знаниями семантической и / или синтаксической теории английского языка, эти знания существенно отличаются от более обычных видов знаний. Помимо других важных различий между знанием языка и более обычными видами знаний, те, кто якобы владеет языком, редко, если вообще когда-либо, могут сказать то, что они знают, и рассматриваемое знание в значительной степени, если не полностью, недоступны сознанию.Термин «неявное знание» был введен, чтобы обозначить это различие. Рут, говорящая по-английски, может знать в обычном смысле этого слова, что Чикаго — самый большой город в Иллинойсе (если ее спросить, например, какой самый большой город в Иллинойсе, она ответит правильно), но знание она Имеет семантическую теорию английского языка лучше всего охарактеризовать как «молчаливую», поскольку она не может, среди прочего, думать или рассказывать кому-либо содержание того, что она знает. Далее мы обсудим аргументы в пользу того, что наше знание нашего языка является неявным, чем неявное знание отличается от знания в обычном смысле этого слова, а также различные концепции неявного знания, которые предлагались на протяжении многих лет. .
2. Что знают носители языка?
Вопрос о неявном лингвистическом знании возник в связи с двумя отдельными проблемами философии языка. Впервые оно возникло в 1960-х годах в связи с утверждением Ноама Хомского о том, что каждый носитель естественного языка знает как грамматику языка, на котором он говорит (английский, арабский и т. Д.), Так и универсальную грамматику , которая определяет лингвистические универсалии, или грамматические свойства всех естественных языков.Заявления Хомского привлекли внимание философов не просто потому, что он заявлял о неявном лингвистическом знании, но потому, что он утверждал, что знание универсальной грамматики было врожденным для человека. Это утверждение, поскольку оно, казалось, возродило некоторые ключевые принципы рационализма 17-го века, быстро привлекло критическое внимание философского мира. Согласно точке зрения Хомского (по крайней мере, как она когда-то была выражена) люди рождаются, зная принципы универсальной грамматики, и, применяя эти принципы в среде, скажем, англоговорящих, они приходят к изучению грамматики английского языка.Далее Хомский утверждал, что знание грамматики английского языка необходимо для того, чтобы уметь читать, писать, говорить и понимать по-английски. Поскольку Хомский интересовался в первую очередь синтаксическими правилами и принципами языка, дебаты вокруг нативизма Хомского превратились в дискуссию о том, обладают ли носители синтаксическим (или, как это часто называют, грамматическим) знанием своего языка. В связи с этим спором философы сочли уместным подумать о трех отдельных заявлениях о знании:
(a) говорящие на каком-либо языке знают грамматические свойства отдельных выражений своего языка;
(b) говорящие на каком-либо языке знают определенные грамматические правила естественного языка; и
(c) говорящие на каком-либо языке знают принципы универсальной грамматики.(См. Эту таксономию в Stich, 1971, и Graves, et. Al., 1973)
Большая часть нашего обсуждения здесь будет сосредоточена на (a) и (b), хотя мы сделаем несколько кратких упоминаний о пункте (c). Один из центральных вопросов в этой дискуссии касается того факта, что грамматические правила любого естественного языка являются абстрактными, техническими и сложными и, как таковые, сформулированы в понятиях, которыми среднестатистический говорящий не обладает. Из-за этих особенностей грамматических правил многие философы не решаются приписывать их говорящим.Во-вторых, проблема неявного лингвистического знания возникла в связи с теоретической семантикой, вдохновленной работами Дональда Дэвидсона. Дэвидсона больше интересовала семантика, чем синтаксис, и его интересовал проект построения семантической теории естественного языка. Эти теории (известные в литературе как «Т-теории» или «теории истины») имеют аксиоматическую структуру с аксиомами, определяющими значения элементарных элементов языка (грубо говоря, слов) и теорем, которые являются логически выведены из аксиом — уточняющие значения предложений.Здесь вопрос о лингвистических знаниях говорящего — это вопрос о том, следует ли говорить, что компетентные носители языка знают теорию истины для своего языка, и, если они знают, следует ли им приписывать знание только теорем, или со знанием аксиом (хотя сам Дэвидсон не интересовался этим конкретным вопросом).
Один из центральных вопросов в дебатах о знании аксиом теории истинности — это идея о том, что существует несколько способов аксиоматизации одного и того же набора теорем.Если говорят, что англоговорящие знают аксиомы теории истины для английского языка, какой набор аксиом они знают? Помимо этой проблемы множественной аксиоматизации, здесь также всплывают вопросы сложности и недоступности для сознания говорящих, которые возникают в хомских дебатах.
3. Почему вы думаете, что говорящие на каком-либо языке знают свой язык?
Ясно, что языковые знания говорящих, если они у них есть, представляют собой странный вид знаний.То есть такие знания существенно отличаются от обычных, повседневных знаний. Хотя полный анализ условий получения знаний выходит далеко за рамки данной статьи, Стич выделяет некоторые важные особенности обычных знаний:
Обычно, когда человек знает, что p , он иногда отражал это p или знал, что p ; если он склонен быть правдивым и в остальном психологически нормальным, он будет утверждать, что p , если его спросят.Что еще более важно, он способен понять некоторые утверждения, которые выражают то, что он знает. (1971, 485-6)
Но эти условия редко, если когда-либо, выполняются в случае знания пользователями языка грамматических принципов своего языка. Мартин Дэвис (1989) выделяет три существенных различия между неявным знанием и обычно так называемым знанием: предположения, которые неявно известны, (i) недоступны сознанию знающего, (ii) раскрывают концепции, которыми познающий обладает только неявно, и (iii) предположительно изолированы от других суждений, которые может знать знающий.(Логическая изоляция лингвистических знаний будет обсуждаться в Разделе IV ниже.) Результатом этих соображений является то, что бремя аргументов ложится на защитников лингвистических знаний . В конце концов, без такого аргумента обращение к бритве Оккама, казалось бы, говорит нам, что простейший подход — это просто сказать, что языковое поведение говорящего просто точно описано принципами семантической или синтаксической теории, а не тем, что они собственно знаю сама теория.(Вспомните наш пример с велосипедистом: учитывая, что большинство велосипедистов не могли рассказать нам или даже довести до собственного сознания детали физических уравнений, которые описывают их поведение на велосипеде, без аргументов в пользу приписывания им знания этих уравнений, мы следует только сказать, что их поведение точно описывается этими уравнениями.) В этом разделе мы рассмотрим некоторые из наиболее важных аргументов в пользу приписывания языковых знаний знатокам языка.
а. Аргумент изучения языка
Есть некоторые свидетельства о природе изучения языка, которые, кажется, подразумевают, что мастера языка имеют знания о своем языке. Согласно некоторым источникам, ребенок, изучающий язык, вовлечен в такую же деятельность, как и полевой лингвист, пытающийся выяснить язык туземцев, которых он изучает. Полевой лингвист участвует в построении теории родного языка: лингвист формулирует гипотезы о том, что означают определенные слова и фразы, проверяет эти гипотезы (возможно, делая предположения о том, что местные жители сказали бы в определенной ситуации, или разговаривая с людьми). аборигены и делают прогнозы относительно их ответов ей), и модифицирует свою теорию в свете результатов этих тестов.Идея состоит в том, что младенцы, изучающие язык, являются «маленькими лингвистами», вовлеченными в процесс того же рода: младенец занимается формулированием, проверкой и пересмотром гипотез о значении и структуре языка, на котором говорят его окружающие. Конечно, в этой картине изучения языка как построения теории построение теории происходит на подсознательном уровне, а гипотезы формулируются на так называемом языке мышления , который отличается от любого естественного языка.
Если этот рассказ об изучении языка верен (Куайн, например, кажется его сторонником), то должно быть так, что изучающие язык обладают лингвистическими знаниями. Во-первых, изучающие язык будут знать результаты своей теории. Во многом так же, как лингвист, в конце концов, знает, что «токток» является родным словом «огонь», поэтому изучающий язык будет знать значения слов изучаемого языка. Во-вторых, изучающий язык должен знать концепции, необходимые для формулирования его гипотез.Если, например, гипотезы, сформулированные учащимся, изучающим язык, включают утверждения типа «« Большая коробка »- это именная фраза» и «« Ящик был нарисован Нэнси »пассивным голосом», то изучающий язык должен знать, что существительные фразы и что это значит, когда предложение звучит в пассивном тоне. Чтобы сформулировать гипотезы о словосочетаниях существительных, пассивном залоге и других семантических и синтаксических категориях, изучающий язык должен знать эти категории. Или, говоря другими словами, изучающий язык должен владеть концепциями, которые он использует в гипотезах, которые он формулирует в процессе изучения языка.
Этот аргумент не лишен возражений. Во-первых, есть философы, которые отвергают модель изучающих язык как «маленьких лингвистов». Во-вторых, даже если это описание изучения языка верно, оно ничего не говорит нам о том, задействованы ли лингвистические знания (то есть знание семантики и синтаксиса естественного языка) в нашем повседневном использовании языка. Возможно, даже если знание задействовано в изучении языка, такое знание играет ту же роль, что и обучающие колеса в обучении езде на велосипеде: хотя и необходимы для изучения , как ездить на велосипеде, они впоследствии отбрасываются.Когда взрослые велосипедисты едут, они не используют тренировочные колеса, и может также случиться так, что когда зрелые пользователи языка используют свой язык, они больше не используют знания, которые они использовали для его приобретения. Что нас интересует, так это то, требует ли использование языка в повседневном чтении, письме и разговоре, чтобы пользователи языка опирались на лингвистические знания, и поэтому данный аргумент, взятый сам по себе, является неполным.
г. Психоаналитический аргумент: признание изнутри
Пользователи языка иногда, хотя и не часто, задумываются о семантических особенностях своего языка.Они могут сделать это самостоятельно или в ходе собеседования с лингвистом. В ходе такого размышления пользователи языка делают суждения о семантических и синтаксических свойствах предложений и отношениях между ними. Таким образом, получив набор английских предложений, мастера английского языка смогут сопоставить те, что в активном голосе, с их синонимичными пассивными версиями, или повествовательные предложения с соответствующими вопросами и так далее.
Можно подумать, что что-то в отношении явных лингвистических суждений, которые пользователи языка делают в ходе этого второго порядка, металингвистической рефлексии, требует атрибуции лингвистических знаний.Возможно, тот факт, что пользователи языка могут делать явные суждения о семантических свойствах предложений, с которыми они никогда раньше не сталкивались, является основанием для того, чтобы сказать, что они должны были знать семантические истины заранее. Томас Нагель (1969) утверждал, что определенная особенность рефлексивного процесса — тот факт, что при представлении определенных положений семантических и синтаксических теорий пользователи языка признают их «изнутри» как правильные — подразумевают предшествующие лингвистические знания.
Как уже упоминалось, одним из серьезных препятствий на пути к приписыванию языковых знаний является тот факт, что положения соответствующих семантических теорий очень сложны и включают технические теоретические концепции.В свете этих фактов Нагель задается вопросом, при каких условиях может быть уместным приписывать знание таких суждений ораторам. Для разгадки Нагель обращает свое внимание на «бессознательное знание в обычном психоаналитическом смысле».
Психоаналитическое приписывание бессознательного знания или бессознательных мотивов в этом отношении не зависит просто от возможности организации реакций и действий субъекта в соответствии с предполагаемым бессознательным материалом. Вдобавок, хотя он не формулирует свое сознательное знание или позицию по собственному желанию и может отрицать это, когда его спрашивают, обычно можно с помощью аналитических методов довести его до см. , что рассматриваемое утверждение выражает то, что он знает. или чувствует.То есть он может в конечном итоге признать это утверждение выражением его собственной веры, если оно представлено ему достаточно четко и при правильных обстоятельствах. Таким образом, то, что было бессознательным, можно хотя бы частично довести до сознания. Важно, чтобы его признание , а не было основано просто на наблюдении за его собственными реакциями и поведением, и чтобы он пришел к признанию правильности атрибуции изнутри. (1969, 175-6)
Затем Нагель предлагает следующее предложение по атрибуции бессознательного или неявного знания:
… там, где признание такого рода в принципе возможно, есть веская причина говорить о знаниях и убеждениях, даже в тех случаях, когда соответствующие принципы или утверждения еще не были сознательно признаны, или даже в тех случаях, когда они никогда не будут явным образом сформулированы.(1969, 176)
и утверждает, что такого рода признание существует в лингвистической сфере:
… мы можем наблюдать, что точные формулировки грамматических правил часто вызывают то же чувство признания у говорящих, которые подчиняются им в течение многих лет, что вызвано явной формулировкой вытесненного материала, который годами влиял на поведение человека. (1969, 176)
Соответственно, заключает он, у нас есть основания приписывать лингвистические знания пользователям языка.Нагель, по-видимому, обнаружил феномен — признание «изнутри» правильности правила или принципа, который адекватно объясняется только приписыванием предшествующего знания. Мы не можем адекватно понять это «Конечно! Вот и все! Я знал это с самого начала! » явление, если (или так утверждают) мы не говорим, что пользователи языка имели знания до того, как были допрошены.
Есть два возражения против этого аргумента. Во-первых, даже если это здравый смысл, нам нужно больше узнать о том, как это применимо к нерефлективному использованию языка на языке .В общем, можно попытаться объяснить некоторую особенность явных лингвистических суждений с точки зрения лингвистических знаний, но для того, чтобы сделать вывод, что использование языка первого порядка включает активное развертывание лингвистических знаний, нам нужен аргумент в пользу утверждения о том, что язык первого порядка использование языка заключается в вынесении явных лингвистических суждений. Основываясь на более ранней аналогии с ездой на велосипеде, мы можем сказать, что велосипедист имеет всевозможные знания о механической работе своего велосипеда — и мы можем показать это, опросив его перед гонкой в его гараже, — но из этого не следует. что он применяет или использует эти знания во время езды на велосипеде.
Во-вторых, как утверждал Стич (1971), сомнительно, что мы действительно можем довести говорящих до такого рода признания. Хотя это, безусловно, возможно сделать с помощью некоторых лингвистических правил, тот факт, что правила, которые, по мнению лингвистов и философов, составляют любой естественный язык, являются чрезвычайно абстрактными, сложными и техническими, будет возражать против возможности привлечения носителей языка к пониманию. это признание языковых правил этого языка «изнутри».
г. Аргумент, рационализирующий поведение
Два аргумента, которые мы только что рассмотрели, не дают нам убедительных оснований полагать, что обычное повседневное использование языка требует приписывания языковых знаний носителям. Хотя они могут приблизить нас к такому выводу, они в лучшем случае неполны. Аргумент рационализирующего поведения, напротив, фокусируется именно на повседневном использовании языка для обоснования своего вывода и по этой причине является более сильным аргументом.
Одним из распространенных оправданий приписывания знаний людям является то, что такие приписывания знаний необходимы для объяснения их поведения. Итак, если позаимствовать пример у Эрнеста Лепора, сторонника этого аргумента, если мы увидим бегущую Золушку и попытаемся объяснить такое ее поведение, мы, естественно, приписываем ей желание (скажем, быть дома к полуночи) и некоторые убеждения. (скажем, что уже почти полночь, и что она не вернется домой к полуночи, если не убежит). Единственный способ рационализировать (т.Разобраться в поведении Золушки заключается в том, чтобы приписать ей некий набор убеждений и желаний. Пока что это просто стандартная психология убеждений и желаний и не имеет ничего общего с лингвистическими знаниями. Лепор, однако, адаптировал этот аргумент в пользу лингвистического знания, и именно такая адаптация составляет «аргумент рационализирующего поведения» для лингвистического знания.
LePore предлагает нам представить, что Золушка бежит, потому что Арабелла крикнула ей: «Уже почти полночь!» В этом случае, чтобы понять поведение Золушки, кажется, мы должны приписать Золушке как минимум три дополнительных убеждения:
(i) Арабелла произнесла фразу «Уже почти полночь»; и
(ii) что «почти полночь» означает, что уже почти полночь; и
(iii) что Арабелла говорит правду
Утверждение, что Золушка придерживается этих трех убеждений, кажется необходимым, чтобы адекватно объяснить, почему Золушка, услышав Арабеллу, считает, что сейчас почти полночь.(И, учитывая ее веру в то, что она может вернуться домой к полуночи, только если она убежит, и ее желание быть дома к полуночи, мы можем понять, почему она бежит). Однако обратите внимание, что если это история, которую нужно рассказать, у нас есть , с (ii), приписывает Золушке убеждение о семантических свойствах конкретного английского предложения. Если Золушка бежит из-за того, что Арабелла крикнула ей: «Уже почти полночь», похоже, что для рационализации поведения Золушки необходимо приписать Золушке представление о лингвистических свойствах предложения на ее языке.Следовательно, рационализация поведения Золушки требует, чтобы мы приписывали Золушке лингвистические знания.
Этот момент можно понять еще раз, если мы представим, что Золушка не понимает по-английски. После того, как Арабелла кричит «Уже почти полночь», Золушка все еще может формировать убеждения (i) и (iii), (убеждение (i), примечание, касается только слов, произнесенных Арабеллой; даже если она не понимает английского, Золушка может все еще верить, что Арабелла произнесла определенные слова), но она не побежит.Причина, по которой она не поймет, состоит в том, что она не поняла того, что сказала Арабелла. То есть ей не хватает веры (ii). Это кажется веским доводом в пользу представления о понимании языка говорящим с точки зрения лингвистического знания самого языка. Лепор объясняет это так:
Как насчет понимания языка оправдывает, например, веру в то, что сейчас полночь, когда это понимание сочетается с другими взглядами, например, с верой в то, что Арабелла произнесла «уже [почти] полночь»? Трудно понять, как еще мы могли бы оправдать такое убеждение, не приписывая дополнительных убеждений, знаний или других пропозициональных установок, которые у говорящего могут быть, но отсутствуют у не говорящего.(1986, 5)
Таков аргумент рационализирующего поведения для вывода о том, что носители языка имеют представления о значениях конкретных предложений своего языка. Поведение пользователей языка (в частности, их реакция на высказывания других) показывает, что у них есть представления о том, что означают предложения на их языке. Заметив вывеску на витрине магазина с надписью «Внутри бесплатные книги по философии!» Золушка входит в магазин. Рационализация ее поведения требует, чтобы мы приписали Золушке веру в то, что в магазине есть бесплатные книги по философии.И лучшее объяснение того, как она пришла к этому убеждению, заключается в том, что она знает, что такое английское предложение «Бесплатные книги по философии внутри!» средства. И так далее о ее реакции на другие предложения английского языка. Только если мы приписываем лингвистические знания носителям английского языка, мы сможем понять их поведение. Что важно в этом аргументе, так это то, что он обращается к обычным, повседневным особенностям использования языка, и это одна из его сильных сторон.
Однако одним из ограничений этого аргумента является то, что он позволяет приписывать говорящим знания о семантических свойствах только определенных предложений их языка.Другими словами, с точки зрения теории значения Дэвидсона, это аргумент, что Золушка знает теоремы этих теорий. Чтобы доказать, что Золушка знает больше, нам нужно обратиться к аргументу о признании новаторских предложений.
г. Аргумент о признании нового приговора
Это, пожалуй, один из самых известных и пользующихся наибольшим доверием аргументов в пользу лингвистических знаний, и мы можем подойти к нему, начав с того места, где остановился аргумент рационализирующего поведения.Этот аргумент, если он верен, свидетельствует о том, что понимание говорящими на своем языке предложений состоит в том, что они имеют убеждения относительно значений этих предложений. Философы и лингвисты уже давно впечатлены тем фактом, что после знакомства с небольшим количеством языковых строк мастера языка способны понять потенциальную бесконечность ранее не встречавшихся языковых строк. После ознакомления с небольшим количеством английских предложений говорящие могут распознать практически любое английское предложение, включая предложения, которые они никогда раньше не видели и не слышали, что означает это предложение.Это замечательный подвиг, и он требует объяснений. Как характеризует Криспин Райт, центральный проект теоретической лингвистики состоит в том, чтобы «объяснить наше признание синтаксиса и смысла новых предложений» (1989, 258), и, согласно аргументу о признании новаторских предложений, лучшее такое объяснение будет привлекательно для когнитивные состояния пользователей языка.
Лучшее объяснение способности говорящих иметь представления о значениях потенциальной бесконечности предложений включает утверждение, что говорящие получают свое представление о значении предложения из других убеждений (немного упрощая) о значениях предложения. составные слова.Причина, по которой Нэнси верит в смысл предложения, с которым она никогда раньше не сталкивалась, заключается в том, что у нее уже есть убеждения о значениях всех слов (и семантическом значении синтаксиса) в этом предложении. Поскольку убеждения Нэнси о значениях предложений рассматриваются как убеждения относительно теорем теории значения Дэвидсона, мы можем рассматривать вывод этого аргумента как приписывающий убеждениям Нэнси о аксиомах теории.
Может быть полезно подумать о самом языке, оставив в стороне вопрос о знании языка носителями языка.Что позволяет строить новые предложения на английском языке, предложения, которые никогда раньше не строились? Несомненно, дело в том, что английский язык композиционен: предложения строятся, проще говоря, из слов. Конечный набор слов может быть организован бесконечным числом способов, создавая потенциальную бесконечность английских предложений. Таким образом, эта композиционность применима к структуре знания говорящего на своем языке: их способность понимать (которая, согласно аргументу рационализирующего поведения, состоит в семантическом убеждении) потенциальную бесконечность предложений коренится в их знании языка. аксиомы теории смысла.
e. Аргумент следования правилам
Вдохновленный дискуссией Витгенштейна в The Philosophical Investigations , существует традиция, согласно которой говорение на языке понимается как вопрос следования набору правил: сам язык задуман как набор правил (как шахматы) ) и те, кто говорит на этом языке, соблюдают эти правила в процессе использования своего языка, так же как шахматисты следуют правилам шахмат во время игры.Джон Сирл является сторонником такого взгляда на использование языка:
Говорить на языке — это очень сложная форма поведения, управляемая правилами. Выучить и овладеть языком означает (среди прочего) выучить и усвоить эти правила. Это знакомая точка зрения в философии и лингвистике. (Сирл, 1969, 12)
Несколько позже и проще Сирл говорит следующее: «говорение на языке означает выполнение действий в соответствии с правилами». (1969, 36). Если мы примем эту точку зрения, мы сможем построить аргумент в пользу приписывания языковых знаний носителям языка.
Прежде всего, необходимо отметить важное различие между, с одной стороны, , следуя правилу или , руководствуясь правилом , и, с другой стороны, , действующим в соответствии с правилом или , чье поведение правильно описывается правилом . Куайн иллюстрирует это различие следующим образом:
Представьте себе две системы грамматики английского языка: одну — старомодную, в значительной степени опирающуюся на латинских грамматиков, а другую — упрощенную формулировку, созданную Йесперсеном.Представьте себе, что эти две системы экстенсивно эквивалентны в этом смысле: они рекурсивно определяют один и тот же бесконечный набор правильно построенных английских предложений. В Дании мальчики в одной школе изучают английский по одной системе, а мальчики из другой школы — по другой. В конце концов, все мальчики звучат одинаково. Обе системы правил подходят для поведения всех мальчиков, но каждая система определяет поведение только половины мальчиков. (Куайн, 1972, 442)
Только половина мальчиков — , соблюдают правила Есперсена (потому что только половина мальчиков выучила правила Джесперсена), но все мальчики действуют в соответствии с правилами Джесперсена.То есть поведение всех мальчиков на правильно описывается правилами Джесперсена. Или, другими словами, ни одно поведение любого из мальчиков, когда-либо , не нарушает правил Джесперсена.
По мнению сторонников аргумента о следовании правилам, свободно говорящих по-английски следует рассматривать как , следуя правилам английского языка, а не просто как , действующий в соответствии с с ними. В чем разница между тем, кто следует правилу, и тем, кто просто действует в соответствии с ним? Аргумент следования правилам утверждает, что для проведения этого различия необходимо приписать знание правил бегло говорящим.
Аргумент звучит так. Во-первых, агент следует правилу , только если это правило каким-то образом связано с объяснением его поведения. Если мы говорим, что Нэнси, играя в шахматы, следует правилу «Слоны могут двигаться только по диагонали», то мы соглашаемся с тем, что объяснение того, почему Нэнси действовала так, как она поступила, будет апеллировать к этому правилу. Напротив, это правило не появляется в объяснении поведения человека, который просто действует в соответствии с этим правилом.Во-вторых, то, как правило проявляется как часть объяснения поведения Нэнси, следующего за правилом, заключается в том, что правило появляется как одна из причин ее поведения. Соответственно, правило не участвует в причинном объяснении поведения человека, который просто действует в соответствии с этим правилом. Максимум, что мы можем сказать о правиле, в соответствии с которым агент просто действует, — это то, что правило действительно описывает его поведение. Правило входит в число причин поведения агента , следующего этому правилу.И, наконец, в-третьих, правило выступает как причина поведения агента, поскольку агент знает или каким-то образом запомнил это правило. Из этих трех утверждений мы получаем вывод, что свободно говорящие на языке (чье лингвистическое поведение понимается как следование правилам) обладают лингвистическими знаниями: они знают правила, которым они следуют. Розенберг дает хорошее описание этой позиции:
Научиться вести себя в соответствии с определенными правилами, по-видимому, означает научиться выполнять определенные действия или избегать их.Но дело не только в этом. Голубь, который был обучен (обучен) клевать ключ при определенных обстоятельствах, не научился вести себя в соответствии с какими-либо правилами. Еще требуется, чтобы рассматриваемые действия продолжались или избегались, потому что они предписаны или запрещены правилами. Если агент следует правилу в ходе своей деятельности, то рассматриваемое правило должно в некотором смысле «присутствовать в уме». (1974, 31)
Этот Аргумент следования правилу, в котором говорится о разнице между следованием правилу и действиями в соответствии с правилом, отличается своей отправной точкой от Аргумента, рационализирующего поведение.Его основное внимание уделяется пониманию ответов агентов на высказывания своих собеседников, но в конечном итоге все происходит примерно в одном и том же месте: свободно владеющие языком пользователи обладают лингвистическими знаниями и используют эти знания в процессе использования своего языка.
ф. Аргумент оптимального моделирования
Джерри Фодор защищает «интеллектуалистские» взгляды на психологию и, делая это, приводит еще один аргумент в пользу приписывания неявного знания пользователям языка. Фодор занимается психологией в целом, а не просто объяснением языкового поведения, и поэтому полное понимание аргумента требует, чтобы мы кратко рассмотрели его интеллектуальную позицию.
Согласно Фодору, объяснение того, как люди щелкают пальцами или завязывают обувь, заключается в том, что существуют инструкции, как это делать — описания в терминах элементарных операций нашей нервной, перцепционной и мышечной систем — и что эти инструкции инкапсулируются как информация в нашем сознании. Поскольку, щелкая пальцами или завязывая обувь, мы применяем эти инструкции, мы должны их знать. Фодор часто использует образы «маленьких человечков в наших головах», но ценность этой метафоры просто в том, что информация каким-то образом представлена в нашем сознании.Каждый раз, когда мы завязываем обувь, маленькие агенты в нашей голове (и в других частях нашей нервной системы) выполняют инструкции, содержащиеся в «инструкции» по завязке обуви. Сказать, что мы умеем завязывать обувь, — это просто сказать, что мы знаем инструкции по этому поводу. Что делает его позицию интеллектуалистом , так это обращение к представленной информации как части объяснения нашего поведения. Как выразился сам Фодор: «Интеллектуалистский отчет о X -ing говорит, что всякий раз, когда вы используете X , маленький человечек в вашей голове имеет доступ к руководству по X -ing и использует его; и, конечно же, все, что принадлежит ему, принадлежит вам.”(1968, 636)
Фодор чувствителен к тому факту, что те из нас, кто владеет этим знанием, не могут ответить на вопрос: «Как один X»? То есть Рут может быть не в состоянии объяснить (в терминах нервных импульсов, мышечных сокращений и т. Д.), Как она щелкает пальцами, но, тем не менее, она знает инструкции по щелканью пальцами, сформулированные в терминах нервных окончаний. выстрелы и мышечные сокращения. Таким образом, признает Фодор, это знание должно быть неявным, и он пытается предоставить аргумент, чтобы сказать, несмотря на ее неспособность сказать, как она X -е, что Рут знает инструкции для X-ing .Его аргумент апеллирует к оптимальному моделированию поведения организма, то есть к машине, компьютерной программе или другому искусственному устройству, которое имитирует поведение организма.
Позиция Фодора относительно атрибуции неявного знания удачно резюмируется следующим образом:
… если X — это то, что организм умеет делать, но не может объяснить, как это делать, и если S — это некоторая последовательность операций, спецификация которой будет представлять собой ответ на вопрос «Как вы X ? », И если оптимальное моделирование поведения организма X -s путем выполнения последовательности операций, указанных в S , то организм неявно знает ответ на вопрос« Как сделать you X ? », а S — это формулировка неявного знания организма.(1968, 638)
Если мы построим робота, который оптимально имитирует щелканье пальцев Рут, и робот выполняет серию инструкций S1, S2, S3 и т. Д., То, согласно Фодору, Рут неявно знает S1, S2, S3 и т. Д. on Особенно странной особенностью этого предложения является то, что он делает вывод о Рут, заметив что-то в роботе. Тот факт, что мы можем построить робота, имитирующего щелканье пальцев Рут (или любого другого человека), не должен давать нам никаких доказательств относительно Рут, не так ли? Как говорит Фодор, «каким образом любой факт о вычислительных операциях некоторой машины (даже машины, которая оптимально моделирует поведение организма) может служить основанием для утверждения, что эпистемическая связь [то есть неявное знание] выполняется между организмом и предложением? » (638)
Именно на этой стадии Фодор применяет следующий, на первый взгляд разумный, индуктивный принцип: из одинаковых следствий выводят одинаковые причины.Поскольку робот и Рут проявляют похожие эффекты, и мы знаем причину поведения робота — она выполняет инструкции — мы можем сделать вывод (конечно, индуктивно), что поведение Рут имеет аналогичную причину.
Если машины и организмы могут производить поведение одного и того же типа и если описания машинных вычислений в терминах правил, инструкций и т. Д., Которые они используют, являются истинными описаниями этиологии их результатов, то принцип, разрешающий умозаключения от одинаковых следствий до одинаковых причин должно позволить нам сделать вывод, что неявное знание организмов представлено программами машин, моделирующих их поведение.(640)
До сих пор мы говорили в общих чертах о поведении организмов — связывании обуви, щелканье пальцами и так далее, — но, конечно, мы можем применить аргумент Фодора к языковому поведению. Поскольку говорить по-английски, читать по-немецки или разговаривать по-арабски — это разумное поведение наравне с завязыванием обуви и щелканьем пальцев, если мы сможем (а) прийти к спецификации набора инструкций о том, как эти вещи делать — набора инструкции, которые, по всей вероятности, будут ссылаться на семантические и синтаксические теории этих языков — и если мы сможем (б) произвести оптимальную симуляцию использования такого языка, которая имитирует использование человеческого языка путем выполнения этих инструкций, тогда мы сможем, Исходя из рассуждений Фодора, сделать вывод, что люди, говорящие на этих языках, неявно знают семантические и синтаксические теории языков, на которых они говорят.
г. Резюме
Мы видели ряд аргументов, которые пытаются установить, что носители языка знают семантические и синтаксические свойства слов и предложений своего языка. Стоит повторить, что аргумент находится на суде сторонника лингвистического знания: многие аспекты, в которых лингвистическое знание, если оно существует, отличается от обычного знания, возлагают бремя аргументов на философа, который отстаивает позицию, согласно которой каждое обычное знание говорящий на языке обладает синтаксическими и семантическими знаниями.
Аргументы, собранные здесь, так или иначе являются аргументами в пользу лучшего объяснения. Есть некоторые явления (изучение языка, распознавание новых предложений, поведение в ответ на высказывание и т. Д.), Которые, согласно аргументам, лучше всего (или, возможно, только) могут быть объяснены приписыванием знаний говорящим. Это, конечно, совершенно законная форма аргументации, которая в конечном итоге может сыграть решающую роль. Но, как и все подобные аргументы, они уязвимы для возражающего, который думает, что рассматриваемые явления либо не нуждаются в объяснении, либо могут быть объяснены более простыми терминами, то есть терминами, не требующими атрибуции знания.
Если, однако, мы согласимся с выводом этих аргументов, нам нужно будет исследовать природу неявного знания. В каком отношении неявное знание похоже на другие, более знакомые виды знания? Чем он отличается? Может ли оно быть настолько другим, чтобы вообще не считаться знанием? Это некоторые из вопросов, которые мы обсудим в заключительном разделе.
4. Что такое неявное знание?
Если мы согласимся с выводом вышеприведенных аргументов и, следовательно, приписываем неявное знание языка носителям этого языка, следующий возникает вопрос: что за знание является неявным знанием? Чем неявное знание языка похоже на другие виды знаний, которые мы обычно приписываем людям?
а.Лингвистические знания как знания-хау
Обычный ход тех, кто несколько скептически относится к атрибуции неявного лингвистического знания, состоит в том, чтобы провести различие между пропозициональным знанием и практическим знанием , или, проще говоря, между «знанием того» и «знанием как». (Райлу (1949) приписывают первоначальное различие, но также см. Более современную трактовку у Стэнли и Уильямсона (2001).) Это различие призвано подчеркнуть, что не все знания следует рассматривать как отношения между знающим и высказыванием. .Так, например, когда мы говорим
(1) Софи знает, что Париж — столица Франции
мы обычно понимаем эту атрибуцию в терминах отношения Софи к утверждению, выраженному предложением «Париж — столица Франции». Соответственно, чтобы обладать этим знанием, Софи должна иметь какое-то когнитивное отношение к этому утверждению. В каком-то смысле она должна «иметь это предложение в своем уме». Напротив, если бы мы сказали, что
(2) Софи умеет плавать
, таким образом, мы не будем приписывать Софи какое-либо отношение к каким-либо предложениям.Может быть много утверждений о том, что точно описывает , что делает Софи во время плавания («Софи бьет ногами 75 раз в минуту», «Софи едет со скоростью 5 миль в час» и т. Д.), Но позиция остается, ей не нужно иметь никакого когнитивного отношения к этим предложениям, чтобы мы действительно утверждали (2). Сказать, что Софи умеет что-то делать, — значит приписать Софи практические способности, но при этом (если мы принимаем различие «знание-это / знание-как») мы не приписываем ее когнитивные отношения к определенному набору предложений. .
Некоторые утверждали, что те знания, которые носители имеют о своем языке, следует рассматривать как знания как. Витгенштейн выражает мнение в исследовании Investigations следующим образом:
Понять предложение — значит понять язык. Понимать язык — значит владеть техникой. (1958, пункт 199)
Но это было более четко утверждено совсем недавно Энтони Кенни:
Знать язык — значит обладать способностями: способностью говорить, понимать и, возможно, читать на языке.(1989, 20)
и Майклом Девиттом, который утверждает, что мы должны рассматривать лингвистическую компетенцию
не как семантическое пропозициональное знание, а как способность или навык : Это знание — как, а не знание. (1996, 25)
Принять эту линию мышления — значит представить предложения, которые составляют грамматику или теорию значения для конкретного языка, как точно описывающие лингвистическое поведение говорящих; эти предложения не следует воспринимать как содержание пропозициональных установок говорящего.
Существует ряд причин для принятия точки зрения о том, что лингвистическое знание — это знание-как, но, пожалуй, самая популярная линия мысли такова: поскольку, или так утверждалось, пропозициональное знание или знание, которое требует этого понимать язык (язык, на котором представлены предложения), лингвистическое понимание не может быть проанализировано в терминах пропозиционального знания из-за опасений регресса или цикличности. Утверждается, что мы не можем анализировать понимание Золушкой английского языка с точки зрения ее знания набора английских предложений, которые можно найти, скажем, в теориях Дэвидсона, например,
.«Снег белый» верно тогда и только тогда, когда снег белый
, потому что знание предложений, выраженных этими предложениями, требует понимания английского языка.
Есть ответы на этот аргумент, и есть, как уже упоминалось, другие причины, чтобы поддержать точку зрения о том, что лингвистические знания следует рассматривать как знания-хау. Более того, что, возможно, более важно, существуют аргументы против различия между знанием и знанием. Стэнли и Уильямсон утверждали, что «всякое знание — это знание того» (2001, 444). Если их аргументы выдерживают проверку, это значительно затрудняет задачу анализа лингвистических знаний как разновидностей практических знаний.Тема практического знания и его отношения к пропозициональному знанию очень интересна, и краткость данного обсуждения не должна восприниматься как игнорирование важности или сложности существующих дебатов.
г. Изолированное знание
Если мы примем, что носители языка обладают пропозициональным знанием грамматики или теории значений своего языка, нам нужно подумать о том, чем это знание похоже на другие виды пропозиционального знания.Одно условие, которое, кажется, удовлетворяется обычными убеждениями (и состояниями знания), следующее:
Убеждения (и состояния знания) — это состояния, которые взаимодействуют с желаниями верующего и которые потенциально должны быть на службе многих различных проектов верующего.
Гарет Эванс подтвердил это условие на основе убеждений:
Суть убеждения состоит в том, что оно служит многим отдельным проектам и что его влияние на любой проект опосредуется другими убеждениями.(1981, 132)
Так рассмотрим Сьюзи, которая считает, что суп в кастрюле пропитан цианидом. В соответствии с этим условием убеждений, Сьюзи считается имеющей это убеждение (и, если она отвечает другим условиям, считается как , зная , что суп с примесью цианида), только если это когнитивное состояние может служить ряду различных проекты. Вера Сюзи может привести к тому, что она сама откажется есть суп, не даст своим друзьям есть суп, подаст суп врагам, и, если Сьюзи и дальше будет считать, что прием небольшого количества цианида каждый день в течение месяца дает один невосприимчив к его эффектам и желанию развить иммунитет к цианиду, ее вера в то, что суп содержит цианид, может привести к тому, что она будет принимать его по ложке каждый день в течение месяца.Таким образом, Сьюзи контрастирует с лабораторной крысой, которой, учитывая ее обусловленность, мы можем испытать соблазн приписать веру в то, что суп содержит цианид. То, что крыса не имеет подлинного убеждения, заключается в том, что это убеждение , ведет только к одному типу поведения — отказ от еды супа. Это предполагаемое убеждение крысы не помогает объяснить что-либо еще, что делает крыса, и из-за этого не считается истинным убеждением.
Правдоподобность этого условия для нашей обычной концепции веры возникает, когда мы понимаем, что эти множественные проекты являются результатом множества желаний .Различные желания Сюзи — о собственном здоровье, о здоровье своих друзей, о гибели ее врагов, о невосприимчивости к цианиду — это то, что взаимодействует с верой в то, что суп с добавлением цианида вызывает различное поведение. Вера — это такая вещь, которая может взаимодействовать с множеством желаний, вызывая поведение, и, следовательно, со знанием. Убеждения (и, таким образом, состояния знания) не могут быть изолированы до такой степени, что они неспособны взаимодействовать с разными желаниями для создания разного поведения.
Все это имеет отношение к нашему обсуждению лингвистических знаний, потому что, по мнению многих авторов, знание грамматики или теории значений своего языка, которое имеют говорящие, является или кажется изолированным в отличие от обычных убеждений. Лингвистические верования говорящего (содержание которых — грамматические принципы его языка или содержание теории смысла его языка) кажутся логически изолированными от остальных его убеждений и от ее желаний.Такие убеждения , действуют (особенно если нас привлекает либо аргумент, приводящий к рационализации поведения, либо аргумент о признании нового предложения, приведенный выше) просто для объяснения того, как говорящий понимает строку языка. Если аргумент о признании нового предложения убеждает нас приписать говорящему мнение о некоторой синтаксической структуре, мы делаем это только для того, чтобы объяснить тот факт, что говорящий способен понять предложение, с которым он никогда раньше не сталкивался. Это убеждение не взаимодействует ни с какими другими желаниями говорящего и служит только одному проекту: пониманию встречающихся предложений.Соответственно, если мы принимаем утверждение Эванса, мы должны сделать вывод, что, хотя говорящий по-английски может иметь некоторую когнитивную связь с грамматикой или теорией смысла английского языка, эта связь не является полноценным убеждением. Возможно, это даже не вера. Исследование особого когнитивного статуса этих субдоксастических состояний является важной темой не только в отношении неявного лингвистического знания, но и в когнитивной науке в целом.
5. Ссылки и дополнительная литература
- Парикмахер Алексей.изд. Эпистемология языка . Издательство Оксфордского университета, Оксфорд и Нью-Йорк, 2003a.
- Парикмахер, Алекс. «Введение» Эпистемология языка . Эд. Алекс Барбер. Издательство Оксфордского университета, Оксфорд и Нью-Йорк, 2003b. 1-43.
- Дэвис, Мартин. «Молчаливое знание и субдоксастические состояния». Размышления о Хомском. Ed. Александр Георгий. Бэзил Блэквелл, Оксфорд и Кембридж, 1989. 131-52.
- Девитт, Майкл. в наших чувствах. Издательство Кембриджского университета, Кембридж и Нью-Йорк, 1996.
- Эванс, Гарет. «Семантическая теория и неявное знание». Витгенштейн: следовать правилу . Ред. Хольцман, С. и К. Leitch. Рутледж и Кеган Пол, Лондон, 1981.
- Фодор, Джерри. «Обращение к неявному знанию в психологическом объяснении». Философский журнал 65 (1968): 627-40.
- Георгий, Александр. Размышления о Хомском . Бэзил Блэквелл, Оксфорд и Кембридж, Массачусетс, 1989.
- Graves, Christina, et. al. «Неявное знание.” Философский журнал 70, (1973): 318-30.
- ЛеПоре, Эрнест. «Истина в смысле». Истина и толкование. Ed. Эрнест Лепор, Бэзил Блэквелл, Кембридж, Массачусетс, 1986. 3–26.
- Мэтьюз, Роберт. «Требует ли лингвистическая компетентность знания языка?» Эпистемология языка . Эд. Алекс Барбер. Oxford University Press, Oxford and New York, 2003. 187-213.
- Нагель, Томас. «Лингвистика и эпистемология». Язык и философия .Эд. Сидни Хук. Издательство Нью-Йоркского университета, Нью-Йорк, 1969. 171–82.
- Quine, W.V. «Методологические размышления о современной лингвистической теории». Семантика естественного языка . Ред. Дональд Дэвидсон и Гилберт Харман. D. Reidel, Dordrecht, 1972. 442–454.
- Розенберг, Джей. (1974). Лингвистическое представление . Д. Рейдель, Дордрехт.
- Райл, Гилберт. Понятие разума . Хатчинсон, Лондон, 1949 год.
- Сирл, Джон. Речевые акты .Издательство Кембриджского университета, Нью-Йорк, 1969.
- Стэнли, Джейсон и Тимоти Уильямсон. «Зная как». Философский журнал , 98 (2001): 411-444.
- Стич, Стивен. «Что знает каждый оратор». Philosophical Review , 80 (1971): 476-96.
- Витгенштейн, Людвиг. Философские исследования . G.E.M. Анскомб, пер. Макмиллан, Нью-Йорк, 1958.
- Райт, Криспин. «Соображения следования правилам Витгенштейна и центральный проект теоретической лингвистики. Размышления о Хомском . Эд. Александр Георгий. Бэзил Блэквелл, Оксфорд и Кембридж, Массачусетс, 1989. 233–64.
Сведения об авторе
Эндрю П. Миллс
Эл. Почта: [email protected]
Колледж Оттербейн
США
Четыре основные лингвистические школы мысли
Сара-Клэр Джордан
Возможно, было бы полезно начать с объяснения того, что именно означает «лингвистика». Проще говоря, лингвистика — это изучение языков, но в научном смысле.Это означает, что нужно смотреть не только на значение слов в языке, но и на то, как язык сформирован, в каких контекстах он используется и многое другое. Поскольку это научное изучение языков, конечно, существует множество школ, связанных с ним. Вот четыре из наиболее известных лингвистических школ мысли:
1. Функционализм
Эта первая школа мысли фокусируется на том, как язык фактически используется в повседневной жизни. Те, кто придерживается функционализма, смотрят на язык как на еще один инструмент, который может использовать человек, и поэтому склонны сосредотачиваться на функциональном языке и его различных частях в нашей жизни.Теории функционализма сосредоточены на фонологических, семантических, синтаксических, а также прагматических функциях языка. Функционализм подчеркивает важность социального контекста, использования и коммуникативной функции грамматики, фонологии, орфографии и многого другого в языке.
2. Структурализм
Основанный на работах Фердинанда де Соссюра из Швейцарии, структурализм — это подход к лингвистике, который фокусируется на идее о том, что языки — это фиксированные системы, состоящие из множества различных единиц, связанных друг с другом.Эта школа мысли ознаменовала переход от историко-лингвистического анализа к неисторическому анализу. Позже другие лингвисты сочли структурализм довольно устаревшим. Он работал для фонологии и морфологии, но теории, которые он предлагает, не имеют такого большого смысла, как те, которые предлагаются новыми школами мысли. Соссюр осознавал тот факт, что в свое время он не сможет получить хорошее представление о человеческом мозге, и поэтому оставил это будущим лингвистам.
3. Генеративизм
Работа Ноама Хомского стала основой для генеративизма в лингвистике.Первоначально это был способ объяснить, как люди в первую очередь осваивают язык, но вскоре он стал использоваться для объяснения различных явлений, происходящих во всех естественных языках. Генеративная теория языка предполагает, что в своей основной форме язык состоит из определенных правил, применимых ко всем людям и ко всем языкам. Это привело к теории «универсальной грамматики», согласно которой все люди способны изучать грамматику. Все это было разработано во второй половине 20-го века с Ноамом Хомским с учетом работы Зеллига Харриса.
4. Когнитивизм
Последняя языковая школа в нашем списке возникла в 1950-х годах как реакция на генеративизм. В общих чертах когнитивизм утверждает, что язык возникает из когнитивных процессов человека. Он ставит под сомнение «универсальную грамматику», предполагая, что грамматика — это не то, что все люди могут понять по своей природе, а, скорее, она изучается с помощью языка. В этом смысле это немного похоже на функционализм. Однако в центре внимания когнитивизма находится то, как язык основан на значении, которое создает разум.
В Alpha Omega Translation глубокое понимание лингвистики лежит в основе успеха компании, которая предлагает услуги письменного и устного перевода, а также настольные издательские услуги.
Для обзора наших многоязычных услуг настольной публикации посетите нашу страницу Desktop Publishing and Design.
Категория : Инструменты перевода
Психология языка и мышления, Ноам Хомский, интервью с Робертом У. Рибером
Ноам Хомский, интервью с Робертом У.Рибер
В Роберте В. Рибере (ред.),
Диалоги о психологии языка и мышления , Пленум, 1983ВОПРОС: Какую роль познание играет в усвоении и развитии языка? Влияют ли лингвистические факторы на общее когнитивное развитие?
CHOMSKY: Я хотел бы перефразировать первый вопрос и спросить, какую роль играют другие аспекты познания в овладении языком, поскольку, как говорится, это не тот вопрос, на который я могу ответить. Я хотел бы рассматривать язык как один из аспектов познания, а его развитие как один из аспектов развития познания.Мне кажется, что в целом можно сказать следующее:
Есть ряд когнитивных систем, которые, кажется, обладают совершенно разными и специфическими свойствами. Эти системы обеспечивают основу для определенных когнитивных способностей — для простоты изложения я проигнорирую различие и немного ошибочно буду говорить о когнитивных способностях. Языковые способности — одна из таких когнитивных систем. Есть и другие. Например, наша способность организовывать визуальное пространство или иметь дело с абстрактными свойствами системы счисления, или понимать и ценить определенные виды музыкального творчества, или наша способность понимать социальные структуры, в которых мы играем роль, что несомненно, отражает концептуальные структуры, которые развились в уме, и любое количество других умственных способностей.Насколько я понимаю, насколько мы понимаем что-либо об этих способностях, кажется, что они обладают весьма специфическими и уникальными свойствами. То есть я не вижу какой-либо очевидной связи между, например, основными свойствами структуры языка, представленного в уме, с одной стороны, и свойствами нашей способности, скажем, распознавать лица или понимать какую-либо ситуацию в которые мы играем роль или ценим музыку и так далее. Они кажутся совершенно разными и уникальными по своим характеристикам.Более того, каждая из этих умственных способностей, по-видимому, четко сформулирована, а также специфически структурирована. Теперь вполне разумно спросить, как развитие одной из этих различных систем соотносится с развитием других. Точно так же при изучении, скажем, физического роста тела имеет смысл спросить, как развитие одной системы соотносится с развитием других. Скажем, как развитие кровеносной системы соотносится с развитием зрительной системы.
Но при изучении физического тела никто не станет поднимать вопрос, аналогичный тому, который вы поставили в такой форме. То есть мы не должны спрашивать, какую роль физические органы и их функции играют в развитии зрительной системы. Несомненно, существуют отношения, скажем, между зрительной и кровеносной системами, но мы подходим к проблеме роста и развития физического тела по-другому. То есть возникает вопрос — вполне уместно — каковы специфические свойства и характеристики различных возникающих систем — как эти различные органы или системы взаимодействуют друг с другом, какова биологическая основа — в конечном итоге генетическое кодирование — которое определяет специфический паттерн роста, функции и взаимодействия этих высокоразвитых систем: например, системы кровообращения, зрительной системы, печени и так далее.И это кажется разумной аналогией, по крайней мере в качестве отправной точки, для изучения когнитивного развития и когнитивной структуры, включая рост языковых способностей как особый случай.
ВОПРОС: Было бы полезно, если бы вы могли определить, как вы используете термин «познание» в отличие от термина «язык».
ЧОМСКИ: Ну, я бы не стал использовать термин «познание» вместо термина «язык». Скорее, познание — это общий термин, который включает в себя каждую систему убеждений, знаний, понимания, интерпретации, восприятия и так далее.Язык — лишь одна из многих систем, которые взаимодействуют, образуя весь комплекс когнитивных структур. Таким образом, речь идет не о языке по сравнению с познанием, как нельзя больше, чем можно было бы изучить, скажем, наши знания о структуре зрительного пространства по сравнению с познанием. Более того, я не верю, что можно рассматривать «познание» как единое явление.
ВОПРОС: Познание — это способ познания, а язык — средство, посредством которого мы знаем?
CHOMSKY: Не поскольку я использую эти термины, термин «познание», насколько я понимаю, просто относится к любому аспекту нашей веры, знания или понимания.Среди различных когнитивных систем и когнитивных структур одной из них оказывается система языка. Мы знаем язык более или менее, поскольку у нас есть система убеждений и понимания, скажем, природы визуального мира.
ВОПРОС: То есть это отдельная система, не так ли?
ЧОМСКИ: Это одна из многих систем, входящих в набор взаимосвязанных когнитивных структур. Возможно, аналогия с физическими органами — лучший способ объяснить то, как я это вижу. Спросим, а как изучать строение тела? По сути, мы начинаем с процесса идеализации.Мы говорим — мы предполагаем, что существуют — различные системы, которые взаимодействуют, образуя наше физическое тело. Например, зрительная система, кровеносная система и так далее. Это, конечно, идеализация; системы физически не разделимы. Система кровообращения физически взаимодействует со зрительной системой.
ВОПРОС: Но ЦНС и ВНС разделимы….
ЧОМСКИ: Только при определенной идеализации, которая считается подходящей. Что ж, вы можете изучить структуру каждой из этих систем и способ их взаимодействия.Все полагают, что это правильный способ изучения чего-либо столь сложного, как человеческое тело: путем выделения для исследования определенных систем, которые имеют свою собственную специфическую структуру и особый способ развития, признавая, конечно, что они не изолированы друг от друга — что способ их взаимодействия так же генетически детерминирован, как и их специфические характеристики. Таким образом, используя термин орган в несколько расширенном смысле, чтобы включить что-то вроде, скажем, системы кровообращения — не в обычном смысле — мы могли бы рассматривать тело как систему физических органов, каждый со своими специфическими свойствами и особенностями и с способ взаимодействия, все в общих чертах детерминированное генетически, но изменяемое различными способами в процессе роста.
Итак, я думаю, что есть все основания полагать, что такой же «модульный» подход подходит для изучения психики, что, как я понимаю, является изучением на соответствующем уровне абстракции свойств мозга. — и, в частности, для общей системы когнитивных структур, которая не исчерпывает разум, но является той частью, о которой мы говорим. Другими словами, я хотел бы думать о системе когнитивных структур как о системе «ментальных органов», каждый из которых весьма специфичен, четко сформулирован и развивается особым образом, который внутренне определен — если биологи правы, генетически закодированы — конечно, со сложными взаимодействиями, которые также во многом предопределены.Мне кажется, что, поскольку мы понимаем что-либо в познании — о некоторых аспектах познания, — мы обнаруживаем очень специфические психические структуры, развивающиеся в процессе роста и созревания совершенно по-своему. И язык — просто одна из этих структур.
Я уверен, что если бы мы изучили, взяли еще одну отчетливо человеческую характеристику, нашу способность иметь дело со свойствами системы счисления — она уникальна для людей, насколько нам известно, конкретная способность человеческого разума — можно было бы Например, попробуйте изучить свойства этой системы у зрелого человека.Затем мы могли бы спросить, как эта система развивается в детстве, какая стимуляция из окружающей среды необходима для ее развития до зрелого состояния и так далее. Поступая таким образом, мы изучили бы рост определенного психического органа до его зрелого состояния, и если бы мы могли успешно продолжить это дело, мы могли бы, по крайней мере на абстрактном уровне, охарактеризовать принципы, которые определяют структуру этого психического органа, принципы, которые сами должны быть каким-то образом генетически закодированы.(Языковая система может изучаться и фактически изучается, по существу, таким образом. Точно так же мы могли бы изучать другие психические органы, о которых я упоминал ранее, или другие.) Таким образом мы могли бы разработать то, что мне кажется разумной версией «факультетская психология».
ВОПРОС: Когда вы говорите об этой системе языковой структуры, имеете ли вы в виду весь язык, невербальный язык и язык как процесс развития?
ЧОМСКИЙ: Здесь нужно быть немного осторожнее. Термин «язык» используется совершенно по-разному, и только путаница может возникнуть из-за того, что их невозможно различить.В первую очередь, этот термин используется для обозначения человеческих языков, то есть конкретной биологической характеристики человека. Есть факультет человеческого языка, который позволяет нам развивать знания, которыми мы с вами делимся, что позволяет нам вести этот разговор. И эта способность — просто часть биологической одаренности вида. Оставляя в стороне возможные индивидуальные различия, мы можем рассматривать эту способность как обычную и, насколько нам известно, уникальную человеческую одержимость.В терминологии, которая сейчас является довольно стандартной, мы можем назвать характеристику центральных свойств этой способности «универсальной грамматикой» — системой, которую мы можем рассматривать как аналог основных свойств зрительной системы человека. Это одно из употреблений термина «язык». Каждый человеческий язык — это одна из различных специфических систем, которые могут возникнуть в рамках этого набора начальных ограничений.
Термин «язык» часто используется совсем по-другому, относясь не к какой-то конкретной биологически детерминированной системе, а скорее к любому способу общения или способу выражения в некотором очень общем смысле.Так, например, когда кто-то говорит о языке жестов, или языке пчел, или языке криков обезьян, или когда кто-то спрашивает, является ли музыка языком или математика языком и т. Д., В любом из этих вопросов и обсуждения, предполагается некоторое понятие «язык», которое сильно отличается от прежнего смысла.
ВОПРОС: Я действительно думал о другом. Я думал о понятии, в которое верят некоторые люди, а именно о том, что устная речь, вербальный язык у ребенка — это развитие чего-то, что происходит до появления разговорной речи, — невербальных действий, таких как указание и т. Д.познавательная деятельность — как бы доязыковые обряды.
Как на овладение и развитие языка влияет межличностное и внутриличностное вербальное и невербальное поведение?
ЧОМСКИ: Это зависит от того, о каком аспекте языка идет речь.
ВОПРОС: Скажите, например, первое слово.
ЧОМСКИЙ: Давайте возьмем первое слово и предположим, что это имя. Предположим, первое слово ребенка — какое-то имя его матери или что-то в этом роде. Очевидно, что в процессе референции в игру вступают и другие когнитивные способности.То есть, прежде чем ребенок сможет ссылаться на какой-либо объект во внешней среде, он должен изолировать и идентифицировать объекты в своей среде. Он должен признать, что есть люди, что есть вещи и что у них есть определенные свойства — постоянство, настойчивость и так далее. Если вся эта организация уже не состоялась, не на что ссылаться. Следовательно, акт ссылки не может иметь места. Я не думаю, что есть какие-то особые причины полагать, что какая-либо из этих компетенций приобретена.Я предполагаю, что способности, которые позволяют нам изолировать и идентифицировать физические объекты во внешнем мире и понимать их свойства — способности, которые мы могли бы также рассматривать как формирующие какой-то психический орган, — в такой же степени генетически детерминированы в их конкретных характеристиках, как и язык. факультет. Но нет сомнений в том, что, например, при использовании слова для обозначения объекта такая организация предполагается, как бы она ни развивалась. Это почти тавтологично. Так что в этом отношении, конечно, другие познавательные способности играют решающую роль в любом использовании языка, в том числе в самом раннем использовании.Однако это мало что нам говорит. Проведя физическую аналогию, мы могли бы также сказать, что если система кровообращения не функционирует, зрительная система не работает. Это совершенно верно, но ничего не говорит нам о структуре зрительной системы.
Вопрос, который следует поднять в связи с развитием языка, — это как раз тот вопрос, который мы поднимаем в связи с развитием какой-то другой системы, скажем, зрительной системы. Какие структурные и функциональные свойства проявляются по мере роста и созревания этой системы? Какие принципы управляют этим ростом и реализуются в развивающихся системах? Насколько эти принципы инвариантны и биологически детерминированы? В какой степени свойства развивающейся системы просто отражают случайные обстоятельства опыта? В какой степени они отражают другие независимо развивающиеся способности и т. Д.Я думаю, что, насколько нам известно, рост и появление языкового факультета очень специфичен. К тому времени, когда ребенок приобретает самые элементарные знания языка, скажем, к трем годам, нормальный ребенок — и фактически любой ребенок, за исключением действительно серьезной патологии — использует принципы, которые, насколько нам известно, не имеют близких аналогов в других странах. умственные способности. В конце концов, каковы основные свойства языка, самые рудиментарные и элементарные свойства языка, которые проявляются довольно рано — конечно, четырехлетний ребенок уже развил их очень широко.
Я полагаю, что наиболее элементарное свойство языка, которое можно придумать, состоит в том, что он включает дискретную бесконечность; то есть существует бесконечный диапазон возможных конструкций — нет самого длинного предложения. Это не непрерывная система, то есть она не предполагает вариаций по некоторому непрерывному измерению, как говорят, в принципе, пчелиный язык; скорее существует дискретная бесконечность возможных выражений, каждое со своей формой и своим значением. Это свойство языка проявляется очень рано.До этого момента можно было бы сказать, что не существует языка в смысле «человеческого языка». До этого момента было бы разумно сказать, что у нас есть нечто подобное зарождающимся движениям взмахивания крыльев птицы, возможно, еще до того, как ее способность летать стала зрелой. Но в тот момент, когда проявляется система дискретной бесконечности высказываний, а это очень рано, мы можем сказать, что у нас появляются по крайней мере зачатки человеческого языка. Что касается принципов, которые организуют и характеризуют эту дискретную бесконечность высказываний с их формами и смыслом, очевидно, что эта система должна быть представлена в конечном разуме — в конечном счете, нейронно представлена в конечном мозге — что означает, что должна существовать некоторая конечная система правил. которые действуют определенным образом, чтобы охарактеризовать неограниченный диапазон возможных выражений, каждое из которых имеет фиксированную форму и значение.А знание языка означает не что иное, как внутреннее представление, в конечном счете, нейронное представление этой системы.
Возможно, следующее наиболее элементарное свойство языка состоит в том, что эти правила в основном работают с фразами; то есть они работают не со строкой слов, последовательностью слов, а со словами, организованными в более крупные единицы. Затем, по мере того, как мы переходим к дальнейшим свойствам языка, мы обнаруживаем способы, которыми правила работают с фразами и иерархическими структурами фраз, чтобы формировать более сложные выражения с помощью рекурсивного встраивания и других принципов.Насколько я понимаю, это самые элементарные свойства человеческого языка. Но даже эти элементарные свойства, насколько нам известно, не имеют существенных аналогов в других системах.
Есть, конечно, разные взгляды на этот вопрос. Пиаже и его коллеги, если я их понимаю, занимают позицию, согласно которой возникающие структуры языка обязательно отражают сенсомоторные конструкции. Я никогда не понимал, что именно они подразумевают под этим заявлением. Если они говорят, например, что ребенок не может использовать слова для ссылки, не имея на что ссылаться, то есть без предварительной организации мира в объекты возможной ссылки, тогда, очевидно, нельзя возразить.Но они, кажется, претендуют на нечто большее, возможно, что принципы, управляющие структурой и функционированием языковых способностей, на самом деле являются принципами, возникающими в ходе развития сенсомоторных конструкций ребенка. Если это утверждение, то оно кажется мне очень любопытным, и его нельзя поддерживать на основании каких-либо текущих знаний о природе этих систем. Возможно, в этом утверждении можно найти какой-то смысл, но я не знаю ни одной его формулировки, которая хоть сколько-нибудь заслуживала бы доверия, и я постоянно удивляюсь, почему оно выдвигается с такой догматической уверенностью.Похоже, что это имеет небольшую априорную правдоподобность и, насколько мне известно, не имеет никакого эмпирического подтверждения.
ВОПРОС: Ваша метафора птиц просто напомнила мне, что Леонардо да Винчи хотел изучить структуру птицы, чтобы открыть функциональную динамику полета. При изучении строения птицы было решено, что такое полет, и кажется, что такого подхода в значительной степени нет; тот же общий принцип, что и подход Леонардо, т.е.из изучения структуры приходит знание функции.
ЧОМСКИ: Это очень естественно. Я не могу представить другого подхода. Как еще можно было поступить?
ВОПРОС: Что ж, некоторые люди считают, что лучше учиться наоборот. Изучить функцию, чтобы узнать, что такое структура. И, конечно же, именно это вы атаковали, когда намеревались разрушить дом, построенный Скиннером.
ЧОМСКИЙ: Ну, не совсем. Моя критика Скиннера заключалась не в том, что он пытался изучить структуру на основе функции, а в том, что в системе Скиннера просто нет принципов.Его «теория языка» была почти бессмысленной. Я не хочу сказать, что его принципы частичного подкрепления, например, бессмысленны; они не. Насколько они интересны, можно поспорить, но, по крайней мере, в них есть содержание. Однако в работе, которую он проделал над так называемыми высшими ментальными процессами — например, языком — просто нет никаких заметных принципов. Когда вы исследуете предложения, которые он выдвигает, они растворяются в метафоре и пустоте. Очень легко понять, почему это должно быть так: это потому, что Скиннер радикально отходит от рамок естественных наук по нескольким важным направлениям; в частности, принимая как априорный принцип, что вам не разрешается разрабатывать абстрактные теории.По его словам, вам не разрешено разрабатывать теории внутренней репрезентации или ментальной структуры, постулировать ментальные структуры, что в этой области просто означает, что вам не разрешено иметь теории нетривиального характера. Естественно, всякий, кто настаивает на этой доктрине — просто форме мистицизма — никогда никуда не денется. И, исследуя систему по мере ее развития, вы не неожиданно обнаруживаете, что в ней просто нет принципов, которые можно было бы проверить. Моя критика не имеет ничего общего с соотношением структуры и функции.Насколько я могу судить, Скиннер не представил ни одного объяснения ни того, ни другого, а просто разработал терминологию, которую он предпочитает традиционной «менталистской» терминологии, по-видимому, из-за крайне вводящих в заблуждение коннотаций, которые смутно предполагают экспериментальные процедуры.
ВОПРОС: До сих пор мы говорили о системе словесных сигналов. Перейдем к невербальной системе. В какой степени невербальная система помогает вербальной системе расти на начальных этапах, и как только она будет сформулирована, как они взаимно влияют друг на друга? То есть взаимосвязаны ли вербальные и невербальные сигнальные системы?
ХОМСКИ: Позвольте мне еще раз подчеркнуть, что у меня нет никакой доктрины по этому поводу; факты таковы, какими они оказались.Второй момент, который я должен подчеркнуть, заключается в том, что я не думаю, что есть действительно какие-либо серьезные доказательства на этот счет; все, что мы можем сделать на данный момент, — это рассуждать, за исключением некоторых довольно очевидных замечаний. Между речевой и жестовой системами есть определенные очевидные взаимосвязи. На самом деле достаточно наблюдать, как кто-то говорит, чтобы заметить, что — пока я говорю — я жестикулирую повсюду — любой, кто наблюдает за этими жестами, заметил бы, что они во всех отношениях связаны с формой и содержанием моих высказывание.Например, я что-то подчеркиваю жестом, но даже фразировка — интонационная структура высказывания — вполне очевидным образом соответствует тому, что происходит в системе жестов. Они находятся в тандеме, и очевидно, что ими обоими управляет какой-то общий источник; они слишком хорошо коррелированы, чтобы могло быть что-то еще.
Тем не менее, система жестов очень отличается по своим основополагающим принципам от системы языка. На самом деле система жестов, по-видимому, во многом обладает свойствами того, что можно было бы назвать «вербальными жестами», например, ударения или высоты тона.Если рассматривать систему интонации в языке — в основном ударение и высоту тона — можно сразу выделить два разных компонента. С одной стороны, это непрерывный компонент; то есть громкость, пики высоты тона в моих высказываниях могут в принципе изменяться в непрерывном диапазоне, в каком бы смысле ни говорили о непрерывных измерениях в физическом мире. Чем больше я взволнован, чем больше я хочу многозначительно подчеркнуть что-то, тем больше будет напряжение и тем выше будет тон в конце, опять же в непрерывном диапазоне.Таким образом, существует непрерывная система, которая выглядит так, как будто она имеет очень много свойств невербального жеста. Если бы кто-то внимательно наблюдал за мной, он мог бы заметить, что мои руки двигаются больше, когда интонационные пики в моих высказываниях выше. Может быть такая корреляция. С другой стороны, в системе напряжения и шага есть еще один элемент, который радикально отличается по своему характеру. Есть важные аспекты, в которых весь интонационный контур высказывания — образцы ударения и образцы высоты тона — тесно связан с дискретной иерархической структурой фразы и внутренней структурой слова, если на то пошло, что отражает правила английской грамматики.В реальном исполнении языка эти две системы взаимодействуют. Так, например, абстрактная фразовая структура высказывания, которое я сейчас создаю, определяет один из дискретного набора возможных абстрактных шаблонов высоты тона и ударения. Но затем какая-то другая система взаимодействует и распространяет это на непрерывный диапазон.
Я сейчас говорю только о вербальной стороне, и даже здесь мы находим, я думаю, совершенно разные системы; Одна система, которая на самом деле является такой же частью дискретной грамматики английского языка, как, скажем, сегментная фонология, слова, структура или синтаксическая структура фразы.Точно так же есть система жестов, которая проявляется и в речи. Например, он выражается в диапазоне интонаций или контуров ударения, которые каким-то образом построены на каркасе, вытекающем из правил грамматики.
ВОПРОС: Верите ли вы, что существует грамматика жестов?
ЧОМСКИЙ: Это совсем другой вопрос. Я говорил не о языке жестов, а о системе жестов, связанной с разговорным языком. Язык жестов, несомненно, имеет грамматику, как и разговорный язык, и при фактическом использовании языка жестов мы обязательно обнаружим тот же тип взаимодействия дискретной грамматической системы и жестовой системы, который мы находим в разговорной речи.
Предположительно существует система, набор принципов, определяющих природу жестовой системы и способ ее взаимодействия с языковой системой, но следует ли называть эти принципы грамматикой — это другой вопрос. Я думаю, что это сомнительная метафора, потому что она заставляет ожидать общности структуры, а это очень открытый вопрос. На самом деле, мне кажется, что общей структуры не так уж много. Даже на самом элементарном уровне системы радикально расходятся.Система принципов, определяющая природу некоторой непрерывной системы, будет сильно отличаться от системы принципов, определяющей природу некоторой дискретной системы. И по мере продвижения, я думаю, мы будем обнаруживать все больше и больше расхождений. По крайней мере, до некоторой степени система жестов похожа на спидометр; возможно, степень моей приверженности тому, что я говорю, отражается в том, насколько моя рука двигается, когда я говорю это. Это почти как записывающее устройство. Несомненно, непрерывный жест — это гораздо больше, но по крайней мере он есть.Это свойство, которое вообще не проявляется в дискретной системе рекурсивных правил, определяющих формальную структуру языка и определяющих то, что я назвал базовыми каркасами, на которых строятся ударение и интонационные контуры. Кстати, этот язык жестов может использовать такие свойства.
ВОПРОС: Говоря о стрессе и ритме, чувствуете ли вы, что изучение контуров стресса и т. Д. Может приблизить нас к биологической основе структуры языка?
ЧОМСКИ: Я думаю, что изучение любого аспекта языка может привести нас к биологической структуре.
ВОПРОС: Некоторые могут предлагать лучшие ставки, чем другие.
ХОМСКИ: Я думаю, они просто приведут нас к различным аспектам биологической структуры. Например, изучение абстрактного синтаксиса или абстрактной фонологии приводит к определенным аспектам биологической структуры языка, то есть к важнейшим и внутренним элементам познания. Изучение ударения и интонационных контуров — как я уже упоминал, мы должны разделить их компоненты, один из которых очень похож на абстрактный синтаксис и фонологию, а другой — непрерывная система, обладающая по крайней мере некоторыми свойствами записывающее устройство, которое может рассказать нам кое-что о других аспектах биологической основы человеческого языка, например, о ритме, симметрии и свойствах последовательного поведения, о чем-то вроде того, о чем говорил Лэшли много лет назад, и обо всех других аспектах нашего биологическая природа.
Но я все же хотел бы противостоять очень распространенному предположению, и я думаю, что совершенно неверному, а именно, что изучение абстрактной структуры языка ничего не может сказать нам о том, что иногда называют «психологической реальностью» или биологическая природа. Напротив, он как раз говорит нам о психологической реальности в единственном значимом смысле этого слова, а также о нашей биологической природе, а именно — в конечном итоге — о наборе генетически детерминированных принципов, которые обеспечивают основу для роста и развития этих конкретных мощности.
ВОПРОС: Как вы думаете, почему была допущена эта ошибка?
CHOMSKY: Я думаю, что у ошибки любопытная история, и, возможно, самый простой способ объяснить это — поговорить немного об истории. Возможно, впервые фраза «психологическая реальность» была использована в статье Эдварда Сепира, я думаю, 1933 года о психологической реальности фонемы, которая стала своего рода locus classicus для этой дискуссии. (Сапир, 1933). В этой статье Сапир попытался показать, что реакция его информантов на языках американских индейцев свидетельствует о том, что фонематический анализ, который он предлагал для этих языков, был психологически реальным.
ВОПРОС: Что это значит?
ХОМСКИЙ: Что он имел в виду? Это интересный вопрос. Давайте реконструируем то, что делал Сапир — или намекнул на то, что он делал. Он исследовал данные языка — фонетические данные языка — и предложил довольно абстрактную фонологическую структуру, которая, как он утверждал, лежит в основе диапазона фонетических явлений, которые он изучает. Эмпирическое обоснование постулируемой абстрактной фонологической структуры было просто тем, что если вы предположили ее, то вы могли бы объяснить многие фонетические факты, вы могли бы показать, что фонетические факты были не просто случайным набором беспорядка, но что фактически они отражали некоторые из них. простые принципы; были интересные абстрактные принципы, из которых следует целый ряд явлений.Обратите внимание, что Сапир не считал это аргументом в пользу психологической реальности. То есть он не делал вывод из того факта, что ему удалось построить абстрактную теорию, скажем, фонологии южных пайютов, на основе которой можно было бы элегантно объяснить множество фактов — он не воспринял это как демонстрацию психологической реальность для лежащей в основе фонологической теории. Скорее он явно чувствовал, что для демонстрации психологической реальности ему нужны доказательства другого рода; например, свидетельство того, что при некоторых условиях его информатор из числа американских индейцев, казалось, слышал что-то, чего не было физически, и другое поведение в этом роде.Подход Сепира подразумевает предположение, что в этой области есть два вида доказательств. Свидетельства такого рода представляют сами фонетические данные — они свидетельствуют о правильности фонологического анализа. Есть и другой вид свидетельств, а именно поведенческие свидетельства какого-то иного рода, свидетельствующие о психологической реальности этого фонологического анализа.
Поскольку обсуждение психологической реальности продолжается с того времени, это предположение остается неизменным.Я не хочу перебирать всю историю; но вплоть до настоящего времени то же самое различие встречается довольно часто. Если вы посмотрите последний выпуск журнала со статьей о психологической реальности, вы почти всегда обнаружите, что возникает вопрос: каковы доказательства психологической реальности какой-либо лингвистической конструкции? Лингвист предлагает некий принцип или структуру для английского языка, скажем, такую-то фонологическую систему или условие синтаксических правил, или что-то еще.Затем кто-то подходит и говорит: «Хорошо, это очень интересно; но каковы доказательства психологической реальности систем и принципов, которые вы постулировали? » Доказательства должны исходить из эксперимента, в котором испытуемый нажимает кнопки или что-то в этом роде. Теперь снова предполагается, что доступные нам данные делятся на две категории. Есть данные, полученные в результате экспериментов и имеющие отношение к психологической реальности; и есть данные, предоставляемые, скажем, суждениями информаторов или использованием самого языка, которые имеют отношение не к психологической реальности, а к чему-то еще.Но это различие бессмысленно.
ВОПРОС: Я думаю, что некоторые люди подняли вопрос о «психологической реальности» на том основании, что в литературе иногда упоминается что-то как имеющее психологическую реальность, созданную умом автора статьи.
ХОМСКИЙ: Верно.
ВОПРОС: И только в уме автора статьи.
ХОМСКИ: Верно, но такая критика совершенно не зависит от бессмысленного различия, которое я обсуждал.
Можно плохо построить теории на основе доказательств, полученных в результате нажатия кнопки, суждения информатора, электродов в мозгу или чего-то еще. Я хотел бы предложить следующее, возвращаясь к Сапиру. Он изучал фонетические данные определенного языка американских индейцев и смог показать, что, если он предположил некую абстрактную фонологическую структуру с различными правилами, он мог бы объяснить свойства этих данных. Он мог объяснить некоторые особенности языка.Это исследование само по себе было исследованием психологической реальности в единственном значимом смысле этого слова. Иными словами, он показал, что если мы примем его фонологическую теорию за теорию психики — то есть, если мы адаптируем стандартные «реалистические» допущения естественных наук, — то мы заключаем, что, предлагая эту фонологическую теорию, он говорил: кое-что о ментальной организации носителей языка, а именно то, что их знание и использование своего языка связано с определенными типами ментальных репрезентаций, а не с другими — в конечном счете, с определенными физическими структурами и процессами, а не с другими, характеризуемыми по-разному.То есть он делал заявление о психологической реальности, и у него были доказательства этого. Было доказано, что его гипотеза объясняет некоторые факты. И это единственный смысл, в котором когда-либо существуют доказательства, подтверждающие утверждение истины о реальности — физической или психологической. Фактически, так называемое «психологическое свидетельство», поведенческое свидетельство, которое привел Сепир, было возможно более слабым, чем так называемое «лингвистическое свидетельство» в отношении правильности постулируемой абстрактной теории.Но он не стал бы писать статью наоборот, то есть сначала отмечая реакции своего информанта («психологическое свидетельство»), затем постулируя фонологическую теорию для объяснения этих реакций, а затем апеллируя к объяснительной силе этой фонологической теория как свидетельство ее «психологической реальности», то есть ее истинности.
То же верно, если мы переместимся в настоящее. Предположим, что сегодня лингвист предлагает какой-то абстрактный принцип грамматики или какое-то ограничение на действие правил, и предположим, что он аргументирует этот принцип на основе демонстрации, которая позволяет нам принять это за очень убедительную демонстрацию, так что мы не делаем этого. t столкнемся с вопросом точности — мы просто посмотрим на логику ситуации; Предположим, он может очень убедительно продемонстрировать, что, допуская этот абстрактный принцип, скажем, управляющий способом применения и природой правил, он может объяснить некоторые очень странные явления, касающиеся нашего явного и явного знания.Таким образом, лингвист предоставил доказательства психологической реальности этого абстрактного принципа в том единственном смысле, в котором можно представить доказательства «реальности» теоретической конструкции, то есть ее истинности. На возражение, которое вы цитируете, а именно, откуда вы знаете, что это не просто изобретение теоретика, можно ответить только одним способом; рассматривая, насколько хорошо теория объясняет доказательства и насколько они значительны. Упорствовать с этим возражением перед лицом убедительного объяснения интересных фактов, то есть просить какого-либо другого оправдания, было бы просто извращением.Чтобы убедиться в этом, мы можем перенести все обсуждение на физические науки. Предположим, например, что кто-то….
ВОПРОС: Думаю, я понимаю, что вы имеете в виду, но мне бы хотелось, чтобы вы отреагировали на это, потому что я думаю, что вы просто используете это слово по-другому. Люди так говорят. Я бы истолковал их использование слова «психологическая реальность» как означающее, что она реальна только в том случае, если в нее вовлечено достаточное количество людей, и участие в ней одного человека может быть просто идиосинкразическим и, следовательно, может быть психологически реальным для этого человека, но не поддается обобщению, как психологически реальный принцип.
CHOMSKY: Я не верю, что проблема воспринимается таким образом, но давайте взглянем на этот вопрос: разница между тем, что является идиосинкразическим, и тем, что является общим для некоторой группы. Отлично. Как мы это расследуем. Что ж, давайте останемся в рамках того, что называется, как мне кажется, вводящей в заблуждение терминологией, «лингвистическим свидетельством». Итак, предположим, что я исследую речь какого-то говорящего — скажем, самого себя — и обнаруживаю, что существует странный набор приемлемых и неприемлемых высказываний.Предположим, я рассматриваю вопросительные выражения. Я считаю, что некоторые из них имеют правильную формулировку (например, «кто, по вашему мнению, выиграл игру»), а другие — нет (например, «кто вы спрашивали, в какой игре выиграли?», Что означает: «кто такой человек x такой, что вы спросили, в какой игре выиграл x »). Предположим, теперь я обнаружил, что могу объяснить множество возможных и невозможных вопросов, допуская некоторые абстрактные принципы, которые ограничивают грамматику. Затем кто-то подходит и спрашивает, откуда вы знаете, что это не особенность. Мы знаем, как это выяснить: я смотрю на следующего человека и вижу, есть ли у него сопоставимый набор возможных и неприемлемых вопросительных выражений и сопоставимая система.Предположим, я обнаружил, что могу объяснить множество приемлемых и недопустимых высказываний этого человека по тому же принципу и так далее. Предположим, я иду и обнаруживаю, что тот же принцип также используется в объяснениях других явлений на этом языке или других языках. Все это называется «лингвистическим свидетельством». Давайте теперь предположим, как вы предлагаете. Затем первое исследование одного говорящего предоставляет доказательства психологической реальности этого абстрактного принципа для этого говорящего — то есть доказательства, подтверждающие теорию, включающую этот принцип, или, другими словами, доказательства, подтверждающие гипотезу о том, что теория и принцип верны, для этого динамика.Вопрос, который вы поднимаете, заключается в том, является ли результат обобщающим; заметьте, что это не вопрос о психологической реальности, а скорее вопрос об общности определенного вывода о психологической реальности.
ВОПРОС: Большинство людей, которые возражали против использования этого термина, возражали против этого значения.
ЧОМСКИЙ: Нет, это не так. Я уверен, что это не так. Аргумент не в том, что результаты не обобщают. Люди, которые задавали вопросы о «психологической реальности языковых конструкций», сказали бы, что доказательства, предоставленные первому говорящему, не подтверждают утверждение о психологической реальности для этого говорящего, и не имеют значения, насколько обширны и убедительны эти доказательства. является; это почему-то «неправильные доказательства».Так называемые «лингвистические свидетельства» могут, в принципе, только установить, что рассматриваемый принцип достаточен для объяснения, но каким-то образом не имеет отношения к этому загадочному качеству «психологической реальности». Демонстрация психологической реальности требует доказательства времени реакции или чего-то в этом роде. То есть для этого требуются так называемые «психологические доказательства».
ВОПРОС: Но, безусловно, психологическим доказательством будет наблюдение поведения, которое является общим для достаточного количества людей, чтобы сделать его психологическим доказательством.
ЧОМСКИЙ: Я этого не вижу. У нас вполне может быть так называемое «психологическое свидетельство» о конкретном человеке. Здесь есть две совершенно разные проблемы. Во-первых, есть ли у нас правильная теория для рассматриваемого человека; второй — является ли правильная теория для рассматриваемого индивида похожей в интересных отношениях с правильной теорией для некоторого другого индивида. Это разные вопросы.
ВОПРОС: Индивидуальные различия в противоположность обобщенным различиям.
ЧОМСКИЙ: Хорошо. Но все обсуждение психологической реальности происходит в другом измерении. Это не имеет ничего общего с индивидуальными различиями и общими групповыми свойствами. Позвольте мне конкретизировать. Предположим, что принцип подчинения учитывает суждения определенного информанта о том, что является, а что нет, правильно сформулированным вопросом, как в примерах, которые я только что упомянул. Не вдаваясь в подробности, этот принцип утверждает, что мысленные вычисления должны быть «локальными» в четко определенном смысле, и на самом деле он обеспечивает объяснение явлений.Я ничего не показал о «психологической реальности» этого человека; Я только упомянул [это], как и многое другое, в рамках определенной теории грамматики. Стандартный ответ — это то, что объясняет, что он делает. Чтобы показать «психологическую реальность», нужно провести эксперимент, включающий время реакции и т. Д. Предположим, что затем я покажу, что для следующего человека, которого я изучаю, тот же принцип подчинения объясняет то, что этот человек делает, и для следующего человека. человек. Предположим, результат распространяется на другие явления и другие языки.Ответ все равно будет: вы еще не представили никаких доказательств «психологической реальности»; вы только показали, что у вас есть простая и элегантная теория, учитывающая множество фактов — а кто сказал, что природа проста? Напротив, считается, что даже самые слабые доказательства относительно времени реакции и т. Д. Имеют отношение к «психологической реальности». Свидетельства делятся на две разные логические категории: некоторые свидетельства помечены как «для объяснительных теорий»; другие свидетельства помечены как «психологическая реальность».Это негласное предположение, которое широко распространено в литературе вплоть до Сапира.
Опять же, я думаю, что можно увидеть, что не так во всей дискуссии, если перенести ее на физические науки и попытаться представить себе сопоставимую ситуацию. Представьте себе, что некоторые астрофизики разработали теорию о том, что происходит внутри Солнца, на основе наблюдений за светом, излучаемым с периферии Солнца. Предположим, они анализируют излучаемый свет и разрабатывают какую-то сложную теорию о термоядерном синтезе и т. Д., А затем предположим, что кто-то приходит и говорит: «Ну, это очень интересно, но откуда вы знаете, что вы установили« физический » реальность? » Каковы ваши доказательства того, что постулируемые вами структуры, сущности, процессы и принципы обладают свойством физической реальности? » Что могли ответить ученые? Они могли только сказать: «Мы уже предоставили вам доказательства, которые оправдывают наше утверждение относительно физической реальности, а именно то, что если мы примем эти сущности и т. Д., мы можем объяснить свойства света, излучаемого с периферии Солнца ». А затем предположим, что собеседник говорит: «Ну, это все очень интересно. Я согласен с тем, что у вас простая объяснительная теория, но как узнать, что то, что вы предполагали, реально? Возможно, световое излучение является результатом злонамеренных действий картезианского демона. Физики могли только ответить: «Мы сказали вам, что мы считаем реальным и почему. Мы будем рады поискать больше доказательств, но поскольку ваше возражение не основывается на неадекватности доказательств, это не поможет.Кроме того, вы не представили на рассмотрение альтернативную объяснительную теорию ». У нас тупик.
На самом деле таких дискуссий в физических науках не бывает. Причина в том, что предполагаются определенные каноны рациональности, один из которых состоит в том, что заявление о демонстрации «физической реальности» является не чем иным, как заявлением о разработке внятной, мощной объяснительной теории, имеющей дело с некоторым диапазоном значимых явлений. Объясняемые явления — это то, что обеспечивает доказательства правильности, истинности, «физической реальности», если хотите, построений теории.Если бы мы приняли эти каноны рациональности в гуманитарных науках, мы бы сразу увидели, что вся дискуссия о «психологической реальности» просто неуместна. В той мере, в какой Сепир или кто-либо другой имеет убедительные «лингвистические доказательства» теории, постулирующей некую абстрактную структуру или процесс, именно в той степени он предоставил доказательства истинности этой теории, то есть «психологической реальности» ее строит в единственном значимом смысле этого слова.
ВОПРОС: Итак, вы говорите, если я правильно вас понимаю, что аргументы о психологической реальности сводятся к тому, что один человек просто говорит, что ваша правда не моя.
ХОМСКИ: Я думаю, что все сводится к тому, что в гуманитарных науках часто преобладает совершенно иррациональное отношение. Например, предположение, о котором я уже упоминал, о том, что доказательства относятся к одной из двух категорий. Некоторые имеют ярлык «Я несу психологическую реальность», а именно исследования времени реакции и т. Д. Другие доказательства имеют ярлык «Я полагаюсь только на правильность теорий» — например, свидетельства о распределении фонем , о правильности предложений и т. д.Это не вопрос «моя правда против вашей правды»; скорее рациональности против иррациональности. Напомним, что проблема не в качестве свидетельств или их релевантности для выбора среди теорий, или в глубине или объяснительной силе теорий. Предполагается, что самый незначительный результат, касающийся времени реакции, влияет на «психологическую реальность», чего в принципе не могут сделать даже самые сильные и самые разнообразные «лингвистические свидетельства». Это как если бы кто-то пришел к физику и сказал: «Ваши свидетельства о Солнце имеют отношение только к свету, исходящему от солнечной периферии, и я не называю это свидетельством о« реальности ».«Для меня свидетельства о« реальности »ограничиваются экспериментами в лаборатории, расположенной внутри Солнца, где вы действительно наблюдаете, как водород превращается в гелий и так далее». Это явно абсурд.
Что я считаю замечательным в наших дисциплинах вплоть до настоящего времени, так это то, что основной подход естественных наук так часто отвергается. Откровенно говоря, я считаю, что это одна из причин, почему так много психологии никогда ничего не добьется: она отказывается принимать каноны рациональности, которые были стандартом в естествознании на протяжении веков.Одним из таких примеров является априорное возражение против теоретических построений, выходящих за пределы произвольного уровня сложности и абстрактности. Всю любопытную историю бихевиоризма можно было бы прочитать как серию вариаций на эту тему. И спор о психологической реальности — еще один тому пример. Если бы кто-то утверждал, скажем, что у него есть доказательства психологической реальности принципа подчинения, что он может использовать их для объяснения таких-то фактов о форме и интерпретации лингвистических выражений, ответа не было бы: «Ваши доказательства недостаточно веские.«Это был бы рациональный ответ. Кто-то может сказать, что это интересно, но я не думаю, что доказательства очень убедительны, а теория кажется довольно поверхностной. Это рациональный ответ, возможно, даже правильный. Но вы слышите не такой ответ. Ответ….
ВОПРОС: Когда они говорят, что он недостаточно сильный, имеют ли они в виду, что они в принципе согласны с вашим основным методом?
ХОМСКИЙ: Нет, это неправда.
ВОПРОС: Возможно, они не согласились с тем, как вы туда попали.
ХОМСКИ: Нет, я тоже не думаю, что это все. Я думаю, что происходит следующее: например, эксперименты, связанные с памятью или временем реакции, рассматриваются как свидетельство «психологической реальности», в то время как свидетельства так называемого «лингвистического» типа в принципе рассматриваются как не дающие никаких доказательств. свидетельства вообще о психологической реальности. Так что дело не в том, что лингвистические доказательства не слишком убедительны. Скорее, это свидетельство неправильного типа, и поэтому независимо от того, сколько еще таких свидетельств вы накопите, будет дана такая же критика.Это просто иррационально, как только начинаешь анализировать, вся долгая дискуссия с самого начала теряет смысл.
ВОПРОС: Хотел бы узнать вашу реакцию. к чему-то конкретному. Люди обвиняли вас в пренебрежении важностью окружающей среды в ваших представлениях о структуре языка и теории языка, и, насколько я помню, вы неоднократно отрицали это.
ХОМСКИЙ: Позвольте мне начать с того, что, надеюсь, не вызывает споров. А именно, есть что-то характерное для человеческого вида — есть какое-то видоспецифическое свойство, некоторая часть биологических способностей человека, которая способствует развитию языка в уме.То есть язык не растет в камне или птице при сопоставимых условиях стимуляции. Надеюсь, это очевидно. Таким образом, в человеческом разуме есть что-то, что играет роль в определении того, что знание языка развивается в этом разуме. Второй момент, который столь же очевиден, заключается в том, что на то, как язык растет в уме, будет влиять природа внешней среды; то есть, если мы вырастем в Соединенных Штатах, мы научимся говорить по-английски, а если мы вырастем в некоторых частях Восточной Африки, мы научимся говорить на суахили.Это снова очевидно. Итак, ясно, что существует некоторая биологическая способность, которая отличает нас от камней, птиц, обезьян и так далее; Ясно, что это не просто сенсорная способность, потому что мы можем легко перевести язык в другую сенсорную модальность, доступную птицам или обезьянам, и то же самое наблюдение справедливо. Итак, есть некоторая ментальная характеристика, если хотите, что-то в нашей природе, которая отражается в структуре и росте конкретного ментального органа и составляет внутренний, врожденный вклад в развитие языка.И есть также факторы окружающей среды, которые имеют как запускающий, так и формирующий эффект на рост этого внутренне детерминированного «ментального органа».
Кстати, важно различать срабатывание и формирующий эффект. Для функционирования и развития данной системы могут потребоваться определенные условия, даже если они не влияют на ее развитие; другие условия могут определять, как система функционирует и развивается. Рассмотрим, например, развитие зрительной системы млекопитающих.Сообщалось, что контакт матери с новорожденным является предпосылкой для развития нормального восприятия глубины, например, у овец. Предположим, что это так. Тогда мы могли бы сделать вывод, что какое-то социальное взаимодействие оказывает пусковое воздействие на рост и функционирование биологически детерминированной системы, но не (по крайней мере, не обязательно), что оно формирует этот рост и функцию. Напротив, распределение горизонтальных и вертикальных линий в поле зрения, по-видимому, формирует рост зрительной системы млекопитающих.Разделить пряди может быть непросто, но концептуальное различие важно. Ясно, что ни контакт матери с новорожденным с его предполагаемым запускающим эффектом, ни распределение линий в поле зрения с его очевидным формирующим эффектом не будет определять, что зрительная система будет системой зрения кошки, а не кролика или пчелы. Но для того, чтобы система могла развиваться или функционировать определенным образом, должны быть выполнены условия запуска, и условия формирования будут играть роль в определении и артикулировании этого роста и функции.Точно так же в случае с языком некоторые типы социального взаимодействия могут играть пусковую роль, и нет сомнений в том, что факторы окружающей среды играют формирующую роль.
Итак, в развитии языка есть внутренний, генетически детерминированный фактор; Термин «универсальная грамматика», как я уже упоминал, часто используется для теории, которая пытается охарактеризовать один фундаментальный компонент этого аспекта генотипа. И есть несколько факторов окружающей среды, которые запускают и формируют рост языка, поскольку биологически заданная способность растет и созревает в первые годы жизни.Таким образом, проблема состоит в том, чтобы выделить эти отдельные вклады. То, что они оба существуют, не подлежит сомнению, по крайней мере, среди рациональных людей. Проблема состоит в том, чтобы разделить и идентифицировать их (и, более того, выделить триггерные и формирующие факторы среди факторов окружающей среды).
Теперь, переходя к вашему вопросу, вполне возможно, что в моих собственных усилиях по разделению этих факторов я был склонен пренебрегать факторами окружающей среды, и, на мой взгляд, даже более вероятно, что я был склонен недооценивать врожденные факторы. одаренность из-за неадекватного и поверхностного понимания универсальной грамматики.Но это вопрос факта — интересный и очень важный вопрос факта. Чтобы показать, что я не уделял достаточно внимания окружающей среде, нужно было бы продемонстрировать, что в тех конкретных предложениях, которые я сделал, где я пытался рассматривать определенные явления с точки зрения принципов универсальной грамматики, на самом деле эти явления следует объяснять, скажем так, как отражение некоторого фактора окружающей среды.
Чтобы быть конкретным, рассмотрим еще раз пример, который мы уже вкратце обсуждали, а именно правило формирования вопросов в английском языке.Выбирая стандартные примеры, мы знаем, что вопросительные выражения «кто, по вашему мнению, выиграет игру» или «во что вы верите, что Джон сказал Мэри, что Билл видел» правильно сформированы таким образом, чтобы «кто, по вашему мнению, будет выиграть игру »или« кто вы спрашивали, какая игра выиграет? »или« кому вы верите в утверждении, которое видел Джон ». Я попытался объяснить такие факты на основе принципов универсальной грамматики, скажем, принципа подчинения, который я уже упоминал. Теперь кто-то другой может прийти и сказать: «Нет, это просто идиосинкразические свойства, отражающие факторы окружающей среды».Вы пытались сказать «плохие» предложения, и ваша мать хлопнула вас по запястью. Или что-то вроде того. Вот как вы пришли к различию. Что ж, здесь, очевидно, есть фактический вопрос.
ВОПРОС: Может, вы их просто никогда не слышали.
ЧОМСКИ: Что ж, тот факт, что вы никогда не слышали предложения, которые, как вы знаете, были неправильно сформированы, не помогает, потому что также очень маловероятно, что вы слышали те, которые, как вы знаете, были правильно сформированы, или что-то похожее на них. Вы все время говорите много того, чего никогда не слышали.Например, вряд ли мы с вами слышали, чтобы кто-нибудь сказал: «Кто Мэри сказала Сэму, что Том, скорее всего, увидит». Мы никогда не слышали этого раньше и, вполне возможно, никогда раньше не слышали экземпляров этой последовательности категорий, но мы знаем, что это правильно построенное предложение. Таким образом, тот факт, что я не услышал неправильное предложение, ничего не объясняет, потому что среди вещей, которые я никогда не слышал, некоторые из них я распознаю как правильно сформированные предложения и даю интерпретацию, а другие я признаю как неправильные предложения хотя часто я прекрасно знаю, какое значение они имели бы, если бы были правильно составлены.
Все это возвращает нас к самому элементарному свойству языка, его дискретной бесконечности, из которой мы сразу видим, что когда-либо была услышана только тривиальная часть, и эта часть, которую мы никак не можем вспомнить. То есть никто не может вспомнить, слышал ли он конкретное предложение или тип предложения, за тривиальными исключениями. Чтобы показать, что эти явления что-то отражают в окружающей среде, нужно показать что-то о конкретном обучении или что-то в этом роде.Потребуются доказательства, чтобы показать, что эти явления являются отражением окружающей среды. Если бы такое объяснение могло быть представлено, если, например, можно было бы дать какое-то объяснение явлений, касающихся правила формирования вопросов, на основе факторов окружающей среды, я, конечно, хотел бы взглянуть на это. Однако мы обнаруживаем нечто совершенно иное. А именно, люди утверждают, что факторы окружающей среды имеют решающее значение, но не предлагают никакого объяснения рассматриваемых фактов с точки зрения таких предполагаемых факторов.И до тех пор, пока они не дают какой-либо умеренно правдоподобной версии с точки зрения предполагаемых факторов окружающей среды, все, что я могу сказать, это то, что они не привлекают мое внимание. Не очень интересно, если кто-то заявляет, что что-то является результатом окружающей среды или стихийного бедствия, или электрических штормов поблизости, или чего-то еще, если они не предоставляют какую-либо объяснительную схему, которую можно хотя бы исследовать.
ВОПРОС: Я хотел бы знать, что конкретно вы использовали бы, чтобы показать, как среда действительно играет роль в усвоении языка.
ЧОМСКИЙ: Достаточно легко найти конкретный пример. Тот факт, что я называю эту штуку столом, а не сулханом, что я бы сказал, если бы выучил иврит, явно отражает тот факт, что я вырос в Соединенных Штатах, а не в Израиле.
ВОПРОС: Да, но как насчет самого конкретного языка?
ХОМСКИ: Ну, есть вещи, которые, безусловно, являются отражением окружающей среды. Например, пример, который я только что упомянул, или тот факт, что подробная фонетика моей речи очень похожа, я уверен, на небольшую группу людей, которые были вокруг меня в детстве.В основном мои сверстники, а не родители. Этот факт, несомненно, связан с факторами окружающей среды в развитии языка.
ВОПРОС: Вы можете время от времени говорить с небольшим филадельфийским акцентом, как это делаю я.
ЧОМСКИ: Все, что мне нужно сделать, это послушать себя на магнитофоне, чтобы убедиться, что это не так уж и мало — хотя я не жил там больше двадцати пяти лет. Но похоже, что у ребенка разовьются подробные фонетические характеристики своих сверстников, и что они, как правило, в значительной степени сохраняются после подросткового возраста.Так, например, ребенок родителей-иммигрантов будет говорить, как его одноклассники, и будет делать это с фантастической точностью воспроизведения, намного превосходящей все, что требуется для коммуникативной эффективности и тому подобного. Например, если бы я говорил с немного другой фонетикой, никто бы этого даже не заметил, но дело в том, что в нас есть что-то, что заставляет нас в невероятной степени имитировать свойства фонетической среды, в которой мы живем в раннем возрасте. этап детства.Это яркий пример влияния окружающей среды на развитие речи в рамках определенного языка. Конечно, есть много других на каждом уровне языковой структуры и использования языка.
ВОПРОС: Вы знаете примеры, которые антропологи использовали в течение многих лет о различиях между навахо и английским языком, о том, что навахо и хопи имеют другое структурное качество, которое, кажется, в большей степени сосредоточено вокруг глагола, а не существительного. Считаете ли вы это функцией окружающей среды?
ЧОМСКИЙ: Сначала я хотел бы установить факты.Только в последние несколько лет были проведены исследования навахо и хопи, в частности, достаточного уровня глубины, чтобы такие вопросы можно было серьезно поднять. Фактически, качественный прогресс в лингвистических исследованиях навахо и хопи, в частности этих двух случаев, связан с тем, что впервые коренные американцы, для которых эти языки являются родными, получили адекватную лингвистическую подготовку, в основном моим коллегой Кеном. Хейла из Массачусетского технологического института, чтобы они могли начать изучать свои языки так же, как мы изучаем английский.Я считаю, что это привело к значительному прогрессу в уровне проводимых исследований, так что теперь, возможно, можно впервые начать поднимать вопросы, на которые люди давали всевозможные сомнительные ответы в прошлом. . Я не уверен, что что-либо из того, что вы предлагаете, пока может быть подтверждено. Правда, эти языки отличаются, скажем, от английского во многих отношениях, а это, несомненно….
ВОПРОС: Давайте просто предположим, что если вы возьмете говорящего на навахо и говорящего по-американски, и вы переведете навахо на английский, но вы сделаете это, американский говорящий скажет: «Я умираю», а говорящий на навахо скажет: «Смерть — это происходит со мной.«Навахо, кажется, произносят вещи, которые иллюстрируют их взгляд на себя в мире, где действие находится в центре вещей, а не существительные.
ЧОМСКИЙ: Я не понимаю, что это значит. Английский конечно….
ВОПРОС: Если я говорю «смерть происходит со мной» вместо «я умираю», в чем разница между этими двумя утверждениями?
ХОМСКИ: Ну, если я говорю: «Я умираю», смерть в любом случае не является действием. Думаю, никто, ни навахо, ни мы, не умирает от действий.И, конечно же, английская грамматика в решающей степени основана на структуре глаголов и отношениях именных и других категорий с глаголами, а также на так называемых «тематических отношениях» между именными фразами и глаголами и так далее. Возможно, окажется, что в этом отношении между навахо и английским есть какое-то различие, но я хотел бы увидеть доказательства раньше … Я хотел бы увидеть связный вопрос.
ВОПРОС: Ну, а разница между этими двумя высказываниями: в первую очередь, они связаны с биологией или окружающей средой?
ХОМСКИ: Какие различия могут быть, очевидно, экологические.То есть я не говорю предложение на навахо, а навахо не произносит предложение на английском языке, но я предполагаю, что нет соответствующих различий в генотипе. Мы подчиняемся тем же принципам универсальной грамматики.
ВОПРОС: Итак, в окружающей среде есть что-то, что привело к появлению этой другой структуры.
ЧОМСКИЙ: Если есть. Но это верно даже на уровне звуков, которые мы производим. Мы производим разные звуки, разные слова, иная их организация и так далее.Вы поднимаете вопрос, отличаются ли концептуальные структуры, связанные с этими высказываниями, и я просто думаю, что мы не знаем.
ВОПРОС: Там было два вопроса. Было первое, о котором вы упомянули впервые, и было другое, а именно: производит ли что-то в окружающей среде различие, которое мы замечаем как различие. Вы хотите сказать, что, может быть, на самом деле нет никакой разницы?
ЧОМСКИЙ: На уровне концептуальной структуры? Сначала мы должны увидеть, есть ли разница на уровне концептуальной структуры.Если есть, то это будет из-за окружающей среды. Что еще это может быть? Я не думаю, что мы с вами генетически отличаемся от говорящих на навахо в каком-либо значимом отношении. Фактически, везде, где мы можем найти различие в фонетической, синтаксической или концептуальной структуре, мы, естественно, будем предполагать, что это каким-то образом связано с факторами окружающей среды.
ВОПРОС: Возможно ли, чтобы чистый навахо, рожденный только из племени навахо, унаследовал какие-то структурные различия своего языка?
ЧОМСКИ: Это, конечно, логическая возможность, но я не думаю, что кто-то воспринимает это всерьез.Конечно, это никогда не изучали систематически, но имеющиеся у нас свидетельства определенно говорят о том, что, скажем, если бы я усыновил ребенка навахо, этот ребенок вырастет и будет говорить по-английски, как если бы он был моим собственным ребенком. То есть нет никаких известных мне свидетельств дифференциации человеческого вида на языковые типы. Есть люди, которые утверждают это: Дарлингтон, например, если я правильно помню. Но я сомневаюсь, что кто-то отнесется к этому серьезно.
ВОПРОС: Это не та точка зрения, которую вы бы приняли, или нет?
ЧОМСКИЙ: Это возможно.Это меня бы не сильно удивило и не было бы особенно интересно, насколько я понимаю. Есть и другие аспекты, в которых люди отличаются друг от друга генетически — рост, вес, цвет кожи, длина волос и все остальное — и вполне возможно, что они также отличаются в некотором маргинальном отношении в отношении ментального органа языка. Но если такая разница вообще есть, я бы предположил, что она находится на такой удаленной периферии, что исследовать ее в настоящее время было бы совершенно бессмысленно.
ВОПРОС: Некоторых людей беспокоит использование вами слова «орган языка». Что касается структуры, они считают, что было бы довольно упрощенно сказать, что язык — это такой орган, как сердце или печень, и что это искажение очень динамичной и сложной системы.
ЧОМСКИЙ: Любопытный аргумент. Предположим, на самом деле, что язык — это, как полагают такие критики, чрезвычайно сложная система — давайте предположим для обсуждения, что языковая система намного сложнее, чем, скажем, сердце или зрительная система.Затем мы замечаем кое-что еще: эта очень сложная система, которая, как мы предполагаем, намного превосходит другие физические системы по сложности, тем не менее, развивается по существу одинаковым образом у разных людей. Мы с вами прекрасно можем поговорить о какой-то теме, которую никогда раньше не обсуждали, что, по-видимому, означает, что эта изумительно сложная система в вашем мозгу развивалась более или менее так же, как она развивалась в моем мозгу. Итак, мы сейчас рассматриваем следующее предположение или смесь предположения и факта: (1) развивающаяся система языка очень сложна и выходит далеко за рамки физических органов; (2) то, что является очевидным фактом, а именно то, что он по существу одинаков в значительном диапазоне среди людей.Теперь вывод, который следует из этих предположений, состоит в том, что основные свойства всей системы генетически детерминированы. Структурные свойства и функции этой системы и ее взаимодействия с другими когнитивными структурами должны в значительной степени определяться внутренне, если на самом деле системы удивительной сложности и замысловатости развиваются по существу единообразным образом в среде, которая явно не артикулируется и не дифференцируется ни в чем подобном деталь, чтобы исправить эти специфические свойства.Это может показаться неизбежным следствием, если мы действительно предположим, вместе с упомянутыми вами критиками, что полученная система является системой очень высокого уровня сложности и специфической структуры. Но это просто означает, что мы пришли к выводу, что вполне уместно рассматривать «языковую способность» как «ментальный орган» в том смысле, который я предложил; то есть предположить, что он генетически детерминирован со значительными и конкретными деталями как один из компонентов разума, нервно представленный каким-то еще неизвестным образом.Нет другого способа учесть высокую степень сложной, специфической структуры и равномерности роста системы.
Я думаю, что для таких областей, как психология и лингвистика, может оказаться полезным переносить те вопросы, которые они поднимают, в область физических наук, потому что очень часто, когда вы это делаете, вы видите, что вопросы сформулированы плохо. Я думаю, что это как раз тот случай. Предположим, кто-то придет и скажет: «Послушайте, я не верю, что развитие сердца, системы кровообращения или зрительной системы» — я не верю, что что-то из этого предопределено генетически.Я думаю, что их усваивает эмбрион; то есть эмбрион пробует самые разные вещи и обнаруживает, что система кровообращения, кажется, работает лучше всего, или, возможно, есть какой-то фактор окружающей среды, о котором мы еще не знаем, который подкрепляет случайные эксперименты развивающегося эмбриона, определяемые подкрепление того, что оно развивает сердце, а не какую-то другую систему; так в организме развивается сердце. Вот почему у человеческого эмбриона вырастают руки-крылья. Это отражение эмбриологической среды.Эмбрион пробует множество возможностей, и руки, кажется, работают лучше, чем крылья или что-то в этом роде. Если бы такое предложение было сделано, люди даже не потрудились бы высмеять его.
Возьмем пример из постнатального развития; возьмем, скажем, начало полового созревания. Предположим, кто-то приходит и говорит: «Я думаю, люди узнали, что если они не пытаются или не пытаются достичь половой зрелости, то их друзья смеются над ними, а их родители наказывают их; и если они попытаются, они будут вознаграждены.Просто нужно копировать других людей, переживших половое созревание. Опять же, подобные предложения не стали бы даже объектом насмешек. Все, даже не обсуждая это, предполагают, что все, что я только что описал, генетически детерминировано.
Но давайте спросим, почему эти предложения настолько нелепы. Это интересный вопрос. Это не потому, что мы знаем ответ на вопрос, как происходит внутриутробный рост. Об этом мало кто знает. Никто не может сказать вам, что в генах определяет рост органов или, скажем, наступление половой зрелости.Тем не менее, считается само собой разумеющимся, что во всех этих случаях это генетически детерминированный процесс созревания. Почему? Что ж, только из-за высокой степени специфичности и единообразия процесса или результата процесса — существует такой качественный разрыв между такой степенью специфичности и единообразия, с одной стороны, и стимулированием окружающей среды, с другой, что немыслимо, чтобы эти события отражают некоторые свойства окружающей среды.
Давайте вернемся и посмотрим на языковой случай.Обратите внимание на то, что, исходя из вашего собственного предположения, тот же вывод имеет значение fortiori, потому что на самом деле критики, которых вы цитируете, предполагают, что языковая система даже более сложна, чем любой из физических органов, которые, как считается, определяются генетическими особенностями. И, конечно, развитие этой чрезвычайно сложной системы у людей происходит довольно равномерно. Таким образом, происходит единообразное развитие еще более сложной системы, без очевидной возможности, насколько нам известно, связать ее с факторами окружающей среды.
ВОПРОС: Я думаю, что когда вы говорите о печени и сердце, это не кажется побочным продуктом взаимодействия, скажем, между психической и соматической жизнью. Вы получаете такие вещи, как язык, вы получаете структуру и процесс, которые являются побочным продуктом взаимодействия между умственной и физической жизнью.
ХОМСКИ: Но это возвращается к моей исходной точке. Почему мы должны отказываться от обычных канонов рациональности, когда мы обращаемся к изучению ума? Конечно, верно, что изучение разума имеет отношение к другим системам, нежели обычное изучение тела.Но вопрос, который я задаю, заключается в том, почему мы должны отказываться от подхода, который мы считаем само собой разумеющимся при изучении тела, когда мы обращаемся к изучению ума. Вы говорите, что это связано с умом, поэтому он работает по-другому. Но это не ответ на вопрос.
ВОПРОС: Нет, я сказал, что это связано с отношениями между телом и разумом.
ХОМСКИ: Итак, почему мы должны отказываться от обычных канонов рациональности, когда мы говорим о взаимоотношениях тела и разума, — опять же, имея в виду, что изучение разума — это исследование очень плохо изученной физической системы, проводимое в соответствующий уровень абстракции.
ВОПРОС: Не думаю, что вам стоит.
ЧОМСКИЙ: Ну, если не будем; тогда те же самые соображения, которые заставляют нас считать само собой разумеющимся, что существует генетически детерминированный процесс созревания в ходе роста физического органа, заставят нас предположить a fortiori, что то же самое верно и в отношении роста ментальных органов. Такой подход оказывается не только разумным, но и удачным — насколько мне известно, единственно успешным.
ВОПРОС: Но я хочу сказать, и мне бы хотелось, чтобы вы отреагировали на это, что, очевидно, разум может влиять на тело, а тело может влиять на разум.Никто в здравом уме не подумает, что разум может в своем структурном развитии влиять на структуру сердца или структуру печени.
ЧОМСКИЙ: Это абсолютно неверно. Возьмите изучение психосоматической медицины.
ВОПРОС: Вы просто меняете структуру. Вы рождены со структурой сердца.
ЧОМСКИЙ: Вы рождены со структурой языка. Я не знаю никаких оснований полагать, что существует какое-либо фундаментальное различие в том, в каких отношениях человеческий эмбрион на самой ранней стадии имеет потенциальную структуру сердца, с одной стороны, и потенциальную структуру языка, с другой.
ВОПРОС: Но это не проявляется в языке до первого года жизни. Вы можете посмотреть на сердце, когда оно выйдет. Вы можете увидеть его структуру.
ЧОМСКИЙ: Вот почему я привел пример полового созревания. Очевидно, постнатального физического развития достаточно; на самом деле, у людей происходит интенсивное нервное созревание, которое происходит после рождения, особенно у людей. Кто-нибудь сомневается в том, что рост дендритов в возрасте от двух до четырех лет определяется генетически? Они думают, что это отражение окружающей среды? Фактически, возьмите исследование созревания, которое происходит в зрительной системе после рождения.Или возьмем даже драматические случаи генетически детерминированного созревания, например, половое созревание; или, если уж на то пошло, смерть, которая наступает спустя много времени после рождения, но генетически детерминирована. Мы полны решимости стать организмом, который умрет через столько лет. Очевидно, что физический рост происходит после рождения; никто не думает, что этому научились. Никто не думает, что детей заставляют расти до семнадцати лет или около того, а потом их больше не подкрепляют, поэтому они перестают расти. Это абсурд.Нет определенного момента, скажем, рождения, в который обязательно начинают происходить качественно разные вещи. Многие аспекты нашего физического развития протекают генетически детерминированным образом после рождения, конечно же, вызванные и сформированные определенным образом факторами окружающей среды — как это также верно и в отношении эмбриологического развития. Например, начало полового созревания зависит от уровня питания в значительных пределах и, следовательно, зависит от факторов окружающей среды. Но разве кто-нибудь запутается в этом и думает, что мы учимся достигать половой зрелости? Конечно, нет.Насколько я могу судить, насколько у нас есть доказательства, по крайней мере….
ВОПРОС: Вы научитесь с этим справляться.
ХОМСКИЙ: Но я хочу вернуться к следующему. Исходя из самого предположения, которое вы предложили, а именно, что языковая система намного сложнее, чем очевидные физические системы тела, что может быть или не быть правдой, но если это правда, то a fortiori вы привели к предположению, что это случай строго детерминированного созревания и специфического развития в генетически специфическом направлении.
ВОПРОС: Какое значение имеют текущие исследования в области сравнительной психолингвистики (недавние попытки дрессировать шимпанзе и / или обезьян с помощью языка жестов или любого другого метода)?
ЧОМСКИ: Исследования, которые были проведены до сих пор, я думаю, интригуют. Некоторые из них — например, Премака — кажутся весьма интересными. Они рассказывают нам кое-что об интеллекте шимпанзе. Что касается языка, то, я думаю, эта работа показала то, что кто-то предсказал заранее.А именно, насколько нам известно, даже самые элементарные характеристики человеческого языка полностью недоступны для обезьян, которые в остальном разделяют многие когнитивные способности человека. По крайней мере, это результат той работы, о которой сообщалось на данный момент. Например, возьмите свойства, которые я упоминал ранее, когда начинал перечислять наиболее элементарные свойства языка, например тот факт, что язык включает дискретную бесконечность высказываний, основанных на рекурсивных правилах, включающих фразы, построение более сложных фраз путем рекурсивного встраивания различных конструкций и так далее.Как я уже упоминал, это самые поверхностные и рудиментарные свойства человеческого языка, и, похоже, нет ничего даже отдаленно аналогичного в системах, которые с трудом навязываются обезьянам. Думаю, именно этого и следовало ожидать. Почему мы должны этого ожидать? Потому что, если бы это оказалось вопреки тому, что было показано до сих пор, если бы оказалось, что обезьяны действительно обладают чем-то вроде способности к человеческому языку, мы бы столкнулись с своего рода биологическим парадоксом. Мы столкнемся с чем-то аналогичным, скажем, открытию на ранее неизведанном острове, что существует вид птиц со всеми механизмами для полета, который никогда не думал о полете, пока кто-нибудь не придет и не обучит его и не скажет: смотри, смотри, вы можете летать.Это не невозможно, но настолько маловероятно, что никто не воспримет такую возможность всерьез.
Конечно, есть возможности, которые никогда не реализуются; например, возьмем номерной емкости. Это, без сомнения, генетически обусловленная способность, но она никогда не проявлялась в человеческой жизни, пока человеческая эволюция не была по существу завершена. Так что это неудивительно. Однако было бы весьма удивительно следующее: предположим, что организм обладает определенной способностью, и предположим, что в нормальной жизни существуют обстоятельства, позволяющие использовать эту способность.И предположим, кроме того, что проявление этой способности дало бы огромные селекционные преимущества. И предположим, наконец, что емкость никогда не будет использована. Это было бы очень странным явлением. Я был бы удивлен, если бы были примеры этого в естественной истории или в биологической эволюции. Я думаю, что любой биолог был бы удивлен, обнаружив что-нибудь в этом роде. Но это то, во что люди, так или иначе работающие с обезьянами — многие из них, но не все, — похоже, верят в правду. И хотя вы не можете исключить априори, это кажется мне довольно далеким, очень экзотическим убеждением и, безусловно, тем, в пользу которого не поступало никаких доказательств.Так что я склонен отклонить это как — мне кажется… Том Себеок однажды описал это как пример «жалкого заблуждения», давней тенденции наделения природы человеческими свойствами. Полагаю, это еще один случай того.
Мне кажется, что такого рода исследования могут иметь вполне разумный смысл как методика изучения чего-то об интеллектуальных способностях обезьян, хотя, возможно, вызывает сомнение то, является ли это лучшим способом решения этого вопроса. Можно найти гораздо более существенные проявления интеллекта обезьян, изучая то, что они делают естественным образом, вместо того, чтобы обучать их задачам, отдаленно аналогичным ранним проявлениям определенных человеческих способностей.Точно так же было бы сомнительной исследовательской стратегией при изучении человеческого интеллекта пытаться заставить человеческих детей вести себя как обезьяны. Можно чему-то научиться, но не кажется очевидным, что это наиболее разумный способ подойти к проблеме исследования способностей определенного вида. Собственно, именно по этой причине мне кажется, что работа Премака представляет значительный интерес. Он не просто пытается заставить обезьян вести себя, как если бы они выглядели забавно, но, скорее, прямо исследовал их интеллектуальные способности.В этом нет ничего плохого, это очень важное направление исследований. И мне кажется, повторюсь, что в отношении языка то, что до сих пор было обнаружено и что, как я ожидаю, будет найдено, является примерно тем, чего вы ожидаете, что обезьянам не хватает зачатков чего-либо, сопоставимого с человеческим языком, по крайней мере в любой области, в которой что-либо известно о человеческом языке и, очевидно, значение аналогий, в лучшем случае сомнительных, по существу ноль вне таких областей. Точно так же вы можете заставить людей прыгать все дальше и дальше, но они никогда не будут летать.
ВОПРОС: Каковы наиболее важные и перспективные приложения исследований в области психологии языка и познания? Например, в терапии, в обучении и т. Д.
ХОМСКИ: Я считаю, что именно практикующие, терапевты, учителя и так далее должны будут исследовать эти вопросы. С моей стороны было бы ужасно самонадеянно даже что-то предлагать. Поскольку у меня нет опыта, у меня нет особых знаний по этим вопросам; Для меня было бы особенно неуместно высказывать неожиданные комментарии или предложения, потому что вопросы не академические, а имеют важные человеческие последствия.У меня, конечно, есть мнения, и иногда я их высказываю, но они не основаны на каких-либо специальных знаниях, которыми я могу обладать.
ВОПРОС: Считаете ли вы, что область языка и познания, как некоторые полагают, находится в состоянии перехода в поисках новой теории или парадигмы? Если да, то какая теория, по вашему мнению, появится или появляется в настоящее время?
ХОМСКИ: Я тоже ищу новую теорию, и всегда искал. На самом деле, я не понимаю, как кто-то может делать что-то по-другому.Вы упоминаете парадигмы. Я думаю, когда Том Кун обсуждал парадигмы, он имел в виду крупные научные революции. Вы знаете, галилеевская революция или Эйнштейн или что-то в этом роде. Но мне кажется, что это удешевляет, унижает всю концепцию, применяя ее к….
ВОПРОС: Вы хотите сказать, что не думаете, что не участвовали в крупной научной революции в психологии?
ХОМСКИЙ: Что ж, сравнивать это с революциями в естественных науках совершенно некорректно.Работа, с которой я был связан, имеет более ранние предшественники и очень определенно и явно строится на них. Есть различия во взглядах, но, честно говоря, я не думаю, что предлагал что-либо в гуманитарных науках, кроме того, что я подчеркивал здесь снова и снова, а именно, давайте применим каноны рациональности, которые считается само собой разумеющимся в естественных науках. И когда мы это сделаем, некоторые вещи станут довольно очевидными. Помимо этого, я пытался раскрыть свойства определенной когнитивной системы.
ВОПРОС: Если вы на самом деле не революционизировали идеи, возможно, вы революционизировали интересы.
ХОМСКИ: Мне кажется, что все, что я делал в изучении языка или в других областях, едва ли больше, чем применение нормальных стандартов рациональности, которые веками считались само собой разумеющимися в естественных науках, к явлениям в мире. эти поля. Когда вы это делаете, некоторые вещи сразу становятся очевидными. Например, сразу очевидно, что язык включает дискретное бесконечное количество конструкций, что грамматика включает итерационные правила нескольких типов.Именно здесь начинается серьезная работа, и я действительно думаю, что за последние 30 лет или около того было разработано и исследовано много довольно интересных идей, исследуя эти вопросы, то есть в работе над генеративной грамматикой. Но кажется почти очевидным, что общий подход является естественным, хотя было бы трудно следовать ему без стимулов развития теории формальных систем в прошлом веке.
Я так же отношусь к нашему обсуждению когнитивных структур как «ментальных органов», то есть к модульной, а не единой теории разума, а также к огромному значению врожденных детерминант умственного роста.Опять же, все это кажется прозрачным, как только вы отвечаете на вопросы беспристрастно. Или возьмем вопросы, которые мы обсуждали относительно «психологической реальности». Опять же, то, что кажется фундаментальной ошибкой, подрывающей всю дискуссию по этому вопросу, становится достаточно ясным, как только мы отбрасываем определенные предрассудки. На самом деле, в общем, поскольку мы можем отделить определенные слои традиционного догматизма, мне кажется почти очевидным, каким должен быть общий способ действий. Я бы не стал рассматривать это как «смену парадигмы».«Я также не думаю, что многие из модных сейчас разговоров о повторяющихся сменах парадигм имеют смысл. Это поразительно в социальных науках…. Я читал статьи лингвистов и психологов, в которых говорится о сдвигах парадигм, которые происходят каждые два года или около того. В физике они бывают раз в два столетия. Это полная чушь. Конечно, мы должны постоянно искать новые теории. Существующие теории в этих областях безнадежно неадекватны, и поэтому мы пытаемся улучшить их или построить на новой основе.Если бы я принял сейчас то, что сам предлагал двадцать лет назад, я бы ушел с поля. Этого было бы достаточно, чтобы показать, что заниматься этим не стоит.
ВОПРОС: Двадцать лет назад вы предложили нечто, оказавшее фундаментальное влияние на развитие как лингвистики, так и психологии. Вы начали движение, которое, возможно, могло бы произойти без вас, я не знаю, но трудно поверить, что бихевиоризм исчезнет так быстро, как это произошло без того воздействия, которое вы на него оказали.Я знаю, что трудно смотреть на себя в исторической перспективе, но мне кажется, что вы действительно оказали довольно большое влияние на переход от очень сильно ориентированной на бихевиоризм профессии к профессии, которая в настоящее время сильно отличается.
ЧОМСКИ: Я думаю, что бихевиоризм в любом из его вариантов, по сути, исчерпал себя. Его достижения должны быть поглощены психологией будущего, но необходимо было сломать мертвую хватку мысли, которую она наложила, и двадцать лет назад — если воспользоваться моментом времени, о котором вы упомянули, — это происходило с нескольких точек зрения.Говоря более фундаментально, я считаю, что необходимо отделить психологию от ее предшественников в эмпирической теории обучения и заново подойти к ее проблемам. Если вы спросите, чем должна заниматься психология, какую новую теорию она должна искать, я чувствую — повторяю еще раз — то, что ей следует делать, — это пытаться изучать человеческий разум, его рост и его проявления так же, как мы изучаем любые сложная проблема в естествознании. Мы должны попытаться изолировать определенные подсистемы, которые вступают в очень сложное взаимодействие во всеобъемлющей абстрактной системе, которую мы называем разумом, а также найти физическую основу для этих конкретных систем, если сможем.Нам следует искать принципы, которые управляют структурой и функционированием этих систем, а также их взаимодействием, а также мы должны попытаться выявить и выявить врожденные свойства, которые определяют их рост. Думаю, именно здесь и возникнут важные теории. Возможно, кто-то предложит радикально новый способ мышления по этим вопросам, но не очевидно, что он требуется, по крайней мере, в отношении вопросов, которые мы сегодня обсуждали.
Есть много вопросов, которые мы вообще не обсуждали — например, вопросы о причинно-следственных связях поведения, проявлении воли, выборе и так далее. По этим вопросам мне нечего сказать, и я не знаю ничего существенного, что можно было бы повторить из того, что предлагали другие. Я попытался провести различие в другом месте между «проблемами» и «загадками» — первые связаны с вопросами, которые приводят к понятным и, возможно, многообещающим исследовательским программам, а вторые лежат за пределами нашего познания, возможно, по случайным историческим причинам или, возможно, по более глубоким причинам. Причины: в конце концов, мы являемся биологически заданными организмами с нашими особыми интеллектуальными возможностями и пределами, а не «универсальными существами», способными что-либо понять.Тот факт, что мы можем строить понятные научные теории в некоторых областях, по-видимому, является результатом внутренних способностей, которые, в принципе, вполне могут ограничивать объем нашего понимания. Помимо таких предположений, мы обсуждали здесь то, что я хотел бы назвать «проблемами» в этом смысле, но есть и другие вопросы, которые все еще и, возможно, для нас навсегда, попадают в сферу загадок, вопросов причинно-следственной связи и выбора. действий среди них.
Но если вернуться к вопросам, относящимся к структуре когнитивных систем и детерминантам их роста, я думаю, что существует довольно много открытых вопросов и несколько разумных программ исследований, разработанных для их изучения в довольно многих областях.Конкретная область, в которую я вкладываю большую часть своей энергии, структура языка, кажется мне очень захватывающей только в последние семь или восемь лет. Я не претендую на то, чтобы выступать за какой-либо консенсус в этой области, на самом деле, я нахожусь в очень небольшом меньшинстве в этой области в этом отношении, но я считаю, что в последние несколько лет было возможно разработать теорию языков. со степенью дедуктивной структуры, которая обеспечивает своего рода объединяющую и объяснительную силу, выходящую далеко за рамки всего, что можно было вообразить даже десять лет назад.Опять же, я не думаю, что многие лингвисты согласны со мной в этом, но мне кажется, именно так. Позвольте мне еще раз подчеркнуть, чтобы не было путаницы, что в отношении того, что я только что сказал, я полагаю, что сегодня я нахожусь в очень небольшом меньшинстве в этой области. Но ведь так было всегда. Что касается меня, то сейчас он не сильно отличается от того, что было десять или двадцать лет назад. Но мои собственные взгляды не такие, какими они были тогда, и я надеюсь, что они не будут такими же через десять лет. Любой человек, который надеется стать частью активно развивающейся области, будет воспринимать это как должное.