Язык определяет мышление: Язык определяет мышление? | Мужская логика

Язык определяет мышление? | Мужская логика

В декабре месяце проходил педсовет по месту работы. Тему связали с так называемыми «билингвами» (детьми, развивающимися в условиях общения на нескольких языках: на одном дома, на другом в школе, к примеру).

Всё бы ничего, но во время одного доклада услышал тезис «Язык — определяет мышление!»

Да, именно «определяет».

Получается, что глухонемые мыслят как-то иначе или вообще не мыслят? А как мыслить ребенку, который ещё не умеет говорить, но при этом учится и познаёт мир? Первобытные люди не мыслили? Что тогда их побудило мыслить и как вообще появились первые языки, если мышления быть не могло или оно было иным?

Я не утрирую, если язык именно определяет мышление, а не является инструментом фиксирования мышления, то как быть во всех перечисленных случаях?

Возмутился, но в спор не полез, а решил на досуге разобраться.

Для начала, как мышление определяют. Не факт что именно так оно и есть, но когда доклад готовили, я думаю руководствовались общепринятыми значениями слов.

Мышление — психический процесс моделирования закономерностей окружающего мира на основе аксиоматических положений. Однако в психологии существует множество других определений.

Например: высший этап обработки информации человеком, процесс установления связей между объектами или явлениями окружающего мира; или — процесс отражения существенных свойств объектов, а также связей между ними, что приводит к появлению представлений об объективной реальности. Споры по поводу определения продолжаются по сей день.

https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%9C%D1%8B%D1%88%D0%BB%D0%B5%D0%BD%D0%B8%D0%B5_(%D0%BF%D1%81%D0%B8%D1%85%D0%BE%D0%BB%D0%BE%D0%B3%D0%B8%D1%8F)

Вот так говорит Википедия. Да-да, знаю, открытая энциклопедия не самый объективный и авторитетный источник, но написанное там тоже (надеюсь) не взялось из неоткуда, правила цитирования и ссылок там никто не отменял, сообщество авторов Википедии за этим бдит.

Так вот, ни слова о языке, это процессы проходящие в головном мозге, который анализирует, обобщает, синтезирует, абстрагируется и т.д.

Мыслим мы, короче говоря, образами, а не словами.

Но, как оказалось, останавливаться на этом рано. Гипотеза о том, что язык определяет мышление носит название «Гипотезы лингвистической определенности» и даже «гипотеза Сепира — Уорфа».

Хотя в Сети поговаривают, что они никогда вместе не работали и не публиковались, а первый вариант гипотезы восходит корнями аж к 19 веку, исследование вопроса, но в более объективной и мягкой форме проходят до сих пор.

Какие новости на данный момент:

1. Билингвов действительно изучают в сравнении с носителями одного языка на предмет различия в поведении, реакциях, возможно даже и мышлении, но уже менее категорично.

2. Мало кто говорит о мышлении, но говорят о влиянии культуры народа на язык и наоборот, как я понимаю — это самая большая проблема, отделить одно от другого и реально сказать, что на что влияет. В этом помогают исследование билингвов.

3. Есть интересная статья в журнале «Наука и жизнь»

Сегодня учёные сосредоточены не на том, чтобы доказывать или разоблачать гипотезу Сепира—Уорфа. Вместо этого они исследуют отношения между мышлением, языком и культурой и описывают конкретные механизмы взаимовлияния. Более того, параллели между языком и мышлением, установленные в последние десятилетия, производят впечатление даже на специалистов.

….

По-видимому, одним из очень интересных способов отказа от гипотезы Сепира—Уорфа в лингвистике стало использование термина «языковая картина мира». Таким образом, лингвисты отказываются рассуждать о малопонятных материях «мышление» и «познание», а вводят некое красивое, собственно лингвистическое понятие «языковая картина мира» и с увлечением описывают её различные фрагменты.

Но почитать стоит всю! Это действительно интересно!

Да, и не забывайте о математике! Физиологи мозга рекомендуют в качестве профилактики болезней мозга — устный счёт и головоломки!

Но о это совсем другая история! Вообще, математика — отдельный разговор, потому что там используются искусственные языки не только для записи рассуждений, но и получения новых образов и мыслей.

Так что, возможно математика, как язык рассуждений, влияет на мышление не в меньшей степени, чем родной есстественный для нас язык.

Влияет, но не определяет! 😉

Если Вам интересны темы, которые я поднимаю, подписывайтесь, ставьте палец вверх!

Почему мы друг друга не понимаем / Newtonew: новости сетевого образования

На Землю прибывают инопланетные корабли странной формы. Они не подают никаких сигналов, а при контакте выясняется, что речь пришельцев совершенно неразличима. Чтобы выяснить, с какой целью прилетели эти гости, правительство нанимает лингвистов. Дешифровка языка пришельцев показывает, что в их картине мира время нелинейно: прошлое, настоящее и будущее существуют одновременно, а принципов свободы выбора и причинно-следственной связи просто не существует.

Это концептуальная подоплёка недавнего фильма «Прибытие» (Arrival, 2016), снятого по фантастической повести Теда Чана «История твоей жизни». В основе этого сюжета лежит гипотеза лингвистической относительности Сепира-Уорфа, согласно которой язык определяет наши способы восприятия мира.

Лингвист Бенджамин Ли Уорф ещё не стал лингвистом и работал в страховой компании, когда заметил, что различное обозначение предметов влияет на человеческое поведение. Если люди находятся на складе «бензиновых цистерн», то они будут вести себя осторожно, но если это склад «пустых бензиновых цистерн», они расслабляются — могут курить и даже бросать окурки на землю. Между тем «пустые» цистерны не менее опасны, чем полные: в них есть остатки бензина и взрывчатые испарения (и работники склада об этом осведомлены).

Различие в поведении в таком случае вызвано ничем иным, как различием в языковом обозначении предметов.

«Сильный вариант» гипотезы Сепира-Уорфа предполагает, что язык определяет мышление и познавательные процессы. «Слабый вариант» утверждает, что язык влияет на мышление, но не определяет его целиком. Первый вариант гипотезы в результате долгих споров был отброшен. В своём крайнем выражении он бы предполагал, что контакт между носителями разных языков вообще невозможен. Но «слабый вариант» гипотезы вполне годится для объяснения многих явлений нашей действительности. Он помогает понять, почему мы так часто друг друга не понимаем.

Пришельцы в «Прибытии» общаются с помощью визуальных идеограмм, а не звуков.

Источник: arstechnica.com

В 1977 году христианский миссионер Дэниел Эверетт впервые прибыл в деревню индейского племени пираха, расположенную на реке Маиси в амазонском бассейне. Он должен был выучить до этого почти не исследованный язык пираха и перевести на него Библию, чтобы обратить индейцев в христианство.

Эверетт провёл среди пираха около 30 лет. За это время он перестал быть христианином и понял, насколько узкими были его представления о мышлении и языке:

​Раньше я думал, что если как следует постараться, то можно увидеть мир глазами других и тем самым научиться больше уважать взгляды друг друга. Но, живя среди пираха, я осознал: наши ожидания, культурный багаж и жизненный опыт порой настолько разнятся, что картина общей для всех действительности становится непереводима на язык другой культуры.

 

Дэниел Эверетт

из книги «Не спи — кругом змеи!»

В культуре пираха не принято говорить о том, что не входит в непосредственный опыт участников общения. У каждой истории должен быть свидетель, иначе она не имеет особого смысла. Любые абстрактные построения и генерализации индейцам будут просто непонятны.

Поэтому у пираха нет количественных числительных. Есть слова, обозначающие «больше» и «меньше», но их употребление всегда привязано к конкретным предметам. Число — это уже обобщение, ведь никто не видел, что такое «три» или «пятнадцать». Это не значит, что пираха не умеют считать, ведь представление о единице у них всё-таки есть. Они увидят, что рыбы в лодке стало больше или меньше, но решение арифметической задачки про рыбную лавку было бы для них совершенно абсурдным занятием.

По этой же причине у пираха нет никаких мифов или историй о сотворении мира, происхождении человека, зверей или растений. Жители племени часто рассказывают друг другу истории, и некоторые из них даже не лишены повествовательного мастерства. Но это могут быть только рассказы из их повседневной жизни — нечто, увиденное собственными глазами.

Когда Эверетт сидел с одним из индейцев и рассказывал ему о христианском боге, тот его спросил:

— А что ещё делает твой бог?
— Ну, он сотворил звёзды и землю, — ответил я и затем спросил сам:

— А что говорят об этом люди пираха?
— Ну, люди пираха говорят, что это всё никто не создавал, — сказал он.

Дэниел Эверетт с индейцем пираха.

Источник: hercampus.com

Из-за принципа непосредственного восприятия пираха не удалось обратить в христианство. В наших религиях рассказывается о событиях, свидетели которых уже давно отошли в иной мир, поэтому изложить эти истории на языке пираха просто нельзя. В начале своей миссии Эверетт был уверен, что духовное послание, которое он несёт индейцам, абсолютно универсально. Проникнувшись их языком и образом восприятия мира, он понял, что это совсем не так.

Даже если мы точно переведём «Новый Завет» на язык пираха и убедимся, что каждое слово для них понятно, то это совсем не будет означать, что наши истории будут иметь для них смысл. При этом пираха уверены, что могут видеть духов, которые приходят в селение и разговаривают с ними. Для них эти духи не менее реальны, чем сами индейцы. Это ещё одно свидетельство ограниченности нашего здравого смысла. То, что обыденно для нас, не имеет никакого смысла для других.

«Для тех из нас, кто не верит в духов, кажется абсурдом, что их можно видеть. Но это просто наша точка зрения».

Эверетт утверждает, что его выводы опровергают гипотезу универсальной грамматики Ноама Хомского, согласно которой у всех языков есть базовый компонент — некоторая глубинная структура, владение которой заложено в человеческой биологии. Дело в том, что эта гипотеза ничего не говорит нам о взаимосвязи языка, культуры и мышления. Она никак не объясняет, почему мы так часто друг друга не понимаем.

Одним из базовых компонентов любого языка, по Хомскому, является рекурсия. Она делает возможными такие высказывания как «принеси мне гвозди, которые привёз Дэн» или «дом друга охотника». Пираха легко обходятся без таких конструкций. Вместо этого они используют цепочки простых предложений: «Принеси гвозди. Гвозди привёз Дэн». Получается, что рекурсия здесь присутствует, но не на уровне грамматики, а на уровне когнитивных процессов. Самые базовые элементы мышления выражаются в разных языках разным способом.

Фотография одного из экспериментов со счётом.

Источник: sciencedaily.com

В «Философских исследованиях» Людвиг Витгенштейн предполагает: если бы лев умел говорить, мы бы его не поняли. Даже если мы выучим львиный язык, это не обязательно сделает его утверждения для нас понятными. Не существует универсального языка — лишь конкретные «формы жизни», объединённые общими способами думать, действовать и говорить.

Даже математика кажется нам универсальной не из-за её внутренних свойств, а лишь потому, что все мы одинаково учим таблицу умножения.

Это наблюдение явно подтверждают эксперименты советских психологов, проведённые ещё в 30-е годы прошлого века под руководством Александра Лурии и Льва Выготского. Утверждения типа «А — это B, B — это C, следовательно A — это C» вовсе не обладают универсальной природой. Без школьного обучения никому бы и в голову не пришло, что о чём-то вообще можно рассуждать таким способом.

Из этой точки зрения вовсе не следует, что язык определяет мышление, как это утверждает «сильный вариант» гипотезы лингвистической относительности.

Язык и формы поведения совместно определяют друг друга. Если ваш друг говорит «Да пошёл бы ты к чёрту» после того, как вы дали ему небольшой совет, для вас это может означать «Спасибо, дружище, так и поступлю», но для посторонних наблюдателей такая форма благодарности будет звучать по меньшей мере странно.

Рассмотрим на первый взгляд простое и невинное высказывание: «Кошка находится на коврике». Казалось бы, понять это утверждение и проверить его истинность проще простого: достаточно оглядеться вокруг и убедиться, что четырёхногое пушистое существо находится на предмете, который мы называем ковриком.

А теперь вообразите себе (как это предлагают Олег Хархордин и Вадим Волков в книге «Теория практик») что кошки и коврики участвуют в каком-то иноземном ритуале далёкой для нас культуры. В это племя приезжает исследователь, но к ритуалу его не допускают, поскольку это запрещено богами. Учёный добросовестно пытается понять смысл ритуала со слов своих информантов. Ему говорят, что в кульминационный момент обряда «кошка находится на коврике».

Собрав нужные сведения, исследователь возвращается домой. Но он может так и не узнать, что из-за сложностей обряда шаманы уже давно используют высушенные чучела кошек, которые могут балансировать на хвосте; ковры-циновки скатываются в трубочку и ставятся на торец, а уже сверху помещается мёртвая кошка, балансирующая на хвосте. По-прежнему ли верно утверждение «кошка находится на коврике»? Да, но его смысл кардинально изменился.

---

Чтобы понять инопланетных пришельцев, героине «Прибытия» пришлось изменить свои взгляды на течение времени. Чтобы понять пираха, Дэниелу Эверетту пришлось отказаться от убеждения в том, что его вера универсальна. Чтобы понять друг друга, нам нужно уметь ставить свои взгляды на реальность под сомнение.

Разговаривать с родственниками, коллегами или соседями по квартире, конечно, проще, чем с семиногими инопланетянами или амазонскими индейцами. Но идти на уступки чужому здравому смыслу, чтобы понимать других и быть понятыми, нам всё-таки приходится постоянно.

В оформлении статьи использован кадр из фильма «Прибытие» (2016).

Нашли опечатку? Выделите фрагмент и нажмите Ctrl+Enter.

Как язык влияет на картину мира

Чтобы ухватить мир как целый, мы вынуждены его конструировать в языке и мышлении. Означает ли это, что носители разных языков действительно проживают разные миры? Эдвард Сепир, а затем Бенджамин Ли Уорф в 30-е годы XX века ответили утвердительно, предложив гипотезу лингвистической относительности. Ей суждено было сыграть огромную роль в исследовании проблем взаимосвязи языка и сознания. Concepture публикует статью о гипотезе лингвистической относительности Сепира-Уорфа.

Вероятно, никто не станет спорить с тем, что при определенных усилиях мы можем выучить другой язык. Но будем ли мы думать на нем? И более того, будем ли мы воспринимать мир так же, как те, кто вошел в этот язык с рождения?

Возможно, эта задача не кажется такой уж сложной, если мы представляем себе привычные индоевропейские языки. Вопрос становится более запутанным, если мы представим себе языки с отличающейся структурой – например, тональные азиатские языки или индейские (америндские) языки, в которых обнаруживаются весьма оригинальные представления о пространстве и времени, об описании отношений и атрибуции предметов.

В самом деле, антропологами описаны языки, не знающие цветов и чисел, будущего времени. И наоборот, есть языки, где невозможно что-либо сказать без уточнения, насколько хорошо ты это знаешь, или различающие больше сотни родовых групп (вместо мужского, женского, среднего).

Необычные примеры языков, равно как и странности нашего собственного поведения в связи со словами, заставили специалистов ХХ века поставить вопрос о том, насколько сильно язык влияет на мышление.

Все мы вышли из Гумбольдта

Как и любое научное предположение, гипотеза Сепира-Уорфа появилась не на пустом месте. Ей предшествовала традиция изучения языка и как формальной системы знаков, и как фактора, влияющего на процесс познания. В лингвистике важную попытку осмыслить формирующую роль системы языка по отношению к мышлению предприняли немецкие мыслители XVIII века Иоганн Гердер и Вильгельм Гумбольдт.

Гердер считал, что язык формирует и, следовательно, в некотором роде ограничивает мыслительный процесс. Мы мыслим при помощи языка, так как мыслить значит, в первую очередь, «говорить про себя (не вслух)». Поэтому каждый народ говорит так, как он мыслит, и мыслит так, как он говорит. По Гердеру, язык – не только орудие, но и «шаблон науки», её «формирующий творец».

Если Гердер говорит о языке как о «зеркале народа», то в работах Гумбольдта и представителей неогумбольдтианского направления такая постановка вопроса постепенно превращается в идеалистическую концепцию языка. Язык есть проявление деятельности «духа народа». От Гердера Гумбольдт воспринял и тезис о мировоззрении, содержащемся в каждой языковой системе, а также представление о языке как о творческой силе, формирующей способ мышления членов данной языковой группы или народа.

На воззрения Гумбольдта повлияли идеи из ранних произведений Канта и Гегеля, поэтому в его философии языка столь сильно подчеркивается субъективный фактор в познании, активная роль языка в познавательной деятельности людей. В частности, Гумбольдт утверждает:

«Совокупность доступного познанию лежит, как поле, обрабатываемое человеческим духом, между всеми языками и независимо от них, посредине; человек может приблизиться к этой чисто объективной сфере не иначе, как посредством свойственных ему способов познания и чувствования, то есть субъективным образом».

Согласовывая эту мысль с тезисом о единстве языка и мышления, Гумбольдт пытается выяснить специфическую роль языка в создании человеком картины мира. Он утверждает, что отдельные элементы языка означают не сами предметы, а понятия, которые образовываются в процессе языкотворчества. Из впечатлений, получаемых от внешней среды, человек (или народ) с помощью языка творит свой особый мир, объективирующийся в этом языке. Внешняя действительность преломляется в языке народа. Гумбольдт пишет:

«Если звук стоит между предметом и человеком, то весь язык в целом находится между человеком и воздействующей на него внутренним и внешним образом природой. Человек окружает себя миром звуков, чтобы воспринять и усвоить мир предметов… Так как восприятие и деятельность человека зависят от его представлений, то его отношение к предметам целиком обусловлено языком. <…> каждый язык описывает вокруг народа, которому он принадлежит, круг, из пределов которого можно выйти, только в том случае, если вступаешь в другой круг».

По пути, проторенном Гумбольдтом, пошли многие лингвисты, образовав неогумбольдтианскую школу, которая продолжила разрабатывать идеи своего учителя. В русле концепции Гумбольдта свое движение начали и авторы гипотезы лингвистической относительности Сепир и Уорф.

Основные положения гипотезы

Основным преимуществом гипотезы Сепира-Уорфа по сравнению с концепцией Гумбольдта некоторые считают то, что её можно попробовать научно проверить – как эмпирическими методами, так и путем её логического анализа. Научные методы проверки гипотезы лингвистической относительности можно разделить на прямые и косвенные.

К прямым методам относятся исследования в области этнолингвистики, изучающие соотношение языка, мышления и национальной культуры различных народов, особенно тех, чья культура не подверглась современному воздействию. К косвенным методам проверки относятся психолингвистические исследования, которые ставят своей целью установление отношений между использованием данного языка и конкретным поведением людей.

Гипотеза Сепира-Уорфа связана с этнолингвистическими исследованиями американской антропологической школы. Заинтересованность ученых культурой и языками американских индейцев вполне понятна на фоне тех социальных проблем, которые возникли в США в связи с существованием в стране аборигенов американского континента – многочисленных индейских племен. Формы культуры, обычаи, этнические и религиозные представления, с одной стороны, и структура языка – с другой, имели у индейцев чрезвычайно своеобразный характер и резко отличались от всего того, с чем приходилось сталкиваться в подобных областях ученым. Это обстоятельство и подсказало ученым мысль о прямой связи между формами языка, культуры и мышления.

Наиболее полно эту мысль впервые выразил представитель американской науки о языке Эдуард Сепир, а Бенджамин Ли Уорф попытался наполнить идею конкретными подтверждениями, полученными из исследований языка индейского племени хопи. Теоретическое обобщение этих мыслей и называется гипотезой Сепира-Уорфа, или гипотезой лингвистической относительности. На каких же положениях держится гипотеза? В её основу легли две идеи.

Идея 1. Язык – продукт общества, и мы воспитываемся и мыслим в определенной лингвистической системе с детства. Мы не можем полностью осознать действительность, не прибегая к помощи языка. Язык – не просто средство разрешения частных проблем общения и мышления, но наш «мир» строится бессознательно на основе языковых норм. Мы видим, слышим и воспринимаем те или другие явления в зависимости от языковых навыков и норм своего общества.

Идея 2. В зависимости от условий жизни, от общественной и культурной среды, различные группы могут иметь разные языковые системы. Не существует двух похожих языков, о которых можно было бы утверждать, что они выражают ту же самую действительность. Миры, в которых живут общества, – это различные миры, а не просто один и тот же мир, к которому приклеены разные этикетки. Другими словами, в каждом языке содержится своеобразный взгляд на мир, и различие между картинами мира тем больше, чем больше различаются между собой языки.

Или если выразить это предельно коротко: взаимодействуя с одной и той же действительностью, мы членим её по-разному, так как изначально определены языковой системой, предписывающей определенное членение. Мы сталкиваемся с этими различиями в членении и конструировании реальности, встречая необычные слова, которые в нашем языке требуют развернутого описания. Например, это датское «хюгге», португальское «саудади», изобретенное Кольриджем «серендипити», немецкое «драхенфюттер», гэльское «ладравила», японское «моно но аваре», финское «калсарикяннит» и многие другие. Даже обладая одинаковым телом, человек в разных языках по-разному делит его на части. Об этом свидетельствует и Уорф:

«Мы расчленяем природу в направлении, подсказанном нашим родным языком. Мы выделяем в мире явлений те или иные категории и типы совсем не потому, что они (эти категории и типы) самоочевидны; напротив, мир предстает перед нами как калейдоскопический поток впечатлений, который должен быть организован нашим сознанием, а это значит в основном – языковой системой, хранящейся в нашем сознании. Мы расчленяем мир, организуем его в понятия и распределяем значения так, а не иначе в основном потому, что мы участники соглашения, предписывающего подобную систематизацию».

Без этой структуры, ограничивающей наше представление о мире, любой полученный опыт был бы бессвязным набором данных, мало помогающим в ориентации в мире. Поэтому Сепир называет язык самобытной и творческой символической системой, которая и определяет наш опыт.

Сепир находит много общего между языком и математической системой, которая, по его мнению, «регистрирует наш опыт, но только в самом начале своего развития, а со временем оформляется в независимую понятийную систему, предусматривающую всякий возможный опыт в соответствии с некоторыми принятыми формальными ограничениями». Сепир буквально именует это тиранией языка, навязывающего нам определенную ориентацию в мире. Здесь речь идет не о творении языком картины действительности, а об активной роли языка в процессе познания, о его эвристической функции, о его влиянии на восприятие действительности и, следовательно, на наш опыт.

Развивая и конкретизируя идеи Сепира, Уорф решает проверить их на конкретном материале, а знакомство с культурой хопи дает ему такую возможность. В результате своих исследований Уорф делает радикальный вывод: принцип относительности гласит, что сходные физические явления позволяют создать сходную картину вселенной только при сходстве или, по крайней мере, при соотносительности языковых систем.

Детерминизм или относительность?

Стоит отметить, что Уорфа интересовали не только необычные языки, но и то, как наш собственный влияет на человеческое поведение. Языковая привычка может оказаться не такой уж безобидной – об этом он знал на собственном опыте. Уорф, работая инспектором в страховой компании, заметил, что, несмотря на запрещающие надписи, работники склада курят и бросают окурки там, где написано «Empty gasoline tanks» (но почти никогда не ведут себя так возле надписи «Full gasoline tanks»). Он предположил, что слово «empty» (пустой) заставляет людей забыть о том, что что пары бензина в опустошенных баках весьма пожароопасны.

Это и многие другие суждения Уорфа сделали гипотезу лингвистической относительности весьма убедительной и популярной. Она стала широко обсуждаться в рамках исследований, касающихся языка и мышления. Однако вскоре обнаружилось, что гипотеза состоит из двух утверждений. Или, как считают некоторые, возможны две формулировки (сильная и слабая) для этой гипотезы. В самом деле, можно сказать, что группы людей, говорящих на разных языках, по-разному постигают мир. Этот тезис можно назвать идеей лингвистической относительности или слабой версией гипотезы. Но ряд исследователей пошли дальше, утверждая, что язык является основной причиной подобных различий. А это уже идея лингвистического детерминизма или сильная версия гипотезы.

Пожалуй, разницу между ними удобно проиллюстрировать на вышеупомянутом примере. Опираясь на первое суждение, мы могли бы утверждать, что носители другого языка будут не столь халатны. Можно даже экспериментально проверить это на тех, чей язык более четко разделяет слова, означающие «пустоту» (отсутствие) и «опустошенность» (наличие следов присутствия). Если же мы уверены в правомерности второго подхода, то мы бы стали утверждать, что именно семантика английского слова «empty» является главной причиной невнимательности людей, а прочие факторы – например, неосознанное подражание другим курильщикам, незнание физики или отсутствие контроля – не имеют никакого значения.

Несмотря на то, что идея, согласно которой причины многих явлений и особенностей людей коренятся в языке, как кажется, обещает бóльшую ясность, на деле всё несколько сложнее. Ведь каждый исследователь – уже носитель какого-то языка, а значит, возможность объективного научного знания попросту недостижима. Под большим вопросом оказывается и любой культурный и языковой перевод.

Мнения «за» и «против»

Гипотеза Сепира-Уорфа быстро получила распространение среди научной общественности середины ХХ века. У неё появились решительные и восторженные сторонники и вместе с тем – не менее решительные противники.

Ученики и последователи Уорфа пошли по пути пересмотра теории, дабы вычленить наиболее рациональные идеи. Они выделили два разных аспекта языка, влияющих на познание. Первый – это словарь языка, та лексическая база, которая классифицирует мир, ограничивает то, что можно легко назвать (например, сколько есть базовых названий для цветов в языке).

Второй же аспект касается «способов говорения» или грамматики языка. Они оказываются связаны не только с тем, как определенная культура привыкла представлять пространство, время, счет и т. д., но и с индивидуальными особенностями. Так, например, в языке хопи слова, которые мы считаем существительными («молния», «облако дыма»), выражаются глаголами, но в конечном счете это не означает невозможности перевода.

Критики гипотезы тоже отмечали ценность высказанных идей, хотя и в целом ряде направлений этнографической и лингвистической науки слово «релятивист» стало чуть ли не оскорблением. В конечном счете, именно Уорф стал популяризатором вопросов об относительности и несоизмеримости языковых картин мира. Критики Уорфа и его сторонников отмечали, что те слишком часто спекулируют критериями соизмеримости, понимая под ними только «полную соизмеримость», а точнее – её недостижимость.

Однако, как замечает американский когнитивный лингвист Джордж Лакофф, при выполнении одного из нескольких критериев мы получаем частичную соизмеримость, а значит и возможность понимания и/или перевода. Например, в языке микстек нет предлогов, а используется образ тела: вместо привычных «на коврике», «на ветке», «на крыше дома» они буквально говорят «лицо-ковер», «рука-дерево», «спина-дом». Очевидно, носитель русского с большим затруднением сможет создавать такими конструкциями (например, «на столе» – это на его спине или на лице?), а вот привыкнуть понимать их – несложно.

Кстати, Лакофф предпримет оригинальную попытку оправдания Уорфа, описывая его как человека, верящего в объективность факта лингвистической относительности, но не добавляющий к этому оценочного аспекта (в ценностном плане он так и остался ученым, стремящимся к истине). А американский философ Макс Блэк заканчивает критический анализ работ Уорфа следующими словами:

«Своими отрицательными выводами мне не хотелось бы создать впечатление о том, что работы Уорфа не представляют большой ценности. Как это часто бывает в истории мысли, самые спорные взгляды оказываются самыми плодотворными. Сами ошибки Уорфа гораздо интереснее избитых банальностей более осторожных ученых».

Надежды на открытие универсальных аспектов культур и языков или общечеловеческих инвариантов многократно подвергались критике в ХХ веке. И гипотеза Сепира-Уорфа внесла огромный вклад в эту деструкцию. Однако, оставляя после себя критическую ясность, она позволила обнаружить и новые закономерности в науках о человеке, очищенные от многих предрассудков и стереотипов.

В оформлении использованы иллюстрации Scott Lyle. На превью – кадр из фильма Дени Вильнева «Прибытие» (2016).

Sibirica

Вы находитесь здесь:

Гипотеза Сепира — Уорфа

Гипотеза Сепира — Уорфа (англ. Sapir-Whorf hypothesis), гипотеза лингвистической относительности — концепция, разработанная в 30-х годах XX века, согласно которой структура языка определяет мышление и способ познания реальности.
Предполагается, что люди, говорящие на разных языках, по-разному воспринимают мир и по-разному мыслят. В частности, отношение к таким фундаментальным категориям, как пространство и время, зависит в первую очередь от родного языка индивида; из языковых характеристик европейских языков (так называемого «среднеевропейского стандарта») выводятся не только ключевые особенности европейской культуры, но и важнейшие достижения европейской науки (например, картина мира, отражённая в классической ньютоновской механике). Автором концепции является американский этнолингвист-любитель Б. Л. Уорф; эта концепция была созвучна некоторым взглядам крупнейшего американского лингвиста первой половины XX века Э. Сепира (оказывавшего Уорфу поддержку) и поэтому обычно называется не «гипотезой Уорфа», а «гипотезой Сепира — Уорфа». Сходные идеи ранее высказывал и Вильгельм фон Гумбольдт.
В своей наиболее радикальной формулировке гипотеза Сепира — Уорфа в настоящее время не имеет сторонников среди серьёзных профессиональных лингвистов. Данные языка хопи, на которые опирались многие выводы Уорфа, как указывали специалисты по языкам североамериканских индейцев, могут интерпретироваться по-разному. Сама возможность влияния языковых категорий на восприятие мира является предметом активной дискуссии в этнолингвистике, психолингвистике и теоретической семантике.
В последнее время в джунглях Амазонки были найдены племена, незнакомые с цивилизацией, в которых отсутствует понятие времени и прошлого и ряд других понятий. У племени амондава отсутствует понятие времени (но не последовательности событий) во всех его аспектах[1], а у племени пираха отсутствуют понятие прошлого и будущего, разделение на множественное и единственное число, понятие собственности[2]. Все это накладывает особый отпечаток на поведение этих людей, их восприятие жизни, планирования их жизни. Однако, при контакте с представителями цивилизации они могут освоить новые для них понятия.
Одним из стимулов создания в 1950-х годах искусственного языка логлан была попытка проверить данную гипотезу на практике. В сообществе наиболее динамично развивающегося идиома этого языка — ложбана — идея его использования для проверки этой гипотезы регулярно обсуждается.
Примечания
1. В джунглях Бразилии найдено племя индейцев, которое не знает, что такое время.
2. Познакомившись с амазонским племенем пираха, миссионер стал атеистом.
Ссылки
Chandler Daniel. The Sapir — Whorf Hypothesis // Web site of University of Wales, Aberystwyth
Козловский С. А. Скорость мысли // Журнал «Компьютерра», #26-27 (550—551), 2004.
Восприятие цветов зависит от родного языка
Лингвистическая относительность. Введение в проблематику
Язык и мышление: границы лингвистической относительности
Литература

Whorf B. L. Language, thought and reality: Selected writings of Benjamin Lee Whorf. Ed. John B. Carroll. — New York: Wiley, 1956.
Уорф Б. Л. Отношение норм поведения и мышления к языку. — В сб.: Новое в лингвистике, вып. 1, М., 1960
Брутян Г. А. Гипотеза Сепира — Уорфа. — Ереван, 1968
Васильев С. А. Философский анализ гипотезы лингвистической относительности. — К., 1974.
Вежбицкая А. Понимание культур через посредство ключевых слов. — М.: Языки славянской культуры, 2001.
Кронгауз М. А. Семантика. М.: ИЦ «Академия», 2005 (изд. 2).
Бурас М., Кронгауз М. Жизнь и судьба гипотезы лингвистической относительности // «Наука и жизнь» № 8, 2011

Материал из Википедии

Неогумбольдтианство

Неогумбольдтиа́нство —

направление зарубежного языкознания, характеризующееся преимущественным вниманием к семан­ти­че­ской стороне языка, стремлением изучать язык в тесной связи с культурой данного народа, но преувеличивающее вследствие идеалистических и метафизических философских исход­ных позиций активную роль языка в процессах мышления и познания. Неогумбольд­ти­ан­ство существует в двух разновидностях — европейской и американской. Европейское неогумбольд­ти­ан­ство возникло в 20‑х гг. 20 в. (главным образом в Германии) как реакция на односторонность младограмматической теории с её преимущественным интересом к «формаль­ной» грамматике; оно ставило своей целью возрождение «подлинного» сравни­тель­но­го языкознания в духе идей В. фон Гумбольдта (см. Гумбольдтианство). Основные положе­ния европейского неогум­больд­ти­ан­ства были сформулированы Л. Вайсгербером и разраба­ты­ва­лись также Й. Триром, Х. Глинцем, Х. Хольцем, Г. Ипсеном, П. Хартманом, Х. Гиппером и другими. Философская основа европейского неогум­больд­ти­ан­ства — неокантианское учение Э. Кассирера, согласно которому понятия не являются отраже­ни­ем объективной действи­тель­но­сти, а представляют собой продукты символи­че­ско­го познания, т. е. познания, обуслов­лен­но­го языковыми знаками, или символами.

Представители неогумбольдтианства разделяют субъективно-идеалистическую теорию позна­ния в духе И. Канта, И. Г. Фихте, неокантианской философии, старого и современного позитивизма. Неогумбольдтианство, подобно Канту, признаёт существование объективного мира, не зависящего от сознания человека и воздействующего на его чувственную сферу, но результатом этого воздействия признаётся хаотический набор опытных данных; эти эмпирические факты, по мнению представителей неогумбольдтианства, благодаря творче­ской активности языка упорядочиваются, распределяются по классам, вступают друг с другом в пространственные, временны́е и причинно-следственные отношения; так конструируется мир как связное целое. Целостная же картина мира, по этой теории, творится человеческим сознанием при помощи языка, не будучи более или менее точным отражением объективного мира, а будучи обусловлена определённым языком, что ведёт к «лингвистическому агности­ци­зму» — к признанию ограни­че­ния познавательных возмож­но­стей человека свойства­ми того языка, с помощью которого он творит картину мира. Основные положения философии языка неогумбольдтианства: а) язык определяет мышление человека и процесс познания в целом, а через него — культуру и общественное поведение людей, мировоззрение и целостную картину мира, возника­ю­щую в сознании; б) люди, говорящие на разных языках, создают различные картины мира, а потому являются носителями различной культуры и различного общественного поведения; в) язык не только обусловливает, но и ограничивает познавательные возможности человека; г) от различия языков зависит не только разница в содержании мышления, но и различие в логике мышления, характер (тип) мышления. Преувеличение положительной активной роли языка в процессах мышления и познания объединяет концепцию неогумбольдтианства с философией языка Гумбольдта, однако лингвистический агностицизм неогумбольдтианства противоречит взглядам Гумбольдта, утверждавшего, что круг понятий того или иного народа не следует выводить из его словаря, т. к. большое число понятий, особенно абстрактных, может быть выражено метафорами и описательным путём.

Вслед за Гумбольдтом неогумбольдтианство выступает против понимания языка как средства лишь выражения и сообщения готовых мыслей, средства взаимо­по­ни­ма­ния, не связанного с процессом формирования самой мысли. Пытаясь найти эмпирическое применение теоретическим взглядам Гумбольдта, неогумбольдтианство трактует внутреннюю форму языка как систему его понятийных и синтаксических возможностей, являющихся «ключом» к миропониманию (особая трактовка теории знака и теории поля), основой различий в содержании мышления людей, говорящих на разных языках, т. е. различных «логосов», откуда выводится невозможность взаимо­по­ни­ма­ния между «языковыми коллективами». Последние противо­по­став­ля­ют­ся государст­вам как естественные образования искус­ствен­ным, в отдель­ных работах — с выводами политического (националистического) характера.

Неогумбольдтианство в целом стоит ближе к гумбольдтианской ориентации теории языка, противо­по­став­ляя ее соссюрианской, но методы собственно лингвистического анализа неогум­больд­ти­ан­ства свидетельствуют и о влиянии идей Ф. де Соссюра (его понимание языкового знака, системы языка, противопоставление языка и речи: см. Женевская школа). В 70—80‑е гг. 20 в. европейское неогум­больд­ти­ан­ство ищет пути сближения с генеративной лингвистикой и особенно с прагматикой.

Американское неогумбольдтианство (называемое также этнолингвистикой) сложилось незави­си­мо от гумбольдтианских традиций. Это ответвление неогумбольдтианства акцен­ти­ру­ет проблему «язык и культура», обращается в иссле­до­ва­тель­ской практике к контрастивному сопоставлению (см. Контра­стив­ная лингвистика) языков американских индейцев с языками «среднеевропейского стандарта». Гипотеза лингвистической относи­тель­но­сти Сепира — Уорфа (см. Сепира — Уорфа гипотеза) утверж­да­ет, что сходные физические явления позво­ля­ют создать сходную картину Вселенной только при сходстве или по крайней мере при соотносительности языковых систем.

Советское языкознание, признавая известное, но не определяющее влияние языка на мышление (языковая апперцепция; см. Язык и мышление) и на познавательную деятель­ность человека, выступает против метафизического преувеличения роли языка в процессах мышления и познания, игнорирования или преуменьшения роли других факторов в этих процессах, метафизической переоценки когнитивной и недооценки коммуникативной функции языка (см. Функции языка). Ошибочные выводы неогум­больд­ти­ан­ства относительно роли языка в обществе порождены неприемлемой с точки зрения марксист­ско­го языкознания методикой рассмотрения языковых фактов: отрывом анализа от синтеза, отчленением языка как закреп­лён­ной системы (языка в соссюровском понимании) от речи, отчленением семанти­че­ской сферы от всей системы языка. В связи с общечеловеческим характером мышления семанти­че­ские расхождения между языковыми системами должны интер­пре­ти­ро­вать­ся в плане диалектического единства речевой деятель­но­сти, языковых систем и языкового материала: в процессе речевой деятель­но­сти разрешается противо­ре­чие между обще­че­ло­ве­че­ским содержанием отражения и идиоэтни­че­ской семантикой языковых единиц, что даёт возможность адекватного воплощения смысла в речевом отрезке средствами любого языка. Содержание сознания носителей того или иного языка отнюдь не сводится к набору значений, фикси­ро­ван­ных в языковых единицах и грамматических категориях. Посредством ограни­чен­но­го в каждом языке набора языковых единиц носитель соответ­ству­ю­ще­го языка выражает и такое мыслительное содержание, которое непосредственно не закреп­ле­но за какой-либо отдельной языковой единицей. Оказывая некоторое, но не решающее влияние на мышле­ние, язык не может также коренным образом определять и характер материальной а духовной культуры общества, которая опосредована человеческим мышлением, пред­став­ля­ю­щим собой, как и язык, продукт социального развития. Неогумбольдтианство проявляет непосле­до­ва­тель­ность, допу­ская, вопреки своему тезису об ограни­чен­но­сти родным языком возможностей познания, возмож­ность перехода человека к новому типу мышления и новым языковым средствам, а также вульгарно-социологически интерпретируя влияние общества на языковые процессы.

Несмотря на определённые достижения неогумбольдтианства, заключающиеся прежде всего в учёте «фактора человека», в изучении смысловой стороны языка, в исследованиях конкретных семанти­че­ских полей, неогумбольдтианство абсолютизирует то, что недооце­ни­ва­лось либо недооце­ни­ва­ет­ся некото­ры­ми другими направлениями лингвистики. Интерес к семанти­че­ской стороне языка, постро­е­ние «содержательной грамматики» приводит неогумбольд­ти­ан­ство к недооценке лингви­сти­че­ской формы; грамматические категории, семанти­че­ские поля, слово­обра­зо­ва­тель­ные модели, модели предло­же­ния рассматриваются изолированно от языковой системы.

• Ермолаева Л. С., Неогумбольдтианское направление в современном буржуазном языкознании, в кн.: Проблемы общего и частного языкознания, М., 1960;
• Гухман М. М., Лингвистическая теория Л. Вайсгербера, в кн.: Вопросы теории языка в современной зарубежной лингвистике, М., 1961;
• Павлов В. М., Проблема языка и мышления в трудах В. Гумбольдта и в неогумбольдтианском языкознании, в кн.: Язык и мышление, М., 1967;
• Панфилов В. З., Язык, мышление, культура, «Вопросы языкознания», 1975, № 1;
• его же, Гносеологические аспекты философских проблем языкознания, М., 1982;
• Чесноков П. В., Неогумбольдтианство, в кн.: Философские основы зарубежных направлений в языкознании, М., 1977;
• Рамишвили Г. В., Вильгельм фон Гумбольдт — основоположник теоретического языкознания, в кн.: Гумбольдт В. фон, Избранные труды по языкознанию, М., 1984;
• Роль языка в структурировании сознания, ч. I—II, М., 1984;
• Кацнельсон С. Д.. Общее и типологическое языкознание, Л., 1986, с. 70—86;
• Basilius H., Neo-Humboldtian ethnolinguistics, «World», 1952, v. 8;
• Miller R. L., The linguistic relativity principle and Humboldtian ethnolinguistics, The Hague — P., 1968;
• Helbig G., Entwicklung der Sprachwissenschaft seit 1970, Lpz., 1986, s. 54—60.

Л. С. Ермолаева.

«Прибытие» и гипотеза Сепира-Уорфа — PsyAndNeuro.ru

 

В 2016-ом году вышел прекрасный фильм  «Прибытие» от Дени Вильнева, считающийся лучшим научно-фантастическим фильмом того года. Если кратко, сюжет фильма в том, что нашу планету посещают инопланетяне и люди пытаются найти с ними в прямом смысле слова общий язык, потому в центре повествования лежит история  лингвиста-ученого Луизы Бэнкс. Что любопытно, язык пришельцев оказывается очень уж отличным от любого земного языка, а также согласно произведению именно язык определяет разницу в восприятии мира у людей и пришельцев.  Мы постараемся обойтись без главных сюжетных спойлеров и затронем лишь одну научную гипотезу, на которой и строится все повествование фильма. Так что, далее речь пойдет о гипотезе Сепира-Уорфа или, как ее иначе называют, гипотеза лингвистической относительности. Суть ее весьма проста и заключается в предположении, что структура языка влияет на восприятие и когнитивные процессы их носителей, что весьма красиво было отображено в фильме.

 

Всего выделяют две формулировки гипотезы: мягкую и строгую.

 

Строгая: язык определяет мышление и соответственно лингвистические категории детерминируют когнитивные категории.

 

Мягкая: мышление наряду с лингвистическими категориями определят влияние культурного контекста и некоторые виды неязыкового поведения.

 

В фильме использовалась скорее строгая формулировка гипотезы.

 

Ну и такая довольно любопытная гипотеза естественно просто не могла не стать объектом научных споров. Основной вопрос можно сформулировать так:  являются ли высшие психические функции по большей части универсальными и врождёнными или же они представляют собой преимущественно результат обучения и, следовательно, являются результатом культурных и социальных процессов, которые варьируются в зависимости от места и времени.

 

К ответу на такой вопрос есть два основных подхода: универсалистский и конструктивистский.

 

Универсалистский предполагает, что у всех здоровых людей есть определенный набор базовых способностей, а культурными различиями можно пренебречь. В таком подходе психика рассматривается исключительно как продукт деятельности мозга, и все люди познают мир, основываясь на базовых принципах.

 

Конструктивистский подходпредполагает, что свойства человеческой психики и общие идеи, которыми человек оперирует, в значительной степени подвержены влиянию категорий, сформированных культурным и языковым (типичные конструкции, категории и обороты родного языка человека) контекстом. Следовательно, они не столь ограничены с биологической точки зрения.

 

Вполне возможно, что истина находится где-то посередине.

 

Следует отметить, что Лев Выготский был знаком с тезисами данной гипотезы и экспериментальным путем изучал влияние структуры языка на формирование мышления у детей. Идеи Выготского были приняты научным сообществом, как доказательства влияния языка на когнитивные процессы.

 

“Прибытие”, кстати, не является первым художественным фильмом, использовавшим данную гипотезу, хотя, возможно, первым, где повествование полностью базируется на концепции Сепира-Уорфа. Так, например, в романе Дж. Оруэлла “1984” был созданискусственный язык “новояз”, снижающий возможность людей критиковать правительство.

 

Подготовили: АлмазоваТ. А., Коровин А.С.

 

Источники:

[1] Kennison Shelia. Introduction to language development. — Los Angeles: Sage, 2013.

[2] «The Sapir-Whorf hypothesis», in Hoijer 1954:92-105

[3]  Leavitt, John (2011), Linguistic Relativities: Language Diversity and Modern Thought, Cambridge, UK: Cambridge University Press, ISBN 978-0-521-76782-8

[4] Vygotsky, L. (1934/1986). Thought and language.Cambridge, MA: MIT Press.

 

 

«Российский феминизм стремится не договориться, а заставить» Чем плохи авторки и режиссерки: Книги: Культура: Lenta.ru

Известные лингвисты Максим Кронгауз, Александр Пиперски, Антон Сомин и другие собрались вместе, чтобы рассказать широкой аудитории о сотне самых интересных и необычных языков мира в книге «Сто языков. Вселенная слов и смыслов». На некоторых говорят миллионы, у других всего несколько сотен носителей, третьи считаются мертвыми, а четвертые и вовсе искусственные, то есть специально придуманы для книги или фильма. Отражает ли грамматика языка образ мыслей его носителей, к чему приводит политкорректность и приживутся ли в повседневной речи феминитивы вроде «авторки» и «режиссерки», с Максимом Кронгаузом и Александром Пиперски побеседовала обозреватель «Ленты.ру» Наталья Кочеткова.

«Лента.ру»: Когда мы оперируем сухими фактами, то часто хотим сказать что-то между строк. Что вы хотели сказать, когда писали книжку о ста языках мира?

Максим Кронгауз: Во-первых, сто языков — это красиво.

Александр Пиперски: А во-вторых, нам самим было интересно. Мне, во всяком случае. Ведь есть условная пятерка языков, которые у всех на слуху, остальные же широкой публике неведомы. Лингвисты о них знают, обсуждают что-то такое на своих конференциях, изучают грамматические конструкции в баскском, словенском, других языках и не имеют возможности рассказать широкой публике, что непопулярные языки не менее интересны, чем английский или немецкий.

МК: Лингвисты много чего знают, но мало рассказывают об этом нелингвистам, а если рассказывают, то не всегда интересно, а главное — понятно. Вот Википедия: там вроде все рассказано и даже структурировано, но читать неспециалисту трудно. Структурировано, опять же, для лингвистов: фонетика, морфология, синтаксис… А нам хотелось сделать упор на том, почему именно этот язык особый. Мы постарались сделать так, чтобы все языки, которые вошли в нашу сотню, были языками первого ряда в каком-то определенном смысле.

Это могут быть большие языки типа английского, а могут быть совсем малюсенькие. Вот я писал про язык пирахан, у которого всего 400 носителей, но он произвел революцию в лингвистике и чуть не разрушил теорию Хомского. Дело в том, что в этом языке нет рекурсии: то есть на этом языке нельзя написать стихотворение «Дом, который построил Джек, который…», потому что нельзя вкладывать предложение в предложение. Если совсем грубо, то в нем есть только простые предложения. Применительно к нему вообще много отрицаний: в нем нет рекурсии, нет числительных, нет цветов или их очень мало, почти нельзя говорить о том, чего не видел. Такой вот любопытный язык, который появился из дебрей Амазонки с несколькими сотнями носителей и перевернул представление о языках.

Совсем по-другому интересны койсанские языки, и среди них сандаве, попавший в нашу книгу. В них есть кликсы, особые щелкающие звуки. Для меня одной из самых важных была статья про русский язык, о котором сказать интересно гораздо труднее, чем о том же языке пирахан. Дистанцироваться от родного языка труднее. А изнутри многое не видно.

И что вы сказали про русский интересного?

АП: Про русский мы сказали больше всего.

МК: Каждому языку у нас выдан разворот, а в случае с русским я как ответственный редактор настоял, чтобы ему дали два разворота — на правах лингвистического патриотизма (смеется). Мы же не просто рассказываем о языке, но и даем образцы алфавита, маленький художественный текстик и его художественный перевод. В русском перевод как раз и занял много места, потому что это был плач Ярославны. За счет его переводов русская глава и разбухла. То есть наша задача была не строго лингвистическая, а показать язык во всей его красе и подчеркнуть, что краса есть у каждого языка.

Как происходил отбор в эти сто самых интересных и красивых языков?

АП: Все началось с проекта «Arzamas», и там по сути никакого отбора не было. Каждый из авторов писал про тот язык, про какой может интересно рассказать. Когда языков стало сто, тут пришлось проделать некоторую занудную лингвистическую работу. Мы отбирали языки с большим количеством носителей — раз, большой культурной значимостью — два, из разных семей — три. Мы хотели быть территориально и генеалогически репрезентативными.

МК: Еще были выбраны языки по принципу интересного лингвистического явления. Скажем, пирахан как опровержение генеративной грамматики Хомского. Хопи как своего рода подтверждение гипотезы Сепира — Уорфа. И языки с особой культурной и социальной значимостью, с яркой судьбой. Такими языками оказались возрожденный иврит, ирландский, идиш.

Идиш сейчас едва ли не на грани умирания, нет?

МК: Есть разные мнения на этот счет, но по существу — да. В конце XIX — начале ХХ века он конкурировал с ивритом за право быть главным еврейским языком. Идиш проиграл и после Второй мировой войны и Холокоста резко пошел на убыль.

АП: Меня поразила информация, что есть некоторое количество традиционных еврейских общин в Америке, которые придерживаются мнения, что идиш — правильный еврейский язык, а иврит — неправильный. Поскольку в этих общинах много детей, то утверждается, что у идиша все будет хорошо.

МК: Пример значимого языка, который в обычную лингвистическую книжку бы не попал, а у нас он есть, — это клингонский.

А языков «Игры престолов» нет! Отказали им в культурной значимости?

АП: Не могу же я все время писать одно и то же (смеется).

Кадр: телесериал «Игра престолов»

МК: Зато я написал статью о новоязе, который сыграл огромную роль в культуре и которого, в отличие от клингонского, даже не существует. На клингонском хотя бы поговорить можно, а на новоязе нельзя. У нас есть статья о русском жестовом языке. Обычно, говоря о языках мира, про жестовые языки забывают, а мы вставили такую статью. Такие вот яркие представители неожиданных типов языка. Самые важные языки древности — латынь, древнегреческий, древнеегипетский, шумерский, арамейский, хеттский — в книгу также вошли. Была задача предъявить языки, которые вместе с культурами или империями сыграли в нашей цивилизации важную роль. То есть мы выбирали ярких представителей по очень разным признакам.

Каждый язык по-своему членит время, пространство, оперирует теми или иными грамматическими категориями. Насколько мы можем предполагать, что в том или ином языке отражается картина мира его носителя?

АП: Мне кажется, это опасное рассуждение. С одной стороны, можно, наверное, говорить о каких-то конкретных вещах. Но тут легко скатиться в оценочные рассуждения, что носители какого-то языка умнее, лучше, красивее других. Я бы не рискнул.

Ну, зачем же судить в оценочных категориях, можно только в описательных. Скажем, все знают, что французский очень консервативен в вопросах заимствований. А исландский, как я выяснила из ваших статей, еще консервативнее французского. Можем ли мы на основе этого знания сделать какой-то вывод о степени открытости/герметичности исландской культуры?

АП: Каждый раз, когда я говорю, что в исландском языке нет заимствований, у меня возникает поползновение сказать, что в культуре это тоже нашло свое отражение: в Исландии нет «Макдоналдса». Но сразу вспоминаю, что KFC там есть, и осекаюсь (смеется). Мне кажется, мы склонны вчитывать что-то в язык.

МК: Здесь есть несколько проблем. Одна из них состоит в том, что неспециалисту интереснее говорить об этом именно с оценочной точки зрения. В статье про русский язык я привожу известную цитату из Ломоносова о том, на каком языке с кем удобно разговаривать: «Император Карл V говорит с Богом на испанском языке, с друзьями — на французском, с врагами — на немецком, с женщинами — на итальянском. Но если бы он знал русский язык, то нашел бы в нем великолепие испанского, живость французского, строгость немецкого, нежность итальянского, а также мудрость греческого и латыни. И он на одном языке мог бы говорить со всеми». Хотя можно ли считать Ломоносова неспециалистом, принимая во внимание, что он автор первой русской грамматики, один из создателей литературного языка? Или вот еще пример: мы все помним спекуляции по поводу количества названий снега в соответствующих языках, и так далее.

Смотри роман «Смилла и ее чувство снега» Питера Хега.

МК: Именно так. Если говорить о преимуществах, то вот вы упомянули исландский. Мы что, продали родину, заимствовав слово «компьютер» в русском языке? Как это повлияло на наш язык? Есть разные языковые стратегии. Русский язык прекрасно обрабатывает заимствования, поэтому легко заимствует. Это его плюс или минус? Выигрыш или проигрыш? Сказать нельзя. «Патриоты» борются с заимствованиями. Почему? Чем это плохо? Лучше стратегия исландского? Чем она лучше? Никто не знает. Мы можем описать эти стратегии, но сделать следующий шаг и сказать «А значит, этому народу лучше!» мы уже не можем.

Или вот классический пример: по-русски есть цвета «голубой» и «синий», по-английски это одно слово — «blue». Значит ли это, что носители русского языка лучше различают цвета? Этот вопрос мучил лингвистов довольно долго. А поскольку это одна из таких тем, которая чрезвычайно интересна не только лингвистам, то лингвисты много ею занимались. И гипотеза Сепира — Уорфа то доказывалась, то жестко опровергалась.

Поясню: это так называемая гипотеза лингвистической относительности, предполагающая, что язык влияет на мышление. Не буду говорить о ее предтечах, но благодаря ей в середине ХХ века произошла революция. Она взбудоражила представителей разных наук — психологов, социологов, философов. Потом ее стали разоблачать, клеймить как ненаучную. Потом появились новые эксперименты, дискредитирующие имя Уорфа, но фактически возвращающие к этой проблематике. Это была такая синусоида успешности-неуспешности этой гипотезы. Сегодня она опять в центре внимания, снова проводятся эксперименты. Сейчас это называется когнитивными способностями, компетенциями, но все изучают уже не влияние языка, а некую корреляцию между языком и когнитивными способностями.

И все же: если страшно огрублять, то 16 времен английского языка и 3 времени русского языка говорят что-то об отношениях со временем носителей этих языков или это недопустимая спекуляция даже вне научной среды?

МК: Время — слишком сложная категория. Наука возится в песочнице. Ученые занимаются более простыми вещами, а именно — пространством или цветами. И выясняется, что при некоторых экспериментах мы действительно видим, что наличие в языке отдельных слов дает некоторое преимущество носителям этого языка. Это очень тонко поставленные эксперименты — не напрямую. Напрямую любой англичанин различит синий и голубой. А если хитро поставить задачу, то выяснится, что носитель русского имеет очень небольшое преимущество. Сегодня ставятся конкретные точечные эксперименты, связывающие устройство языка с очень конкретными способностями к решению определенных задач.

Александр Пиперски

Фото: страница Александра Пиперски в Facebook

АП: Про время тоже была недавно смешная история. Экономист Кит Чен из Лос-Анджелеса исследовал, как связано выражение времени в языке со способностью планировать будущее. Он провел корреляционный анализ между обязательностью будущего времени и способностью планировать, откладывать деньги и так далее. И обнаружил, что носители языков, в которых будущее время обязательно к выражению, не умеют планировать: не откладывают деньги, более склонны к ожирению, потому что не думают, что едят, и так далее. Он объясняет это так: если у тебя есть явное разделение между настоящим и будущим, то ты считаешь, что в будущем это будет делать другой человек. Если у тебя в языке нет будущего времени, то, откладывая деньги на завтра, ты сегодня заботишься о себе же. Все эти выкладки попали под страшный огонь критики по разным причинам. И, кажется, сейчас такие глобальные выводы не очень модны.

МК: Были еще интересные пространственные эксперименты с языком цельталь, который тоже попал в нашу книжку. Мы обычно ориентируем пространство относительно себя: справа, слева, спереди, сзади. Для некоторых языков пространство ориентируется иначе: либо по сторонам света, либо относительно больших ориентиров — гора, море. Обычно это случай, когда народ живет на небольшом пространстве, на острове, скажем. Выяснилось, что язык типа нашего и язык племени цельталь решают пространственные задачи по-разному. Это довольно любопытный факт. На чем он сказывается? Кто где выигрывает? Трудно сказать. Но мы видим пространство иначе, чем они.

Пример, который приводил один из авторов этого исследования, выглядел так. Мы идем по коридору гостинцы. Справа и слева открыты двери. Справа и слева номера. В обеих комнатах кровать у окна. Мы видим это как одинаковые номера, а представитель племени цельталь, где важны большие ориентиры, или другого языка, где пространство ориентируется по сторонам света, видит, что в одном номере кровать смотрит на юг, а в другом — на север. Для него это разные пространства. Соответственно, для решения разных пространственных задач преимущества имеют носители одного типа языка, для других — другого. Это не значит, что мы не можем научиться, но это мгновенное преимущество в скорости реакции язык дает. На что это влияет? Неизвестно. То есть сегодня умеют выявлять только такие вот маленькие способности. Это очень интересно, но что из этого следует в глобальном смысле — непонятно.

И даже знаменитая история со снегом имела продолжение. Журналисты раздули это все и довели до красивых цифр: 100 названий снега в эскимосском (они говорили об одном языке, а на самом деле их несколько) и одно — в английском. Что неправда для обоих случаев: в английском — больше, в эскимосских — меньше. Но все-таки в эскимосских языках их больше, чем в английском, сейчас издают целые словари названий для снега и льда в этих языках. То есть это тоже был способ опровергнуть гипотезу лингвистической относительности. Но гипотеза мечется от истинности к ложности и обратно.

АП: Известный американский лингвист Джон Макуортер говорит, что история про снег — это вообще не про то, что язык определяет мышление. Это про то, что окружающая действительность определяет язык. Что странного в том, что у эскимосов сто названий снега, если у них вокруг полно снега и им полезно его различать? Мы живем в городе — мы хорошо умеем различать автобусы, троллейбусы и трамваи. Когда в город приезжает человек из деревни, он видит: что-то едет. Может назвать троллейбус трамваем или наоборот. Какая ему разница. А для нас это важно. Как эскимосы называют снег — это не очень интересно.

МК: Я не думаю, что это не интересно. В этом и есть самый большой интерес: язык, реальность и мышление влияют друг на друга. С пирахан была та же история: выяснилось, что в нем почти нет числительных. Есть два слова, похожих на числительные. Тогда небольшое количество оставшихся в живых последователей гипотезы Сепира — Уорфа сказали: нас громили сторонники гипотезы Хомского, а вот вам язык, где нет числительных. Значит, индейцы пирахан не могут считать. И это так. На что последовал ответ, который привел Саша: но это же не язык влияет на мышление, а условия жизни этого племени влияют и на язык, и на мышление. Пирахан живут собирательством, не думая о завтрашнем дне, — им не надо считать. То есть вместо первоначальной идеи «язык => мышление» возникла идея, что есть язык, есть мышление, а сверху есть нечто (культура, условия жизни), которое влияет на язык и на способности.

А мы можем сделать вывод, что культура, которая членит пространство относительно носителя — эгоцентричная, а относительно сторон света — антиэгоцентричная?

МК: Окончательно не доказано, влияет ли это на мышление. Рассказывают историю, что представители одного из таких народов попали в кораблекрушение, а дальше они описывали происходящее одинаково, то есть в терминах сторон света, а не «справа набежала громадная волна и затопила лодку», как это делали бы мы, а «с юга набежала волна и затопила лодку». Тогда возникла идея — неподтвержденная, но тем не менее, — что у носителей такого типа языка в голове что-то вроде компаса, что их язык натренировал их таким образом, что они легко определяют стороны света даже в условиях бури. В обычной жизни они живут компактно, у них известная территория, они всегда знают, где какая сторона света. Но что с ними происходит, когда они попадают на неизвестную территорию? Есть намеки на то, что они продолжают использовать свою систему. Если это так, и они иначе видят пространство в незнакомой ситуации, тогда язык действительно повлиял на их восприятие мира. Но это лишь гипотеза.

Язык как художественный прием. Одна из глав вашей книги посвящена клингонскому — языку мира «Стартрек». Структура предложения в клингонском следующая: дополнение, сказуемое, подлежащее. С большой долей вероятности создатели искусственного языка думали о том, какой язык они конструируют и зачем. Как вы думаете, этот язык как-то отражает характер персонажей «Стартрека»?

Кадр: фильм «Стартрек: Бесконечность»

МК: Такого рода заключения делались о русском языке. В русском много безличных конструкций вроде «меня задавило трамваем», «его убило грозой». Из этого делались выводы, что русские более фаталистично настроены по отношению к миру, потому что носители других языков скажут иначе: «я убит грозой» или «гроза убила меня». А тут странная конструкция, в которой нет субъекта, есть я-пострадавший и инструмент, с помощью которого это произошло. Но такие заключения опасны, потому что никак нельзя проверить, повлияло ли наличие таких синтаксических конструкций на наше мышление или нет. На философском уровне такую конструкцию породить очень легко. Как же в реальности проверить степень фатализма русских, наука еще не придумала.

АП: А с клингонским, мне кажется, объяснение простое. Мне с ходу не вспоминается философского объяснения про порядок субъекта и объекта, а лингвистически это очень просто: создатель языка пытался найти что-то нетривиальное. Этот язык создавался в 1970-е годы, когда была очень модна лингвистическая типология, которая изучала порядки слов. Создатель клингонского Марк Окранд — лингвист, поэтому он наверняка держал в голове, что статистически порядок слов «подлежащее, сказуемое, дополнение» присутствует в большом проценте языков, «подлежащее, дополнение, сказуемое» — тоже. А таких языков, где дополнение идет до подлежащего, очень мало. И он выбрал редкость.

МК: Но в литературе есть примеры сознательной эксплуатации гипотезы лингвистической относительности. Это фильм «Прибытие» и рассказ, который лег в его основу. История такая: на Землю прилетают пришельцы, и героиня-лингвист выступает в роли переводчика. Выучив язык пришельцев, она приобретает их удивительную способность видеть время целиком. То есть не как земляне — моментами, идущими друг за другом, а полностью — что было до и что будет потом. Она знает, что случится с ее дочерью, например. Это ровно гипотеза Сепира — Уорфа: выучил язык — приобрел соответствующий способ познания мира. Но это сильное допущение, потому что непонятно, где и в какой момент у нее щелкнуло, когда она учила язык.

Еще одно публицистическое допущение. Придуманный Оруэллом новояз по сути конструировал новую реальность: все плохое из языка выбрасывалось, все позитивное — оставалось. Не кажется ли вам, что современная политкорректность родственна новоязу из антиутопии Оруэлла?

МК: Безусловно. Но эта идея даже более ранняя. Еще до новояза в начале ХХ века была теория общей семантики. Альфред Коржибски считался почти шарлатаном. У него была идея, которую я сейчас перескажу огрублено и даже немного карикатурно: он считал, что с помощью языка можно справляться со всем — с революциями, с болезнью языка, с расизмом, с антисемитизмом. Он предлагал избавиться от расизма и антисемитизма следующим образом: устранить из языка слова «негр» и «еврей», а вместо них ввести индексы. Если мы устраним слово — мы устраним категорию. И не останется против кого направить антисемитизм. Политкорректность делает ровно то же самое: она убирает слово, которое имеет ряд негативных коннотаций. Другое дело, что если просто заменить одно слово на другое, то и другое слово может приобрести негативные коннотации.

Скажем, это произошло в нашей стране, когда слово «милиция» заменили на слово «полиция». Но понятно, что замена условная. Если явление не изменилось, то и отношение к слову «полиция» через сколько-то лет становится таким же, как к слову «милиция». Но иногда это работает. Немцы, убрав слово Zigeuner, скомпрометировавшее себя, заменили его двумя другими — Roma и Sinti. Оруэлл воспринял и развил идею ограничения языка в качестве ограничения мышления.

Но не компрометирует ли эту идею тот факт, что она во многом известна по антиутопии Оруэлла? Хотим ли мы жить в мире, похожем на антиутопию?

Максим Кронгауз

Фото: Евгений Одиноков / РИА Новости

МК: Политкорректность отчасти дискредитировала сама себя, но в очень большой степени утвердилась в языке. Только некоторые радикальные эксперименты с языком, которые проводились в прошлом веке в английском, в немецком, были признаны неудачными. Они создавали очень странные конструкты без всякого Оруэлла. Тогда стало понятно, что вмешательство человека в язык может иметь непредсказуемые последствия. Язык меняется в соответствии с миром, а не с нашими желаниями. Мы видим, что даже с русским языком у властей что-то получалось, а что-то нет. Кто может влиять на язык, тот в некотором смысле владеет миром.

Но если мы имеем дело с неким сообществом, которое вызывает негативную реакцию у окружающих людей, то даже если поменять ее название, суть не изменится: через некоторое время новое название приобретет те же негативные коннотации. Если в обществе некая группа людей подвергается дискриминации, считается маргинальной, к ней относятся негативно, мы можем поменять название, но если социальные отношения не изменятся, то новое слово приобретет те же черты.

Тут мы видим, что язык отчасти влияет на наше сознание, но и сам по себе является маркером социальных отношений. В чем, мне кажется, заблуждение правщиков языка: одной правки языка недостаточно, чтобы изменить мир. Если мир не изменится сам, то язык его не изменит. Это всегда должно быть одновременно. Замена «милиции» на «полицию» сопровождалась реформой и надеждой на реальные улучшение работы структуры. Если в обществе меняется отношение к гомосексуалистам, то вполне разумно заменить слово «гомосексуалист» на «гомосексуал», не имеющее негативных коннотаций. Если отношение в обществе не меняется, то заменой слова мы отношение не переломим.

АП: С другой стороны, если кто-то заставляет меня заменять слово, он тем самым заставляет меня задумываться о существовании проблемы и тем самым менять мир.

МК: Но это может меня и раздражать. Я не хочу говорить вместо «слепой» — «незрячий», вместо «гомосексуалист» — «гомосексуал». Вот есть слово «еврей» и есть слово «жид». Слово «жид» вежливые люди не употребляют, но слово «еврей» в ситуации антисемитизма, например, в Советском Союзе становится не вполне приличным. И появляется новая неуклюжая бюрократическая конструкция: «лицо еврейской национальности». Слово «цыган» в русском языке тоже скомпрометировано. Мы можем в повседневной речи этого не замечать, но есть глагол «выцыганить». Ощущение проблемы зависит от экспликации проблемы. А давление на язык может вызывать как положительную реакцию, так и повышение градуса неприятия, потому что побуждает говорить не так, как привыкли, и порождать новые конфликты. Вот мы сейчас наблюдаем процесс искусственной «феминизации» языка со словами «авторка» и «режиссерка».

Я вас слушала и думала: следующий вопрос задам про феминитивы. И вы сами про них заговорили, поэтому не могу не спросить: что вы о них думаете?

МК: Есть разные стратегии воздействия на язык. Есть стратегия аккуратная — через договоренности. Скажем, инвалидное сообщество пытается договориться между собой и с журналистами, какие слова приемлемы, а какие нет. Стратегия и тактика довольно разумные, потому что очевидно, что есть слова неприемлемые, которые превратились в ругательства, — скажем, диагнозы: дебил, идиот и прочие. А есть слова, которые нужно обсуждать. Вот слово «инвалид» принимаем или нет? И инвалидное сообщество расколото: кто-то — да, кто-то — нет. Но идет обсуждение, и это нормально.

Стратегия российского феминизма, наследующая традицию феминисток европейских и американских, это стратегия давления на язык в том числе через скандал: не договориться, а заставить. Это часто вызывает обратную реакцию. Особенно в нашей сегодняшней действительности, поскольку современная Россия устроена не так, как Европа второй половины ХХ века, здесь стратегия через скандал точно не способствует проведению требуемых изменений для всего общества. Какие-то издания с феминистским уклоном могут перейти на новую терминологию, но оставшуюся часть это скорее оттолкнет. Это первое, что с моей точки зрения не вполне правильно: выбор общественной стратегии.

Второе: феминистское сообщество не является единым, не хочет договориться между собой.

Третье: есть разные лингвистические стратегии. В английском была идея называния профессий с –man и с –woman. Потом решили, что это по каким-то соображениям неудачно, и появилось нейтральное –person. Немцы стали использовать конструкции с inn: Studenten und Studentinnen. Но, вообще говоря, непонятно, почему присутствие феминитива обеспечивает тренд. Я всегда вспоминаю пример с Ахматовой и Цветаевой, которые категорически были против, чтобы их называли «поэтессами». Слово мужского рода не становится оскорбительным для женщины. Слова «поэт», «повар», «лингвист» применимы к мужчинам и женщинам, а слова «поэтесса», «повариха», «учительница» гендерно окрашены. Почему политкорректно называть автора женского пола «авторкой»? Почему так важно подчеркивать женский пол? Непонятно. Одно дело говорить «роженица» — там пол напрашивается…

И этот спор, зачем подчеркивать пол, а не ограничиться одним словом, концептуально не решен. Или вот слово «проститутка» — изначально относилось к женщинам. Но как легко это слово Ленин применил к Троцкому! Он не стал создавать маскулинатив. Если мужчина идет работать в детский сад, то только в фильме его называют «усатый нянь», на самом деле он — няня. Это слово женского рода, но оно не оскорбительно для мужчины. Допустимо использование уже существующих слов для обоих полов и гендеров, поэтому идея раздвоения всех слов на слова мужского рода и женского не очень понятна. Почему именно эта стратегия прокладывает путь к справедливости и равенству?

Ну и отдельный разговор — это использование суффикса –к-. Почему именно так? Можно ведь как угодно, почему «авторка»?

Авторесса?

АП: Авторша, авторица.

МК: Совершенно очевидно, что слово «авторка» вызывает некоторую улыбку. Оно непривычно. На что феминистки справедливо отвечают: а давайте начнем так говорить и через несколько лет привыкнем. Действительно привыкнем. Но общество не едино и не хочет начинать. Конфликт начинается в точке «начнем или не начнем». А поскольку общество дружно не начнет, то произойдет раскол.

Фото: Максим Поляков / «Коммерсантъ»

АП: Этот раскол мы уже наблюдаем: Линор Горалик попросила сайт Wonderzine, чтобы ее назвали «писатель», и была не всеми понята в соцсетях.

МК: И четвертое: насильно воздействуя на язык, мы теряем его как измерительный инструмент. Сейчас мы с помощью языка, в том числе и русского, можем оценивать степень феминизации или эмансипации общества (а она совершенно точно есть). Более того, слова, которые в XIX веке значили жен — докторша, например, — теперь перешли в разряд обозначения профессии. Хотя для слова «генерал» это пока еще не справедливо.

Я с удовольствием сравнивал феминизацию языка начала XXI века и начала ХХ. В начале ХХ общество в этом смысле продвинулось дальше. Сегодня слово «депутатка» сплошь иронически используется, а в начале ХХ века — только нейтрально. Мне попался текст, в котором рассказывалось, что покончил с собой муж депутатки финского сейма, потому что она получала хорошее жалованье за свою работу, а мужу ежедневно давала мизерную сумму — и он свел счеты с жизнью. Никакой иронии в слове «депутатка». Мы с помощью языка можем измерить социальное устройство общества. Если мы навяжем языку феминитивы, то измерять он уже ничего не будет. И это для меня как для лингвиста большая потеря. Поэтому я за естественное, а не искусственное расширение этого списка слов.

АП: У меня нет уверенности, что расширение этого списка слов достигает цели и приводит к гендерному равноправию. Если у нас есть поэт и поэтка, журналист и журналистка, то вполне естественно считать, что это разные люди. И в этом случае язык начинает оправдывать дискриминацию: одним достаются одна слава и одни деньги, другим — другие.

МК: Слово «поэтка» интересное. Сейчас это очень яркий индивидуальный знак. «Поэтками» среди наших современниц называли себя только два человека: Наталья Горбаневская и Юнна Мориц. Они как бы заново придумали для себя такое самоназвание. Интереснее, когда язык выполняет разные функции, измеряя состояние общества и демонстрируя человеческую индивидуальность, а не существует по приказу. Он мудрое существо, которое плодотворнее наблюдать, чем подчинять.

Язык и мысль | Лингвистическое общество Америки

Бернарда Комри

Никто не будет возражать с утверждением, что язык и мышление взаимодействуют во многих существенных отношениях. Однако есть большие разногласия по поводу предположения, что каждый конкретный язык имеет собственное влияние на мысли и действия его носителей. С одной стороны, любого, кто выучил более одного языка, поражает множество отличий языков друг от друга. Но с другой стороны, мы ожидаем, что люди повсюду будут иметь одинаковые способы познания мира.

Сравнение разных языков может побудить человека обратить внимание на «универсалии» — способы, в которых все языки похожи, и на «особенности» — способы, которыми каждый отдельный язык или тип языка является особенным, даже уникальным. . Лингвисты и другие социологи, интересующиеся универсалиями, сформулировали теории для описания и объяснения человеческого языка и человеческого языкового поведения в общих чертах как видоспецифичных способностей человека. Однако идея о том, что разные языки могут влиять на мышление по-разному, присутствовала во многих культурах и породила множество философских трактатов.Поскольку очень трудно определить влияние конкретного языка на конкретный образ мышления, этот вопрос остается нерешенным. Он входит и выходит из моды и часто вызывает значительную энергию в попытках поддержать или опровергнуть его.

Относительность и детерминизм

На этой арене нужно столкнуться с двумя проблемами: лингвистической относительностью и лингвистическим детерминизмом. Относительность легко продемонстрировать. Чтобы говорить на любом языке, вы должны обращать внимание на значения, которые грамматически обозначены на этом языке.Например, в английском языке необходимо отметить глагол, чтобы указать время наступления события, о котором вы говорите: идет дождь; Шел дождь; и так далее. Однако по-турецки невозможно просто сказать: «Прошлой ночью шел дождь». В этом языке, как и во многих языках американских индейцев, есть более одного прошедшего времени, в зависимости от источника информации о событии. В турецком языке есть два прошедших времени: одно для сообщения о непосредственном опыте, а другое для сообщения о событиях, о которых вы знаете только по предположениям или по слухам.Таким образом, если вы были под дождем прошлой ночью, вы скажете: «Прошлой ночью шел дождь», используя форму прошедшего времени, которая указывает на то, что вы были свидетелем дождя; но если вы просыпаетесь утром и видите мокрую улицу и сад, вы обязаны использовать другую форму прошедшего времени — ту, которая указывает на то, что вы не были свидетелем самого дождя.

Подобные различия веками очаровывали лингвистов и антропологов. Они сообщили сотни фактов об «экзотических» языках, таких как глаголы, которые помечены или выбраны в соответствии с формой предмета, с которым обращаются (навахо), или по относительному возрасту говорящего и слушающего (корейский).Такие факты — зерно для мельницы лингвистической относительности. И действительно, их довольно легко найти и в «нетэкзотических» языках. Приведем хорошо известный лингвистам факт об английском языке: нельзя говорить, что Ричард Никсон работал в Вашингтоне, но совершенно нормально говорить, что Джеральд Форд работал в Вашингтоне. Почему? Английский язык ограничивает настоящее совершенное время («сработало») утверждениями о живых людях. Экзотика!

Сторонники лингвистического детерминизма утверждают, что такие различия между языками влияют на способ мышления людей — возможно, на способы организации целых культур.Среди наиболее сильных утверждений этой позиции — утверждения Бенджамина Ли Уорфа и его учителя Эдварда Сепира в первой половине этого века — отсюда и название теории лингвистической относительности и детерминизма «Гипотеза Сепира-Уорфа». Уорф предложил: «Мы разрезаем природу, систематизируем ее по понятиям и приписываем значения, как мы это делаем, в основном потому, что мы являемся сторонами соглашения об организации ее таким образом — соглашения, которое соблюдается во всем нашем речевом сообществе и кодифицируется в образцах. нашего языка » (Whorf, 1940; in Carroll, 1956, стр.213-4). И, по словам Сапира: «Человеческие существа … во многом зависят от конкретного языка, который стал средством выражения для их общества. … Дело в том, что «реальный мир» в значительной степени бессознательно построен на языковых привычках группы »(Sapir, 1929; in Manlbaum, 1958, стр. 162).

Исследование языка и мышления

Как можно обосновать такие смелые утверждения, помимо изучения самих языков? Если серьезно отнестись к гипотезе, можно будет показать, что турки более чувствительны к свидетельствам, чем американцы, но что американцы более осведомлены о смерти, чем турки.Ясно, что эту гипотезу нельзя поддерживать на таком высоком уровне. Скорее, экспериментальные психологи и когнитивные антропологи стремились найти небольшие различия в контролируемых задачах между носителями разных языков. Возможно, например, навахо более чувствительны к форме предметов.

Результаты неоднозначны. В большинстве случаев человеческие мысли и действия чрезмерно определяются множеством причин, поэтому структура языка не может играть центральную причинную роль. Лингвистический детерминизм лучше всего проявляется в ситуациях, когда язык является основным средством привлечения внимания людей к определенному аспекту опыта.Например, если вы регулярно говорите на языке, на котором вы должны выбрать форму обращения от второго лица (вас), которая отмечает ваше социальное отношение к вашему собеседнику, например, испанский tu («вы» для друзей и семьи и для тех, кто социально подчиненный) против usted («вы» для тех, кто в социальном плане выше по статусу или для тех, с кем у вас нет тесной связи) или французский tu против vous — вы должны категоризировать каждого человека, с которым вы разговариваете, с точки зрения соответствующие социальные аспекты.(В качестве мысленного эксперимента лингвистического детерминизма представьте себе категоризацию социальных отношений, которая должна быть произведена, если испанский станет общим языком Соединенных Штатов.) лингвистического детерминизма проводится под руководством Стивена К. Левинсона в Институте психолингвистики Макса Планка в Неймегене, Нидерланды. Левинсон и его сотрудники проводят различие между языками, которые описывают пространственные отношения в терминах тела (например, английские «правый / левый», «передний / задний»), и языками, ориентированными на фиксированные точки в окружающей среде (например, «север / юг / восток / запад ‘на некоторых языках аборигенов Австралии).На языке второго типа можно было бы обратиться, например, к «твоему северному плечу» или «бутылке на западном конце стола»; рассказывая о прошлом событии, нужно помнить, как действия, связанные с компасом, указывают. Таким образом, чтобы говорить на этом языке, вы всегда должны знать, где вы находитесь по отношению к точкам компаса, говорите вы или нет. И группа Левинсона в обширных кросс-лингвистических и кросс-культурных исследованиях показала, что это действительно так.

Необходимо провести гораздо больше исследований, но маловероятно, что гипотеза Сепира-Уорфа будет подтверждена в сильной форме, цитируемой выше. Во-первых, язык — это только один фактор, влияющий на познание и поведение. Во-вторых, если бы гипотеза Сепира-Уорфа действительно была верна, изучение второго языка и перевод были бы намного сложнее, чем они есть. Однако из-за того, что язык настолько распространен — ​​и поскольку мы всегда должны принимать когнитивные решения во время разговора, — более слабые версии гипотезы будут продолжать привлекать научное внимание.(Для оживленных дискуссий по многим из этих вопросов, с большим количеством новых данных из различных областей, прочтите Gumperz and Levinson 1996.)

Рекомендуемая литература

Gumperz, J. J., and Levinson, S. C. 1996. Переосмысление лингвистической относительности. Кембридж, Великобритания: Издательство Кембриджского университета.

Люси, Джон А. 1992. Языковое разнообразие и мышление: переформулировка гипотезы лингвистической относительности. Кембридж, Великобритания: Издательство Кембриджского университета.

Сапир, Э.1929. «Статус лингвистики как науки». Язык 5 . 207-14. Перепечатано в г. Избранные труды Эдварда Сепира по языку, культуре и личности , изд. Д. Г. Мандельбаум, 160-6. Беркли: Калифорнийский университет Press.

Уорф, Б. Л. 1940. «Наука и лингвистика». Обзор технологий 42 : 227-31, 247-8. Перепечатано на языке, мысли и реальности: Избранные труды Бенджамина Ли Уорфа , изд. Дж. Б. Кэрролл, 207-19. Кембридж, Массачусетс: Технологическая пресса Массачусетского технологического института / Нью-Йорк: Wiley.1956.

Гипотеза Сепира-Уорфа — обзор

Цветовая память

Когда исследователи впервые обратили внимание на гипотезу Сепира-Уорфа, память на цвет считалась идеальной областью для изучения (см. Brown, 1976). Уорф предположил, что пользователи языка «рассекают природу по линиям, установленным [их] родными языками» (1956, стр. 213): Цвет — это прототипное непрерывное измерение, разделенное по-разному между языками. Исследователи выдвинули первоначальную гипотезу о том, что различия в количестве цветовых меток вызовут различия в эпизодической памяти для этих цветов (например,г., Brown & Lenneberg, 1954; Леннеберг и Робертс, 1956; Stefflre, Vales, & Morley, 1966). Тем не менее, два направления исследований оказались весьма действенными в создании мнения о том, что цветовая область представляет собой убедительный пример «культурного универсализма и лингвистической незначительности» (Brown, 1976, p. 152). В первой линии исследований Берлин и Кей (1969) изучили распределение цветовых терминов в кросс-лингвистическом плане и обнаружили упорядоченный образец, с которым языки используют от двух до одиннадцати основных цветовых терминов (см. Также Kay & McDaniel, 1978).Языки с двумя терминами будут иметь черный и белый (или темный и светлый ). Если в языке есть третий термин, это будет красный. Следующие образцы будут из желтого, зеленого, и синего. Далее идет коричневый , за ним следуют пурпурные , розовые, оранжевые, и серые. Таким образом, вместо того, чтобы быть произвольным, как мог бы предсказать Уорф, языки предпочитают называть разные цвета в соответствии со строгой иерархией.Эта строгость предполагает, что язык описывает единую внешнюю реальность, а не то, что язык разделяет реальность по-разному.

Второе направление исследований, которое решительно возражало против гипотезы Сепира-Уорфа, было проведено Рошем (см. Обзор в Rosch, 1977), который изучал племя дани в Новой Гвинее. Рош попросил членов этой группы, а также англоговорящих попытаться запомнить цветные фишки, которые были либо центральными, либо нефокусными членами основных цветовых категорий. Англоговорящие люди, у которых есть названия для всех восьми категорий, запоминают основные цвета лучше, чем нефокальные цвета.Ораторы Дэни, у которых есть только два цветных элемента, показали ту же картину результатов. Таким образом, хотя их язык не различает, например, категории красный, синий и зеленый, дани ответили так, как если бы их язык сделал. Результаты Роша создали неизгладимое впечатление, что восприятие цвета не зависит от языковой практики.

Возможно, из-за того, что закономерности, выявленные Берлином, Каем и Рошем, были настолько впечатляющими, последующие исследования языка и цветовой памяти лишь изредка проникали из антропологии в психологию (но см. Hunt & Agnoli, 1991).Однако эти более поздние исследования многое сделали для восстановления баланса взаимного влияния языка и мысли на восприятие цвета (например, Garro, 1986; Lucy & Schweder, 1979, 1988). Люси и Шведер (1979), например, начали серию экспериментов с исследования, которое продемонстрировало методологическую слабость работы Роша. Набор цветных чипов, которые она использовала для тестирования своих говорящих по-дани и англоговорящих, оказался искаженным, так что фокусные цвета априори делались более заметными, чем нефокальные цвета.Люси и Шведер построили новый тестовый массив, который не подвержен этой систематической ошибке. С помощью беспристрастного массива им не удалось воспроизвести исходные результаты Роша. Фактически они продемонстрировали, что для точной памяти распознавания важнее всего не фокусировка, а наличие «референциально точного базового цветового описания» (стр. 159). Они пришли к выводу, что «язык, по-видимому, является вероятным средством передачи цветовой памяти человека, и взгляды, разработанные Уорфом, не подвергаются риску результатами каких-либо исследований цвета на сегодняшний день» (стр.160).

Кей и Кемптон (1984) расширили этот вывод с помощью методологии, которая устранила любые возможные искажения из смещенного массива. В своем первоначальном эксперименте они предоставили своим испытуемым триады цветных фишек, взятых из сине-зеленого континуума. Задача испытуемых заключалась в том, чтобы указать, какой из трех оттенков больше всего отличался от двух других. Две группы субъектов в исследовании были носителями английского языка, языка, который включает лексическое различие между синим и зеленым, и носителями тараумара, языка, который имеет только один лексический элемент, siyóname, , который охватывает как зеленый, так и синий цвет. оттенки.Кей и Кемптон утверждали, что, если гипотеза Сепира-Уорфа верна, «цвета около границы зелено-синий будут субъективно раздвинуты англоговорящими именно потому, что в английском есть слова зеленый и синий, в то время как носители языка тараумара. , лишенный лексического различия, не будет иметь сопоставимого искажения »(стр. 68). Данные Кея и Кемптона убедительно подтвердили это предположение: носители английского языка исказили расстояния между оттенками в соответствии с гипотезой Сепира – Уорфа в 29 из 30 случаев; Выступления спикеров тараумара были близки к предсказанию случайного сжатия или растяжения с разделением 13 из 24.

Во втором эксперименте Кей и Кемптон изобрели методологию, которая устранила полезность ярлыков синий и зеленый для их единственной группы англоговорящих субъектов. Используя специальное оборудование, Кей и Кемптон показывали триады только по паре за раз. Хотя экспериментаторы показали одну пару, они пометили одну из микросхем как более зеленую , чем другая. Показывая вторую пару, они обозначили микросхему как синее. В этих обстоятельствах цветовая граница явно не имела отношения к оценке расстояний между тремя микросхемами в триаде: центральная микросхема была зеленая, и синяя. В этих условиях производительность англоговорящих теперь почти сравнялась с выступлениями носителей тараумара. Из-за его вынужденной неуместности влияние языка было устранено. На основе этого второго эксперимента Кей и Кемптон выступили против «радикальной» формы лингвистического детерминизма. Хотя язык влиял на мышление, когда он имел отношение к поставленной задаче, он не накладывал обязательных ограничений на производительность, когда он становился неактуальным.

Драматические результаты Кей и Кемптона заставили их выступить за пересмотр общепринятых представлений об опыте работы с цветом.Они воспользовались свидетельством того, что мысль в некотором роде ограничивает восприятие цвета; Упорядоченное появление цветных терминов в языках мира убедительно свидетельствует в пользу этого вывода. Однако полный обзор данных также убедительно свидетельствует о влиянии языка на мышление. Цвет не только не является убедительным доказательством несостоятельности гипотезы Сепира – Уорфа, но и представляет собой парадигматический пример области опыта, в которой язык и мышление оказывают взаимное влияние.

Влияет ли ваш язык на ваше мышление?

В ноябре прошлого года я опубликовал эпизод, посвященный мифу о том, что в языке инуитов есть удивительно большое количество слов, обозначающих «снег». Я говорил о том, что этот миф является одним из примеров широко опровергнутой идеи под названием гипотеза Сепира-Уорфа, названной в честь лингвистов Эдварда Сепира и Бенджамина Уорфа. Эта гипотеза утверждает, что язык, на котором вы говорите, определяет ваш образ мышления или, по крайней мере, влияет на него. Эту гипотезу также иногда называют лингвистической относительностью.Вот один из аргументов против идеи лингвистической относительности, который я резюмировал в этом эпизоде.

[M] В нескольких языках есть только одно слово, которое охватывает как синий цвет, так и зеленый цвет. Исследователи иногда называют эти «грустные» языки, причем «гру» — это сочетание «зеленого» и «синего», но люди, говорящие на этих языках, все еще могут различать синий и зеленый. Они понимают, что это разные цвета, даже если они охвачены одним словом, точно так же, как мы признаем, что голубой и синий — это разные цвета, хотя мы иногда называем их оба просто «синими».Есть некоторые тонкие различия — людям, говорящим на языках, которые различают зеленый и синий, легче точно выбрать голубовато-зеленый цвет, который они видели ранее, из группы образцов, потому что легче запомнить то, что у вас есть отличное имя. для… но дело не в том, что они лучше распознают или понимают разницу между синим и зеленым (1).

Однако недавно я прочитал в журнале «Смитсоновский институт» статью, которая, казалось, опровергала эту точку зрения. Речь шла о судебном решении в Германии, в котором говорилось, что правительственные учреждения неконституционно предполагают, что каждый человек является мужчиной или женщиной.Любая правительственная форма, которую люди заполняют сейчас, должна иметь либо третий пол, чтобы позволить людям, которые не идентифицируют себя ни как мужчина, ни женщина, либо вообще не иметь гендерного вопроса. Автор статьи Мадхви Рамани утверждал, что это решение будет особенно неприятным для немцев, потому что немецкий язык является строго гендерным языком (2). Например, вы не просто говорите, что являетесь учителем. Вы являетесь учителем-мужчиной (der Lehrer) или учителем-женщиной (die Lehrerin), и автор утверждал, что это приводит к тому, что немцы особенно неравнодушны к идее пола как бинарной конструкции.

Так что это? Может ли язык, на котором вы говорите, повлиять на ваши мысли, или нет? Короткий ответ: да, может, но это не то умопомрачительное влияние, о котором обычно думают люди.

О каком умопомрачительном влиянии мы говорим, но не на самом деле? На мои деньги лучший пример — фантастический фильм «Прибытие» 2016 года . Я не буду портить его тем, кто его не видел, но я могу сказать многое: главный герой, лингвист по имени Луиза Бэнкс, изучает язык некоторых пришельцев, пришедших на Землю, и это меняет ее образ мыслей. так много работает…то это главный сюжет. Фактически, это основа большого открытия в конце фильма.

Лингвистическая теория относительности и названия цветов

Теперь о некоторых аспектах языка, в которых люди проводили исследования, чтобы проверить идею лингвистической относительности. Большинство этих примеров взяты из учебника «Language Files , », опубликованного факультетом лингвистики Университета штата Огайо, и из великолепного выступления на TED Леры Бородицки (3), лингвиста из Калифорнийского университета в Сан-Диего, ведущего эксперта по лингвистике. релятивизм.

Во-первых, давайте поговорим еще о названиях цветов. В известном исследовании 1969 года Брента Берлина и Пола Кея , а не удалось найти доказательства лингвистической относительности, когда дело дошло до названий цветов. Вместо этого они обнаружили, что языки имеют тенденцию следовать схожим образцам в том, какие цвета у них есть названия, и в том порядке, в котором они получают новые цветовые термины (4).

С другой стороны, в пользу лингвистической относительности говорят факты о цветовых терминах, о которых я упоминал ранее: людям, говорящим на языках, которые различают зеленый и синий, легче, чем людям, которые не умеют сортировать зеленые и синие образцы в стопки.Аналогичные результаты дает язык зуни, в котором одно и то же слово используется для обозначения желтого и оранжевого цветов (5).

»Продолжить чтение« Влияет ли ваш язык на ваше мышление? » на QuickAndDirtyTips.com

Условно говоря: влияют ли наши слова на то, как мы думаем? | Образование

Вскоре после Нового года я сидел в берлинском аэропорту, схватившись за голову. Вокруг меня ждали еще несколько англичан EasyJetters, смутно прислушиваясь к немецкому голосу, доносившемуся из громкоговорителя.Один из моих унылых соотечественников повернулся к другому и сказал: «Они звучат так, как будто они все время злятся, не так ли? Говорить на этом языке весь день должно что-то с твоим мозгом».

Идея о том, что язык, на котором вы говорите, влияет на то, как вы думаете, кажется очевидной, одна из тех вещей, которые вы просто предполагаете. Говорите по-французски весь день, и вы начнете думать стильно; все время говорите по-шведски и начинаете хорошо относиться к налогообложению. Но какова именно связь между тем, что происходит в вашей голове, и словами, которые вы используете? Если, скажем, у шведов не было слова для обозначения налогообложения (у них есть; это beskattning ), смогли бы они это понять?

Принцип лингвистической относительности иногда называют гипотезой Сепира-Уорфа или уорфианством, в честь известного лингвиста Бенджамина Ли Уорфа.Проще говоря, Уорф считал, что язык влияет на мышление. В своем эссе 1940 года «Наука и лингвистика» под влиянием эйнштейновской физики Уорф описал свой «новый принцип относительности, согласно которому все наблюдатели не приводят одни и те же физические доказательства к одной и той же картине Вселенной, если только их лингвистический фон не похож. «. Его исследование, похоже, показало, что носители разных языков в результате этих языковых различий когнитивно отличаются друг от друга.

Гипотеза Уорфа — одна из тех частей мысли 20-го века, которая сразу же внедрилась в культуру, а затем претерпела интересную траекторию, с тех пор попадая в академическую популярность и теряя ее. Вы когда-нибудь слышали о людях, которые «не имеют понятия о времени»? Инуитские слова для обозначения снега? Все Уорф.

Неувядающими людьми были хопи, индейское племя, живущее на северо-востоке Аризоны. Уорф утверждал, что у них не было никаких слов для обозначения времени — никакого прямого перевода самого существительного времени, никаких грамматических конструкций, указывающих на прошлое или будущее — и поэтому они не могли его представить.Они пережили реальность принципиально иначе. Идея очаровывала людей: работы Уорфа стали популярным «знанием», но с 60-х годов доверие к нему пошло на убыль. К середине 80-х лингвист Эккехарт Милотки опубликовал две огромные книги на двух языках, дискредитирующие идею «вечного хопи».

Заявления, подобные тем, которые были сделаны Уорфом и моими товарищами в аэропорту, вызывают у меня подозрение. Если теория Уорфа кажется вам немного странной, немного политически некорректной, возможно, вы такой же озабоченный либерал, как я; если вы подпишетесь на нее оптом (иногда ее называют «сильной» версией гипотезы), вы отправляете людей из разных говорящих сообществ в совершенно разные внутренние жизни.Что звучит, ну, расистски. Идея о том, что люди, говорящие на каком-то определенном языке, неспособны мыслить определенным образом, инстинктивно неприятна.

С самого начала научная проверка гипотезы Уорфа, казалось, доказала его неправоту. Его идея о том, что люди не могут представить себе реальности, для которых у них нет слов, просто не имеет смысла: как бы мы когда-либо узнали что-либо, если бы это было правдой? Мы не рождены со словами для всего, что мы понимаем.

Уорф был другой эпохи: его исследования исходили из более старых традиций мышления о языке, утративших культурную значимость.В XVIII и XIX веках такие писатели, как Вильгельм фон Гумбольдт, считали, что язык культуры инкапсулирует ее идентичность до такой степени, что разные языки представляют совершенно разные мировоззрения. Конец XIX века был периодом расцвета идеи о том, что белая культура объективно является лучшей, поэтому вы можете увидеть, как эта теория действительно прижилась.

Однако, если вы видите Уорфа как исходящего, но при этом сильно отличающегося от такого рода мыслей, он окажется настоящим прогрессивным человеком.Как часть более широкой группы американских мыслителей (наряду с антропологом Францем Боасом и другими) в начале 20 века Уорф выступал против идеи биологического различия между людьми. Однако, подчеркивая культурный релятивизм, они подчеркивали обусловленные различия между ними. В наши дни трудно понять какой-либо акцент на человеческих различиях без небольшого косого взгляда — и это совершенно верно.

По мере того как лингвисты, такие как Ноам Хомский, начали пересматривать понятие изучения человеческого языка, лингвистика в целом перешла от релятивистских позиций Уорфа к более универсалистскому подходу, в котором ученые пытались открыть общие принципы языка.Однако с 80-х годов исследования лингвистической относительности снова начали процветать, но гораздо более осторожным и тонким образом.

Изучение взаимосвязи между языком и восприятием цвета — одна из самых ярких областей этого исследования, не в последнюю очередь потому, что все люди принадлежат к одному виду и поэтому видят одними и теми же глазами — различия в определении цвета должны быть чем-то другим. . В 1969 году Брент Берлин и Пол Кей опубликовали свою книгу «Основные цветовые термины: их универсальность и эволюция», в которой они утверждали, что существуют правила того, как все люди маркируют цвета: существует 11 основных цветовых категорий, и если их будет меньше, то они будут. добавляются в определенном порядке (черный и белый, затем черный, белый и красный, затем черный, белый, красный и зеленый или желтый).

Исследования, подтверждающие релятивистскую точку зрения, включают исследования того, как намибийцы химба маркируют цвет только по пяти категориям. Скорее всего, вам будет сложно понять или реконструировать эти категории: например, zuzu и buru содержат оттенки синего. Это разделение оттенков на группы, похоже, влияет на то, сколько времени требуется человеку химба, чтобы различить цвета, которые могут сильно отличаться от вас, но помечены одинаково для них.(Вы можете узнать больше о химба в этом исследовании.)

Универсалистские и релятивистские школы мысли больше не столь четко отделены друг от друга или противостоят друг другу, и, мы можем только надеяться, идеология пронизывает академические исследования все меньше и меньше. Мое предубеждение против принципа лингвистической относительности носит личный характер, на него влияют другие мои общие взгляды на мир. Лингвистика — это тонкая область, которая становится все более тонкой, и из нее никогда не следует ничего делать.

Лингвистическая относительность — это предмет, который всегда будет интересовать людей, потому что он затрагивает то, как мы обрабатываем мир и общаемся друг с другом.Я постоянно вижу людей в метро Нью-Йорка, читающих живую книгу Гая Дойчера «Сквозь языковое стекло: почему мир выглядит иначе на других языках». Если вы ищете более подробное введение в эту тему, чем может дать статья Guardian, начните с нее. Однако, если вы те ребята, которые сидели рядом со мной в аэропорту 2 января, вам нужно уловить намек от Химбы — вы видите вещи черным по белому.

Язык действительно может влиять на мысль

Front Psychol.2015; 6: 1631.

Джордан Златев

¹ Центр языков и литературы, Лундский университет, Лунд, Швеция

Йохан Бломберг

² Центр языков и литературы / факультет философии, Лундский университет, Лунд, Швеция

³ Institut für Sprache und Kommunikation, Технический университет Берлина, Берлин, Германия

¹ Центр языков и литературы, Лундский университет, Лунд, Швеция

² Центр языков и литературы, Департамент философии Лундский университет, Лунд, Швеция

³ Institut für Sprache und Kommunikation, Technische Universität Berlin, Берлин, Германия

Под редакцией: Винченцо Раймонди, Школа высоких исследований в области наук Sociales, Франция

:

Лупьян, Университет Висконсин-Мэдисон, США; Аннели Роте-Вульф, Фрайбургский университет, Германия

Эта статья была отправлена ​​в Cognitive Science, раздел журнала Frontiers in Psychology

Поступила в редакцию 27 апреля 2015 г .; Принята в печать 9 октября 2015 г.

Это статья в открытом доступе, распространяемая в соответствии с условиями лицензии Creative Commons Attribution License (CC BY). Использование, распространение или воспроизведение на других форумах разрешено при условии указания автора (авторов) или лицензиара и ссылки на оригинальную публикацию в этом журнале в соответствии с принятой академической практикой. Запрещается использование, распространение или воспроизведение без соблюдения этих условий.

Эта статья цитируется в других статьях в PMC.

Abstract

Мы обсуждаем четыре взаимосвязанных вопроса, которые, по нашему мнению, препятствовали исследованию того, как язык может влиять на мышление. Они имели тенденцию вновь появляться в дебатах о лингвистической относительности на протяжении последних десятилетий, несмотря на многочисленные эмпирические открытия. Во-первых, это утверждение, что невозможно отделить язык от мысли, что делает бессмысленным вопрос о «влиянии». Второй аргумент заключается в том, что невозможно отделить язык от культуры в целом и от социального взаимодействия в частности, поэтому невозможно приписать какие-либо различия в образцах мышления представителей разных культур языку как таковому .Третий вопрос — это возражение, что методологические и эмпирические проблемы опровергают все, кроме самой тривиальной версии тезиса о лингвистическом влиянии: этот язык дает новую фактическую информацию. Четвертое — это предположение, что, поскольку язык потенциально может влиять на мышление от «совсем нет» до «полностью», возможные формы языкового влияния могут быть поставлены на грани, а конкурирующие теории могут рассматриваться как споры о фактическом положении по этому поводу. . Мы анализируем эти утверждения и показываем, что первые три не представляют собой принципиальных возражений против обоснованности проекта исследования лингвистического влияния на мышление, и что последнее — не лучший способ сформулировать существующие эмпирические проблемы.Хотя мы не выступаем за какую-либо конкретную теорию или механизм языкового влияния на мышление, наше обсуждение и рассмотренная литература показывают, что такое влияние явно возможно и, следовательно, требует дальнейших исследований.

Ключевые слова: сознание, культура, дискурс, язык, относительность, мысль, Уорф

Введение

Два связанных вопроса: if и , как язык влияет на разум, восходят к заре созерцательной мысли.Поскольку мысль и язык тесно связаны, часто предполагалась некоторая форма тесной связи между ними. Периодические дебаты с колеблющимися тенденциями заключаются в том, влияет ли в основном мнение на язык или наоборот (Златев, 2008a). Тезис о том, что язык оказывает существенное влияние на мышление, в сочетании с утверждением, что языки нетривиально различны, широко известен как «гипотеза Сепира – Уорфа». Это довольно вводящий в заблуждение ярлык, введенный Кэрроллом (1956) в предисловии к известному сборнику статей Бенджамина Ли Уорфа Язык, мысль и реальность .Фактически, первоначальная идея сводилась не к эмпирической гипотезе, а к тому, что мы сегодня назвали бы «исследовательской программой», и ее главным пропагандистом был Уорф. Оглядываясь назад на 60 лет, мы можем теперь заметить, что после длительного периода научного недоверия то, что Уорф (1956, стр. 213) назвал принципом лингвистической относительности , кажется, находит существенную поддержку в междисциплинарных исследованиях со стороны последние два десятилетия (Люси, 1992, 1997; Педерсон, 1995; Гумперц, Левинсон, 1996; Слобин, 1996; Бородицкий, 2001; Гентнер, Голдин-Мидоу, 2003; Левинсон, 2003; Касасанто и др., 2004; Маджид и др., 2004; Касасанто, 2008 г .; Касасанто и Бородицкий, 2008; Бородицкий и Габи, 2010; Вольф и Холмс, 2011; Лупян, 2012).

В то же время тезис о том, что язык влияет на мышление одним или несколькими возможными способами, особенно в сочетании с тезисом лингвистической относительности, продолжает оставаться весьма спорным и то и дело вызывает резкую критику, описывая предприятие как фатально ошибочный (Pinker, 1994; McWhorter, 2014). С другой стороны, некоторые сторонники этого тезиса также были относительно односторонними (Durst-Andersen, 2011).Возможно, это так, как заявил Эллис (1993, стр. 55): «Гипотеза Уорфа, кажется, выявляет худшее в тех, кто ее обсуждает».

В этой статье мы хотим сделать несколько шагов назад и рассмотреть следующие возражения, выдвинутые против проекта. Во-первых, некоторые считают, что вопрос о влиянии языка на мышление концептуально необоснован: поскольку эти два понятия невозможно даже различить, мысль не может существовать независимо от языка. Второе возражение состоит в том, что невозможно отделить язык от культуры в целом и от социального взаимодействия в частности, поэтому невозможно приписать различия в образцах мышления членов разных культурных сообществ структурам языка.Третья критика утверждает, что сильный тезис о лингвистическом влиянии является методологически замкнутым или ложным, в то время как слабый тезис тривиален. Четвертый вопрос — это не столько возражение, сколько то, что было представлено как практическое решение дилеммы: поскольку язык потенциально может влиять на мышление от «совсем нет» до «полностью», теоретические предложения могут быть составлены на основе cline от «слабого» к «сильному», и единственная проблема состоит в том, чтобы определить место лингвистического влияния на клин, предположительно в сторону слабого конца.

Мы исследуем каждую из этих проблем по очереди. Чтобы предвидеть первые три возражения, мы предполагаем, что сила критики была преувеличена и концептуальных проблем можно избежать. Что касается последнего пункта, мы утверждаем, что по крайней мере некоторые теории «языкового влияния» различаются не количественно, а качественно в соответствии с двумя независимыми измерениями. Таким образом, наша цель состоит в том, чтобы показать, что большая часть пренебрежительной критики влияния языковой мысли и лингвистической относительности является неудовлетворительной, и тем самым подготовить почву для дальнейших исследований.Хотя мы часто ссылаемся на соответствующие эмпирические данные, наша цель не является в первую очередь эмпирической — ответить , как именно язык влияет на мышление, — но прояснить семиотическое пространство, окружающее дискуссию. Результатом этого разъяснения является (как минимум) вывод о том, что язык вполне может влиять на мышление, и остается определить способы, которыми эта возможность реализуется на практике (Wolff and Holmes, 2011). Такое взаимное обогащение концептуальных и эмпирических проблем характерно для новой области когнитивной семиотики (Златев, 2012), экземпляром которой служит настоящий подход.

Отделение языка от мысли

Классическое возражение против возможности убедительной постановки вопроса о лингвистическом влиянии на мышление состоит в том, чтобы отвергнуть предположение, что последнее могло существовать даже в отсутствие языка. Философы, по крайней мере, со времен Гумбольдта (который писал: «… идея рождается, становится объектом и возвращается, заново воспринимается как таковая, в субъективный разум. Для этого язык неизбежен», цитируется и переводится Zinken, 2008, fn 10), часто были склонны к столь радикальной позиции, подразумевая, что без языка мы были бы бездумными или даже бездумными.Хотя эта точка зрения все еще имеет своих сторонников среди философов (Dennett, 1991; Macphail, 1998), труднее найти ее представленную в психологии или лингвистических науках. Тем не менее, некоторые исследователи, следующие за Умберто Матураной (например, Maturana, 1988), которые уделяли особенно серьезное внимание роли языка (или языковых) в «построении реальности», похоже, соглашаются с версией этой точки зрения:

Существующий тупик в изучении этой взаимосвязи (например, между языком и разумом) не может быть преодолен до тех пор, пока сама проблема не будет переформулирована, чтобы избавить ее от внутренне дуалистического предположения о том, что на самом деле существует феномен, называемый «языком». это онтологически не зависит от явления, называемого «разум».'[…] Ум нельзя понять без языка и вне его.

(Кравченко, 2011, с. 355)

С такими утверждениями вполне можно согласиться в некоторых отношениях, например, что трактовать язык и мышление как принципиально разные «модули» или «представления» ошибочно (Лупян , 2012), но, тем не менее, утверждают, что язык и мышление не следует отождествлять, так как это закроет решающий вопрос об их взаимосвязи (Выготский, 1962).

Удобное определение языка, принятое в некоторых из наших более ранних работ, — это определение , преимущественно условная семиотическая система для общения и мышления (Златев, 2007, 2008b). Сюда входит то, что языки по сути являются «социально разделяемыми символическими системами» (Nelson and Shaw, 2002), которые развивались на протяжении тысячелетий и развиваются у детей в течение многих лет, выполняя две основные функции: обмен опытом и улучшение познания. В самом деле, это определение подразумевает, что мышление невозможно без языка и что можно рассматривать два явления как отдельные, т.е.g., «Язык вторгается в наше мышление, потому что с помощью языков можно хорошо мыслить» (Бауэрман и Левинсон, 2001, стр. 584). Под «мыслью» мы подразумеваем, по сути, опосредованное познание . Это примерно соответствует тому, что иногда называют «высшими когнитивными процессами», когда разум не полностью погружен в практические проблемы «здесь и сейчас», а скорее использует различные структуры и процессы сознательного осознания, такие как ментальные образы, эпизодические воспоминания или явные ожидания сосредоточиться на намеренных объектах, которые не присутствуют в восприятии.Мы считаем, что это достаточно хорошо соответствует народно-психологическим концепциям «мысль» и «мышление». Стоит отличать это, по крайней мере аналитически, от неопосредованных форм познания, включая (сознательные и бессознательные) процессы восприятия, движения, процедурной памяти и неявного ожидания. Мы предполагаем, что проблема «языкового влияния на мышление» может быть ограничена таким образом. Это не исключает возможности того, что язык может в некоторых случаях даже «модулировать» восприятие (Lupyan, 2012), поскольку подтвержденное присутствие такой модуляции — почти во всех случаях, которые оказываются преходящими и зависящими от контекста — также можно интерпретировать как пример лингвистического посредничества.

Учитывая эти объяснения ключевых понятий, каковы доказательства того, что только язык может порождать мысль, или, другими словами: служить «единственным посредником» познания? Феноменологический анализ (например, Merleau-Ponty, 1962/1945; Husserl, 1989/1952) и психологические исследования показывают, что опосредованное познание возможно без языка. Например, обезьяны способны принимать решения, на основе суждений, о том, знаком ли данный стимул или нет, что трудно объяснить без эпизодической памяти (Griffin and Speck, 2004).Шимпанзе и орангутаны, очевидно, способны планировать на (ближайшее) будущее (Osvath and Osvath, 2008), и, по крайней мере, шимпанзе и бонобо демонстрируют такое поведение, как утешение и тактический обман, которые требуют от человека поставить себя «на место» кто-то другой, известный как когнитивная эмпатия (Престон и де Ваал, 2002). Конечно, существуют формы мышления, которые бесспорно лингвистически опосредованы: внутренняя речь, комплексное планирование и автобиографическая самооценка (Nelson, 1996).Мало кто сомневается в том, что язык играет определяющую роль в таком «лингвистическом мышлении», хотя остается много вопросов относительно того, в какой степени это так и с помощью каких «механизмов» это реализуется (Bowerman and Levinson, 2001; Casasanto, 2008; Wolff). и Холмс, 2011). Дело в том, что не все проявления мысли и тем более познания в целом совпадают с языком. Таким образом, вопрос о лингвистическом влиянии на мышление можно сформулировать довольно просто: в какой степени и каким образом язык опосредует познание?

Встречный иск может заключаться в том, что даже если мысль и язык могут быть в принципе (онтологически) разделены, это невозможно методологически — для «языковых» существ, таких как мы.Эта проблема четко проявляется в эмпирических исследованиях лингвистической относительности: как и в случае с принципом относительности Эйнштейна, предполагается, что некая форма стабильной «реальности» в первую очередь способна установить различия между «измерениями» или перспективами. Эту реальность, как инвариантность света в теории Эйнштейна, нужно понимать не как нечто строго независимое от разума, а скорее как мир восприятия (Merleau-Ponty, 1962/1945). Многие читатели предполагаемого релятивиста Уорфа с удивлением обнаруживают многочисленные ссылки на такой универсальный уровень опыта.

Чтобы сравнить способы, которыми разные языки по-разному «сегментируют» одну и ту же ситуацию опыта, желательно сначала проанализировать или «сегментировать» опыт независимо от какого-либо языка или языкового фонда, и это будет один и тот же способ. для всех наблюдателей

(Whorf, 1956, с. 162).

При описании различий между [языками] … у нас должен быть способ описания явлений с помощью нелингвистических стандартов и терминов, которые относятся к опыту так, как он должен быть для всех людей, независимо от их языков или философии

(Whorf and Trager, 1938, стр.6).

Даже если другие отрывки из произведений Уорфа могут быть истолкованы как предполагающие, что мышление полностью зависит от языка (Brown, 1976), цитаты, подобные этим, ясно показывают, что Уорф принял долингвистический способ представления, на который язык еще не повлиял. и, следовательно, необходимость сравнивать языки по степени их отклонения от такого опыта. Более того, как следует из приведенных выше цитат, Уорф даже считал это методологической необходимостью. Эта позиция принята во всех текущих эмпирических исследованиях лингвистической относительности, таких как активная область типологии событий движения (Talmy, 2000), где исследуется, коррелируют ли межъязыковые различия в выражениях движения с нелингвистической категоризацией (например,г., Слобин, 2003). Такие исследования предполагают предварительный анализ самой предметной области, т. Е. Анализ, который требует возможности классификации опыта «независимо от какого-либо языка или языковой принадлежности». В предыдущей работе мы предложили именно такой анализ движения на основе трех бинарных параметров (TRANSLOCATIVE, BOUNDED, CAUSED), различая восемь видов ситуаций движения (Златев и др., 2010). Это обеспечило лучшую концептуальную основу для описания семантических различий между языками в выражении движения (Blomberg, 2014), чем исходная талмианская структура.Такой анализ является необходимой предпосылкой для того, чтобы задавать уорфовские вопросы.

Подводя итог, определение языка и мышления таким образом, чтобы они оба соответствовали явлениям, и позволяя им быть как различимыми, так и взаимосвязанными, является первым предварительным условием для дальнейших исследований их взаимоотношений. Случайные утверждения о том, что такое различие онтологически или методологически невозможно, по-видимому, проистекают из сильных теоретических предубеждений, а не из концептуальной необходимости или эмпирических данных.

Разделение языка и культурного контекста

В некоторой степени аналогично критике из предыдущего раздела Бьорк (2008) утверждает, что текущие исследования лингвистической относительности, часто называемые «нео-уорфианскими» (см. McWhorter, 2014), принимают упрощенный и статический взгляд на язык:

Нео-уорфские исследования исследуют роль лингвистического разнообразия во взаимосвязи языка и мышления, и поэтому язык изучается в первую очередь как «особые языки», такие как английский, целтальский, голландский или юкатекский. Майя.Конкретные языки рассматриваются как разграниченные, когнитивно представленные системы, которым присуще лингвистическое значение. То есть языковое значение придается системой до любой конкретной ситуации использования языка. Термин «язык», который иногда используется в дискуссии об относительности в отличие от «языков», кажется, относится к общим аспектам наличия «языка», кода. Когда упоминается общение, это тоже кажется общим аспектом использования «языка».

(Björk, 2008, стр.125–126)

Конечно, язык — это нечто большее, чем использование определенного «кода»: фактическое, конкретное использование языка, которое также тесно связано с социокультурными практиками. Например, изучение лингвистического воздействия на пространственное познание было бы упрощенным, если бы оно рассматривало только «пространственные выражения», такие как предлоги. Их, скорее, следует рассматривать как элементы социальных практик или «языковых игр» (Wittgenstein, 1953), неотделимые от деятельности, в которой они участвуют, например, спрашивания направления и определения местоположения объектов, событий, мест и людей.Другими словами, язык следует понимать как социально-культурно расположенный : «Языковое значение неотделимо от социальных практик (языковых игр), в которых используется язык. Владение языком является неотъемлемой частью культурного фона человека и во многом его формирует »(Златев, 1997, с. 5). Следовательно, только реальная языковая практика может влиять на мышление. Утверждать, что лингвистические структуры — как отдельные и отдельные «переменные» — могут действовать как причины когнитивных различий у носителей разных языков, значит вызывать абстрактные и онтологически подозрительные сущности как причины (Berthele, 2013).

Как и раньше, мы можем частично согласиться с такой критикой, но полагаем, что она одновременно преувеличивает проблему и недооценивает методологическую сложность нео-уорфских исследований, в которых учитываются такие факторы, как частота использования (Slobin, 1996; Касасанто, 2008). Концептуально понятие языка действительно должно включать и, возможно, даже отдавать предпочтение ситуативно и культурно встроенному дискурсу. Но это не означает, что онтология языка должна быть ограничена таким дискурсом и, таким образом, исключать «отдельные языки», такие как английский, целтальский, голландский, или общее понятие наличия языка, связанного с конкретными универсальными свойствами (такими как смещенная ссылка и предикация ).Эти три аспекта: ситуативный дискурс, конкретный язык и язык в целом фактически проявляются как отдельные уровни языка в металингвистической структуре Coseriu (1985), как показано в его матрице уровней и перспектив, представленной в таблице . Эта явно плюралистическая и нередукционистская лингвистическая онтология (см. Златев, 2011) не только признает существование универсальных, исторических и локализованных уровней языка (по вертикали), но также и различных точек зрения на каждый из них (по горизонтали): язык как творческая деятельность, как компетенция и как продукт.Все это до некоторой степени независимые, но взаимодополняющие и взаимодействующие аспекты языка. В соответствии с Björk (2008), мы можем согласиться с тем, что наиболее «реальным» или актуальным аспектом языка является дискурс, поскольку он одновременно наиболее «живой», разворачивается в общении между говорящими и слушателями и наиболее контекстуализирован. В то же время дискурс будет ограничен грамматическими и семантическими нормами конкретного языка, а также потенциально универсальными аспектами прагматики, такими как принцип сотрудничества (Grice, 1975).Хотя лингвистические нормы языкового сообщества не определяют реальную речь и, следовательно, мыслительные процессы, связанные с ней, «исторический» уровень явно влияет на уровень дискурса аналогично тому, как социальные нормы влияют на социальное поведение (Итконен , 2008).

Таблица 1

Матрица Косериу; адаптировано из Coseriu (1985; см. также Zlatev, 2011), выделив Discourse как привилегированный, но неисключительный аспект языка.

Логический 9034

	Перспективы
Уровни	Активность	Компетентность	Продукт
Универсальный	Разговорный	Универсальный	Общий	Разговорный	Говоря на определенном языке	Лингвистический	«Лексикон и грамматика»
Расположенный	Дискурс	Коммуникативный	Текст

Отношения между языком и обсуждаемой системой и язык как дискурс, показывая, что, хотя эти два понятия тесно связаны, системный уровень не является ни эпифеноменом, ни плодом воображения (структурных) лингвистов, и, следовательно, имеет потенциал быть «причинно-действенным».Однако можно согласиться с этим, но все же отрицать, что система лексических и грамматических норм может быть отделена от других аспектов культуры, таких как общие убеждения и отношения. Таким образом, если существуют различия в мышлении, их следует отнести к культурам, а не языкам (см. McWhorter, 2014). Фактически, Уорф и его предшественники Боас и Сапир всегда рассматривали возможность взаимодействия культурных верований и практик с «грамматическими моделями как интерпретациями опыта» (Whorf, 1956, p.137) в ответ. Однако было труднее предоставить доказательства прямой причинно-следственной связи таких убеждений с каким-либо аспектом «привычного мышления», который можно было бы подтвердить эмпирически. Предложение Эверетта (2005) о том, что высокая ценность, которую пираха придают «непосредственному опыту», является основной причиной отсутствия в их языке числительных и многих аспектов грамматической сложности, таких как иерархическая структура, является подходящим случаем: хотя и не лишено правдоподобия, это утверждение оставалось весьма спорным и трудным для подтверждения.Можно сделать более веский аргумент в пользу того, что именно «привычные образцы» языка — возможно, отражающие какой-то конкретный аспект соответствующей культуры — оказывают такое влияние. Как пишет Левинсон (2005, стр. 638):

Эверетт […] предпочитает объяснение причинно-следственной связи культуры, но никто, интересующийся языковым разнообразием, не сделает простую дихотомию между языком и культурой: язык Конечно, это важная часть культуры, которая адаптирована к остальной ее части. […] Нео-уорфианцев интересует вопрос, как культура проникает в голову, так сказать, и здесь язык играет решающую роль: он изучается намного раньше, чем большинство аспектов культуры, является наиболее широко применяемым. набор культурных навыков и представляет собой репрезентативную систему, которая одновременно является общественной и частной, культурной и ментальной.

Методологически исследования были спланированы таким образом, чтобы попытаться разделить соответствующие роли языка и других аспектов культуры, например, путем включения носителей языков, где определенные конкретные лингвистические структуры схожи, в то время как существует множество других культурных различий, например, Юкатекские майя и японцы (Люси, 1992). Действительно, в этом исследовании участники двух групп вели себя одинаково в отношении категоризации объектов и иначе, чем, например,.g., говорящих по-английски, и это можно правдоподобно отнести к широкому использованию номинальных классификаторов как в юкатекских майя, так и в японском.

И наоборот, можно тестировать говорящих из популяций, которые очень похожи в культурном и даже лингвистическом отношении — за исключением одной особенно важной переменной. Так было в исследовании Педерсона (1995), в котором сравнивали носителей тамильского языка, которые предпочитали использовать «относительную» систему отсчета для определения местоположения объектов в пространстве, с терминами, соответствующими английскому слева-справа-спереди-сзади , с другой группой носителей тамильского языка, которые были знакомы с этим использованием, но предпочли использовать «абсолютную» систему отсчета с условиями, соответствующими север-юго-восток-запад .Другими словами, то, что одна группа склонна выразить как «стекло находится слева от тарелки», будет предпочтительно выражаться в терминах сторон света, например, «стекло находится к западу от тарелки», посредством Другие. В экспериментах, которые с тех пор использовались для ряда языков (Levinson, 2003), было показано, что эти две группы склонны решать нелингвистические пространственные задачи способами, соответствующими их языковым предпочтениям. Эти результаты важны, поскольку, как Педерсон (1995, стр.40) пишет, что «это различие в привычном использовании языка не имеет глубоких корней в грамматической системе», т. Е. Это не было вопросом обязательных или «абстрактных» свойств двух существенно разных языков, а скорее было вопросом предпочтений двух очень тесно связанные диалекты. Тем не менее этого было достаточно, чтобы вызвать различия в решении (очевидно) неязыковых задач.

Наконец, тот факт, что существует дискуссия относительно соответствующих причинных ролей языковых структур и нелингвистических культурных моделей, достаточно показателен, что различие не только концептуально возможно, но и эмпирически полезно.В конечном итоге эмпирические данные должны разрешить некоторые споры по этому поводу. Например, Ji et al. (2005) сообщили о различиях в стилях визуального внимания («аналитическое» против «холистического») между участниками из Восточной Азии и Америки и приписали их нелингвистическим культурным различиям: индивидуалистические и коллективистские ценности, соответственно. Дерст-Андерсен (2011) не согласен с этим и, скорее, относит такие разные языки, как китайский, русский и испанский, к (супер) типу «ориентированных на реальность» языков на основе общих структурных особенностей, таких как грамматический аспект.Это означает, что говорящие по-русски и по-испански должны вести себя как китайцы, а не североамериканцы в задачах на визуальное внимание. В той мере, в какой это предсказание выполняется, уорфская интерпретация будет поддерживаться; в противном случае предложение о некоторой степени «культурной относительности» сохранило бы свою убедительность. Наконец, можно отметить, что то, что делает тезис Нисбетта о культурной относительности более проверяемым, чем тезис Эверетта, упомянутый ранее, заключается в том, что согласно гипотетической типологии он касается не одной культуры, а множества различных культур.Именно это позволяет строить контрастные прогнозы.

«Интересные» и «тривиальные» виды языкового влияния?

В влиятельной обзорной статье Блум и Кейл (2001) провели различие между двумя видами утверждений / теорий языкового влияния на мышление, назвав первый «интересным», а второй — «тривиальным»:

[ Мы действительно хотим подчеркнуть различие между интересным утверждением, что язык вызывает изменение теории из-за лингвистической структуры (e.g., конкретные слова, которые он имеет) против тривиального утверждения, что язык вызывает изменение теории из-за информации, которую он передает. В конце концов, существует большая разница между утверждением, что детская развивающая теория, скажем, социального мира формируется конкретным лексическим разделением, которое делают их языки (интересными), и утверждением, что детская развивающая теория социального мира формируется то, о чем они слышат, как люди говорят (тривиально).

(Блум и Кейл, 2001, стр.362, выделено оригиналом)

Этот отрывок заслуживает некоторого пояснения. Здесь авторы исходят из «теоретической» точки зрения на когнитивное развитие, согласно которой мы строим (имплицитные) теории о мире, включая «теории» о других людях и о самих себе (Gopnik and Meltzoff, 1997). Следовательно, любой акт познания, который дает нам новое знание, можно рассматривать как «изменение теории». Теперь можно с полным основанием возразить, что познание и даже мышление (в смысле опосредованного познания, см. «Выделение языка и мысли») включают в себя такие процессы, как эпизодическая память, предвидение и образность, которые очень жестко вписаны в рамки «теоретизирования».Но мы можем игнорировать это, поскольку различие, которое вызывают Блум и Кейл (2001), должно сохраниться, даже если мы заменим «вызывает изменение теории» на «влияет на мысль» в приведенной выше цитате.

Итак, что подразумевается под «лингвистической структурой» и почему ее возможное влияние на мышление должно быть «интересным»? На первый взгляд, можно подумать, что это относится к различию, сделанному еще Уорфом (1956): более ограниченные эффекты лексических элементов, такие как вызов бочки с опасными парами пустой , и гораздо более распространенный эффект «грамматических шаблонов». ”(I.д., морфология и синтаксис), которые используются повсеместно и под менее сознательным контролем. Однако Блум и Кейл (2001) конкретно ссылаются на «конкретные слова», которые есть в языке, чтобы проиллюстрировать то, что они подразумевают под структурой, что действительно согласуется с отказом от «простой дихотомии между лексическими и грамматическими элементами» (Croft, 2003, стр. 226) в большинстве современных лингвистических исследований.

Фактически, различие, к которому стремятся авторы, соответствует различию между историческим («структура») и , расположенным на уровнях («разговор») языка, обсуждавшимся в предыдущем разделе (см. Таблица ).Однако, хотя мы утверждали, что дискурс , или фактическое использование языка в зависимости от ситуации может повлиять на мышление, Блум и Кейл (2001) предполагают, что только языковые различия на системном уровне достойны того, чтобы рассматриваться как (интересные) причины когнитивных способностей. различия. На первый взгляд, это вызывает недоумение, поскольку языковые структуры всегда реализуются в дискурсе («разговоре»), и разговор никогда не бывает неструктурированным. Почему следует считать тривиальным влияние на когнитивное развитие детей того, «о чем они слышат, как говорят»? Очевидно, поскольку дискурс и получаемые им знания настолько распространены: почти все, что мы изучаем без непосредственного перцептивного опыта, опосредовано лингвистически (а в последнее время также опосредовано изображениями): динозавры, ангелы, гора Эверест, кварки, гены и т. Д.Например, слово , кварк, обозначает определенный класс объектов, выдвинутый современной физикой. Посредством информационного содержания термина мы очерчиваем, если не устанавливаем, понятие основной составляющей материи. Тем не менее, Блум и Кейл (2001) не учитывают такие когнитивные эффекты, поскольку такие слова, как кварк , по-видимому, не составляют систематического аспекта языка.

Однако разделить «информация и структура» проблематично. Как хорошо известно, по крайней мере, со времен де Соссюра (1916), значение слов не исчерпывается их референтным («информационным») содержанием, но также включает в себя сеть отношений с другими словами.Чтобы взять предыдущий пример, слова кварк , основной , составной и материя можно рассматривать как систематически взаимосвязанные: их значения в некоторой степени взаимосвязаны, а также в отношении «языковой игры». »Современной науки, в которой они участвуют. Возьмем другой пример: разве это не структурный аспект английского языка, что динозавров (считается) рептилий , а слонов — млекопитающих , как и дельфинов , хотя последние долгое время считались рыбой (и все еще присутствуют во многих других языках / культурах)? Такая структура, а также структура, закодированная в «грамматических шаблонах» языка, конечно же, будет предоставлять «информацию» во время изучения языка и повседневного использования.Таким образом, дихотомия между информацией и структурой, на которой основываются взгляды Блума и Кейла, не может быть поддержана: лингвистическая информация всегда структурирована, а структурные различия информативны.

Кроме того, если мы рассмотрим пример социального познания, использованный Блумом и Кейлом (2001) в приведенной выше цитате, есть значительные свидетельства того, что язык сильно способствует пониманию детьми концепции веры (и, следовательно, «ложных убеждений»). ). В самом деле, как минимум две бесспорно структурные особенности языка, как утверждается, способствуют этому: (а) ментальные предикаты, такие как , думают, , верят, , знают, … и (б) конструкции сентенциального дополнения, такие как , говорят, что (де Вильерс и Пайерс, 1997; Астингтон и Дженкинс, 1999).С другой стороны, другие утверждали, что такие особенности не единственные и, возможно, не основные факторы, которые позволяют овладению языком влиять на социальное познание. Томаселло (1999, стр. 173) предполагает, что типичные черты языкового взаимодействия, такие как разногласия, исправления и объяснения, составляют (по крайней мере) «три вида дискурса, каждый из которых требует, чтобы [дети] приняли точку зрения другого человека» (Lohmann и Томаселло, 2003). Наконец, Хатто (2008) представляет аргумент длиной в книгу о том, что решающим аспектом языка, который приводит к знанию «народной психологии», являются все истории, которые рассказывают детям.В общем, как структурные, так и информационные аспекты языка, вероятно, будут способствовать развитию таких понятий, как желание, намерение, разум, убеждение, и даже в большей степени для их взаимосвязи в дискурсивные и холистические комплексы, такие как «народное психологическое повествование». Поскольку различие между «разговором» и «структурой» (и, следовательно, их возможное влияние на мышление) весьма сомнительно, нет ничего очевидного тривиального во влиянии первого.

Давайте рассмотрим другую сторону дилеммы, которую Блум и Кейл (2001) поставили перед лингвистической относительностью («интересно, но неверно»).Сначала они указывают на стандартное методологическое возражение: Уорф и многие, кто пошел по его стопам, используют круговую аргументацию, в которой языковые различия являются единственным доказательством когнитивных различий. Фактически, Уорф знал об этой проблеме и указал на необходимость будущих исследований для подтверждения его предположений (Whorf, 1956, p. 162). Можно сказать, что документирование языкового разнообразия является необходимым предварительным шагом к формулированию гипотез языкового влияния. Мы можем использовать различие Поппера (1935) между «контекстом открытия» и «контекстом оправдания» и рассматривать Уорфа как участника первого, в то время как современные нео-уорфианцы с психологической подготовкой явно стремятся ко второму:

Полная теория отношения языкового разнообразия к мышлению обязательно включает в себя, по меньшей мере, три логических компонента .Он должен принципиально различать язык и мысль. Он должен разработать действительные механизмы или способы воздействия. И он должен указывать, в какой степени другие контекстуальные факторы влияют на работу этих механизмов.

(Люси, 1997, стр. 306, выделено оригиналом)

Тем не менее, Блум и Кейл (2001) находят ошибки даже в исследованиях, которые следуют такой процедуре. Например, исследования Люси по категоризации объектов на основе формы и материала у говорящих на разных языках не выявили различий у 7-летних детей; различия в пространственном мышлении, такие как у Педерсона (1995), могут быть следствием экологических, а не языковых различий; демонстрация того, что язык важен для числовых рассуждений (Dehaene, 1997), также может оказаться тривиальным: «если сама задача требует, чтобы человек использовал внутреннюю речь, например, тогда любое влияние языка на производительность значительно менее интересно» (Bloom и Кейл, 2001, стр.358). Таким образом, авторы приходят к выводу, на который намекали с самого начала их обзора: «вместе взятые … доступные исследования не бросают вызов господствующей точке зрения (там же: 364)», что язык — это модуль, совершенно отдельный от мышления, или даже больше. прямо: «язык, на котором вы говорите, не влияет на то, как вы думаете» (там же: 351).

Мы потратили много времени на одну конкретную статью, хотя, как уже упоминалось, влиятельную, не столько потому, что мы не согласны с фактическими выводами авторов, сколько потому, что мы считаем ее стиль рассуждений довольно типичным для «основной» когнитивной науки ( е.g., Pinker, 1994), где понятия (врожденных) «модулей», «обработки информации» и «ментальных репрезентаций» являются аксиоматическими. Поскольку при таком концептуальном аппарате у языка нет логической возможности влиять на мышление (каким-либо «интересным» образом), стратегия состоит в том, чтобы сначала разделить притязания на языковое влияние на «основанное на дискурсе» и «основанное на структуре». Первое затем опровергается как трюизм, а второе опровергается методологически или сводится к тривиальной разновидности. По иронии судьбы, можно предположить, что когнитивные ученые, такие как Блум, Кейл и Пинкер, настолько подвержены влиянию языковой концептуальной основы, с которой они работают, что их выводы (почти) предопределены.

Наше главное контр-возражение против этой аргументации заключалось в том, что различие между «информацией» и «структурой» соответствует различию между дискурсом (ситуативным) и языковой системой (историческим) в рамках концепции Козериу, обсуждавшимся ранее. Поскольку два аспекта языка предполагают друг друга, их нельзя противопоставлять «тривиальным» и «интересным». По общему признанию, необходимо различать различные виды (возможного) языкового влияния на мышление, и некоторые из них могут быть более распространенными, чем другие.Представление о дельфинах как о млекопитающих может изменить способы мышления (и этику), но вряд ли повлияет на рассуждения в других областях. С другой стороны, наличие лингвистической «структуры», такой как обязательная грамматическая маркировка свидетельств, которые у говорящего есть для каждого предложения (прямой опыт, умозаключение, слухи и т. Д.), Особенность, например, турецкого языка, может превратиться в чтобы иметь гораздо более широкое влияние. Степень такого влияния еще предстоит определить, но исключать его явно преждевременно.

Различные виды теорий лингвистического влияния

Настаивая на качественном различии между «интересным» и «тривиальным» лингвистическим влиянием, Блум и Кейл (2001) были в одном отношении нетипичны: обычно используется так называемая гипотеза Сепира – Уорфа. разделены на «слабую» и «сильную» версии, как в следующих формулировках Брауна (1976, стр. 128):

• (1)

  Структурные различия между языковыми системами, как правило, будут сопровождаться неязыковые когнитивные различия неустановленного типа у носителей этих двух языков.

• (2)

  Структура любого родного языка сильно влияет или полностью определяет мировоззрение, которое он приобретет по мере изучения языка.

Можно ли применить такое различие к тезису о лингвистическом влиянии на мышление в целом? Прилагательные слабый и сильный являются градиентными противоположностями, влекущими за собой существование континуума в диапазоне от приблизительно нуля («нет влияния») до максимума («полный детерминизм»).Если это так, то конкретные теоретические предложения лингвистического влияния, такие как предложения Уорфа (1956), Выготского (1962), Люси (1992), Левинсона (2003) и т. Д., В принципе могут быть расположены на грани, представляющей «силу влияния». Главный вопрос будет заключаться в том, чтобы установить, какое предложение соответствует действительной позиции на клине — и, если следовать рассуждениям Блума и Кейла (2001), оно должно быть где-то очень близко к цели «никакого влияния».

Мы считаем, что такая градиентная концепция языкового влияния вводит в заблуждение как минимум по двум связанным причинам.Во-первых, по крайней мере четыре типа (возможных) языкового влияния — и соответствующие теоретические предложения — отличаются друг от друга не количественно, а качественно. Во-вторых, по крайней мере три из этих типов влияния не исключают друг друга или несовместимы друг с другом, и потенциально все они могут быть действительными. Аналогичный аргумент был выдвинут в недавней обзорной статье (Wolff and Holmes, 2011), но здесь мы следуем различиям, сделанным Бломбергом и Златевым (2009), где теории языкового влияния на мышление различаются по двум параметрам.Первый параметр — это контекст. Принцип лингвистической относительности Уорфа (1956) — это, например, контекстно-общий: независимо от задачи, контекста или ситуации, какой-то конкретный аспект языка будет влиять на мышление человека, по крайней мере, в некоторых конкретных областях. С другой стороны, контекст типа влияния дает больше свободы мысли и позволяет решать конкретную задачу либо без, либо, если необходимо, с помощью языка. Второй параметр касается того, влияют ли особенности определенных языков на мышление (, специфичный для языка ), как в уорфовской традиции, или же свойства языка, влияющие на мышление, являются настолько общими (например,g., предсказание, иерархическая структура), что не будет различий между языковыми сообществами в том, как язык влияет на мышление (, общий язык, ), в отличие от разницы в наличии или отсутствии языка. Эти два параметра / измерения могут быть объединены, что дает четыре типа языкового влияния, каждый из которых представлен рядом теорий, как показано в таблице Таблица .

Таблица 2

Четыре основных типа теорий языкового влияния на мышление (с примерами ссылок, обсуждаемых в тексте), классифицированные на основе двоичных параметров: Контекст : общее vs.конкретный и Язык : конкретное против общего.

Язык / контекст	Специфический	Общий
Специфический (релятивистский)	Тип 1 Whorf, 1956; Люси, 1992; Левинсон, 2003 г.	Тип 2 Педерсон, 1995 г .; Слобин, 1996; Касасанто, 2008 г .; Лупян, 2012
Общее (нерелятивистское)	Тип 3 Деннет, 1991; Macphail, 1998	Тип 4 Выготского, 1962 г .; Tomasello, 1999

Как уже говорилось, мы не намерены подробно оценивать каждую из теорий языкового влияния, категоризированных в таблице .Однако нам нужно сказать несколько слов о каждом типе, чтобы оправдать наши классификации и поддержать наше утверждение о том, что не все из них являются взаимоисключающими. Мы также должны добавить, что эти категории несколько схематичны, затушевывая различия между теориями внутри каждого типа. Тем не менее, они служат цели основной мысли, которую мы делаем: теории языка-мышления не попадают в континуум «сильный-слабый».

Тип 1, классически представленный Уорфом (1956), остается жизнеспособным до тех пор, пока существует правдоподобный «механизм», согласно которому лингвистическая классификация может влиять на мышление настолько широко, что становится доступной в любом контексте и ситуации.И Люси (1992), и Левинсон (2003) дают объяснения того, как это могло происходить: проводя соответствующие различия, закодированные в языке с момента его усвоения, и, таким образом, по словам Эванса (2010, гл. 8), «Тренировочная мысль», чтобы проводить соответствующие различия. В терминах деления, сделанного Вольфом и Холмсом (2011), это касается роли языка как «центра внимания» и «побудителя». Выводы Левинсона о том, что говорящие на языках, использующие (только) абсолютные системы пространственной привязки, также используют эти рамки в мышлении, навигации и жестах, являются одними из самых убедительных доказательств специфического для языка, общего для контекста типа эффекта.

Тип 2, который так же зависит от языка, но также зависит от контекста, может быть представлен гипотезой мышления Слобина для говорения , согласно которой языковая структура (см. «Интересно» и «Тривиально» «Виды языкового влияния?») Влияет на «мысль, которая мобилизуется для речи». Слобин не исключает более общих эффектов, но сосредоточил внимание на том, что, по-видимому, является наиболее очевидным контекстом языкового влияния: различиями, которые проводятся при использовании языка.Это может быть краеугольным камнем лингвистического влияния, поскольку даже известные противники тезиса о лингвистическом влиянии, кажется, принимают его: «язык действительно определяет, как человек должен концептуализировать реальность, когда он должен говорить о ней» (Pinker, 1989 , с. 360). Другие теории в этой категории вносят более существенные предложения. Исследование Педерсона (1995) тамильских носителей, которые преимущественно использовали либо относительные, либо абсолютные системы отсчета (в отличие от более монокадровых говорящих Левинсоном о кууку йимитирр), показало только сильную тенденцию решать пространственную задачу способом, который соответствовал их предпочтениям в лингвистическом отношении. использование.Таким образом, Педерсон (1995, стр. 54) заключает, что язык не может использоваться в качестве «обязательного средства», а только факультативно: «Согласно гипотезе о более слабом языке как факультативном средстве, экспериментальные результаты предполагают значительную, близкую и изменчивую связь между языком и подумал.» Еще один подтвержденный эффект, который можно было бы здесь сгруппировать как «более сильный», но все же зависящий от контекста тип влияния, — это выводы, которые у англоговорящих людей можно было заставить после относительно коротких периодов воздействия думать о времени с точки зрения метафор КОНТЕЙНЕРА в греческом стиле. («большое» и «малое» количество времени) и, таким образом, «перекрывают» традиционные метафоры «ДЛИНА» «коротких» и «длинных» расстояний времени, используемые в их родном языке (Casasanto et al., 2004). Что касается классификации Вольфа и Холмса (2011), это можно рассматривать как пример языка как «вмешивающегося», когда лингвистические представления влияют на нелингвистическое познание по-разному в разных случаях, в зависимости от множества факторов, которые для простоты мы можем вызовите контекст . «Гипотеза обратной связи по ярлыку» Лупьяна (2012), направленная на объяснение как распространенности эффектов языкового познания, так и их хрупкого характера (например, они легко разрушаются словесным вмешательством), также попадает в эту категорию теорий, поскольку показано в методологическом заключении: «Может быть более продуктивным измерить степень, в которой выполнение конкретных задач модулируется языком, модулируется по-разному разными языками или действительно не зависит от каких-либо экспериментальных манипуляций, которые можно назвать лингвистическими» (там же: 10).

Обращаясь к общему языку, нерелятивистскому типу лингвистического влияния, Тип 3 представляет возможность, которая обсуждалась (и отвергалась) в Разделе «Отделение языка от мысли»: этот язык более или менее «создает» мысли или даже сознание. Возможно, наиболее ярким представителем этой позиции в нынешних дебатах является Деннет (1991) с его знаменитым (хотя и довольно загадочным) заявлением о том, что:

Человеческое сознание само по себе представляет собой огромный комплекс мемов (или, точнее, мем-эффекты в мозгу). это лучше всего можно понять как работу виртуальной машины фон Неймана, реализованную в параллельной архитектуре мозга, не предназначенной для такой деятельности.

(Dennett, 1991, p. 210)

Macphail (1998) пытается эмпирически обосновать такое утверждение, рассматривая (и не принимая во внимание) различные доказательства сознания животных. В некоторой степени неясно, означает ли это возвращение к дискредитированному картезианскому взгляду на животных как на «безмозглых автоматов» и применимо ли это также к доязыковым детям. В любом случае, даже если Тип 3 концептуально проблематичен, этически отвратителен и эмпирически неправдоподобен (Griffin and Speck, 2004), его стоит рассматривать как часть глобальной картины, вычеркивая (удаленное) пространство возможностей.

Наконец, Тип 4 — гораздо более приятная версия языкового влияния, часто связанная с понятием лингвистического опосредования Выготского (1962, 1978). Согласно этой точке зрения, язык аналогичен инструменту, поскольку он позволяет нам решать определенную задачу более легко, чем это было бы, если бы к той же задаче подошли с неязыковой мыслью. Различия между языками могут быть менее значимыми (хотя не должны исключаться), чем факт использования или неиспользования языка.Например, Златев и др. (2010) обнаружили, что говорящие на шведском и французском языках решали нелингвистическую задачу, включающую категоризацию анимированных событий движения, аналогичным образом, когда они описывали эти события до вынесения суждения о сходстве. Это произошло несмотря на соответствующие семантические различия между языками, которые, как ожидается, приведут к разным суждениям о сходстве в сценарии типа 2 «мышление для речи». Кроме того, аргумент Томаселло (1999) о том, что «перспективный» характер языковых символов и определенных форм дискурса, упомянутый в предыдущем разделе, играет важную роль в обеспечении понимания других как «ментальных агентов» с убеждениями, намерениями и эмоциями. , также можно рассматривать как принадлежащий к этому классу общих языковых, контекстно-зависимых воздействий на мышление.

Повторим, что различение типов языкового влияния предложенным здесь способом может быть слишком схематичным, но оно служит цели нашего конкретного аргумента: показать, что концептуально неточно и аналитически невозможно упорядочить эффекты и соответствующие теории в клине от От «слабого» до «сильного». Хотя это может быть возможно в некоторых случаях в каждой ячейке в Таблице , нужно будет тщательно сформулировать «метрику» для такого упорядочивания. Из четырех основных типов языкового влияния типы 1, 2 и 4 кажутся возможными, а в некоторых частных случаях: фактическое .Следовательно, они не исключают друг друга.

Заключение

Тема отношения языка к мышлению и, в частности, тезис о том, что язык влияет на мышление одним или несколькими различными способами, в чем-то похож на тему происхождения языка. Во-первых, у него старая родословная. Во-вторых, он очаровывает людей и с годами породил множество теорий, некоторые из которых более правдоподобны, чем другие. В-третьих, временами его более или менее «запрещали» из-за предположительно неразрешимых концептуальных и методологических проблем.В этой главе мы прежде всего затронули последний пункт: дело не в том, что кто-либо явно запретил обсуждение языкового влияния, как в случае с La societé de linguistique de Paris запретили статьи о происхождении языков в 1886 году, но были настойчивые попытки поставить под сомнение жизнеспособность всей исследовательской программы (Pinker, 1994; Bloom and Keil, 2001; Björk, 2008; McWhorter, 2014).

Мы сосредоточили внимание на четырех таких попытках и выступили против них: (1) невозможно разделить язык и мысль; (2) невозможно отделить язык от культуры и социального взаимодействия; (3) жизнеспособны только «тривиальные» формы языкового влияния; (4) что все возможные формы языкового влияния могут быть выровнены по шкале от слабой к сильной, и задача состоит в том, чтобы установить, какое место на этой линии лучше всего подтверждается доказательствами.Напротив, мы утверждали, что (1 ’) действительно можно концептуально различать язык и мышление, поскольку мысль (понимаемая как« опосредованное познание ») возможна без языка; (2 ’) язык является важным аспектом культуры и реализуется посредством дискурса, но это не отменяет возможности того, что культурные влияния на мышление отделены от языка, и наоборот; кроме того, понятие «язык» следует анализировать на нескольких уровнях и с разных точек зрения (см. таблицу ), что позволит нам избежать дихотомий, таких как язык / пароль, система / дискурс или структура / информация (3 ‘), различие между «тривиальным» а «интересное» влияние проистекает из определенного взгляда на язык и познание, которое может быть подвергнуто сомнению; (4 ’) можно выделить по крайней мере четыре различных типа языкового влияния с качественными различиями между ними, и что три из них являются возможными и не исключающими друг друга.

Как говорится, более эмпирические утверждения о влиянии языка мысли еще не решены, и наша цель не состояла в том, чтобы отстаивать тот или иной конкретный механизм. Скорее цель состояла в том, чтобы показать, что такое влияние возможно в нескольких различных формах. Мы надеемся, что этот вывод и концептуальные пояснения, на которых он основан, могут способствовать дальнейшим тщательным исследованиям, чтобы установить, какое из них является фактическим .

Заявление о конфликте интересов

Авторы заявляют, что исследование проводилось в отсутствие каких-либо коммерческих или финансовых отношений, которые могли бы быть истолкованы как потенциальный конфликт интересов.

Благодарности

Мы хотели бы поблагодарить Мартина Тьеринга, который редактировал специальный выпуск Zeitschrift für Semiotik 35 (1-2), посвященный «Нео-Уорфовской теории», предшественник данной статьи был опубликован на немецком языке. Мы также благодарим Александра Лакова за полезные комментарии к промежуточной версии.Наконец, комментарии двух рецензентов к этому журналу привели к значительным улучшениям, за что мы им благодарны.

Ссылки

• Астингтон Дж. У., Дженкинс Дж. М. (1999). Продольное исследование связи между языком и развитием теории разума. Dev. Psychol. 35 год 1311–1320. 10.1037 / 0012-1649.35.5.1311 [PubMed] [CrossRef] [Google Scholar]
• Бертеле Р. (2013). «Способ отделения от пути: свидетельства из разновидностей немецкого и романского», в Variation and Change in the Encoding of Motion Events , ред. Гошлер Дж., Стефанович А. (Амстердам: Джон Бенджаминс;), 55–76. 10.1075 / hcp.41.03ber [CrossRef] [Google Scholar]
• Бьорк И. (2008). Релятивизирующая лингвистическая относительность: исследование основных предположений о языке в нео-уорфской литературе. Упсала: Acta Universitatis Upsaliensis. [Google Scholar]
• Бломберг Дж. (2014). Движение на языке и опыте: актуальное и неактуальное движение на шведском, французском и тайском языках. Кандидат наук. диссертация, Лундский университет, Лунд.[Google Scholar]
• Бломберг Дж., Златев Дж. (2009). «Лингвистическая относительность, опосредование и категоризация движения», в Исследования в области языка и познания , ред. Златев Дж., Андрен М., Йоханссон Фальк М., Лундмарк К. (Ньюкасл-апон-Тайн: Cambridge Scholars Publishing;), 46–61. [Google Scholar]
• Блум П., Кейл Ф. С. (2001). Думая языком. Mind Lang. 16 351–367. 10.1111 / 1468-0017.00175 [CrossRef] [Google Scholar]
• Бородицкий Л.(2001). Формирует ли язык мышление? Представления о времени у носителей китайского и английского языков. Cogn. Psychol. 43 год 1–22. 10.1006 / cogp.2001.0748 [PubMed] [CrossRef] [Google Scholar]
• Бородицкий Л., Габи А. (2010). Воспоминания о временах Востока: абсолютные пространственные представления времени в сообществе австралийских аборигенов. Psychol. Sci. 21 год 1635–1639. 10.1177 / 0956797610386621 [PubMed] [CrossRef] [Google Scholar]
• Бауэрман М., Левинсон С.С. (2001). Приобретение языка и концептуальное развитие. Кембридж: Издательство Кембриджского университета; 10.1017 / CBO9780511620669 [CrossRef] [Google Scholar]
• Brown R. (1976). В память об Эрике Леннеберге. Познание 4 125–153. 10.1016 / 0010-0277 (76)-9 [CrossRef] [Google Scholar]
• Carroll J. (1956). «Введение» в Язык, мысль и реальность . Кембридж, Массачусетс: MIT Press, 1–35. [Google Scholar]
• Касасанто Д. (2008). Кто боится Большого Плохого Уорфа? Межъязыковые различия в темпоральном языке и мышлении. Lang. Учиться. 58 63–79. 10.1111 / j.1467-9922.2008.00462.x [CrossRef] [Google Scholar]
• Касасанто Д., Бородицкий Л. (2008). Время в уме: использование пространства для размышлений о времени. Познание 106 579–593. 10.1016 / j.cognition.2007.03.004 [PubMed] [CrossRef] [Google Scholar]
• Касасанто Д., Бородицкий Л., Филлипс В., Грин Дж., Госвами С., Боканегра-Тиль С. и др. (2004). «Насколько сильно язык влияет на мышление? Оценка времени у говорящих на английском, индонезийском, греческом и испанском языках », Труды 26-ой Ежегодной конференции Общества когнитивной науки , под ред. Форбус К., Джентнер Д., Регьер Т. (Хиллсдейл, Нью-Джерси: Лоуренс Эрлбаум;), 575–580. [Google Scholar]
• Coseriu E. (1985). Лингузитическая компетенция: что это на самом деле? Мод. Lang. Сборка 80 xxv – xxxv. 10.2307 / 3729050 [CrossRef] [Google Scholar]
• Croft W. (2003). Типология и универсалии , 2-е изд. Кембридж: Издательство Кембриджского университета. [Google Scholar]
• Dehaene S. (1997). Чувство числа. Кембридж: Издательство Оксфордского университета. [Google Scholar]
• Деннет Д.С. (1991). Сознание объяснено. Торонто, Онтарио: Маленький Браун. [Google Scholar]
• де Соссюр Ф. (1916). Cours de Linguistique Générale. Пэрис: Пайон. [Google Scholar]
• de Villiers J., Pyers J. (1997). «Дополняющее познание: взаимосвязь между языком и теорией разума», Труды 21-й ежегодной конференции Бостонского университета по языковому развитию, (Сомервилль, Массачусетс: Cascadillia Press;). [Google Scholar]
• Дерст-Андерсен П.(2011). Лингвистические супертипы: когнитивно-семиотическая теория человеческого общения. Берлин: де Грюйтер Мутон; 10.1515 / 9783110253153 [CrossRef] [Google Scholar]
• Эллис Дж. М. (1993). Язык, мысль и логика. Эванстон, Иллинойс: Издательство Северо-Западного университета. [Google Scholar]
• Эванс Н. (2010). Умирающие слова: языки, находящиеся под угрозой исчезновения, и что они говорят нам. Оксфорд: Вили-Блэквелл. [Google Scholar]
• Эверетт Д. Л. (2005). Культурные ограничения грамматики и познания в пирахе. Curr. Антрополь. 46 621–634. 10.1086 / 431525 [CrossRef] [Google Scholar]
• Гентнер Д., Голдин-Мидоу С. (2003). Язык в уме: достижения в изучении языка и мысли. Кембридж, Массачусетс: MIT Press. [Google Scholar]
• Гопник А., Мельцов А. Н. (1997). Слова, мысли и теории. Кембридж, Массачусетс: MIT Press. [Google Scholar]
• Грайс П. (1975). «Логика и разговор», в Syntax and Semantics III, Speech Acts , eds. Коул П., Морган Дж. (Нью-Йорк, Нью-Йорк: Academic Press;), 22–40. [Google Scholar]
• Гриффин Д. Р., Спек Г. Б. (2004). Новое свидетельство сознания животных. Anim. Cogn. 7 5–18. 10.1007 / s10071-003-0203-x [PubMed] [CrossRef] [Google Scholar]
• Gumperz J. J., Levinson S.C. (1996). Переосмысление лингвистической относительности. Кембридж: Издательство Кембриджского университета. [Google Scholar]
• Husserl E. (1989/1952). Идеи, относящиеся к чистой феноменологии и феноменологической философии, вторая книга. Дордрехт: Клевер; 10.1007 / 978-94-009-2233-4 [CrossRef] [Google Scholar]
• Хатто Д. Д. (2008). Народные психологические рассказы: социокультурные основы понимания причин. Кембридж, Массачусетс: MIT Press. [Google Scholar]
• Итконен Э. (2008). «Роль нормативности в языке и лингвистике», в Общий разум: перспективы интерсубъективности , ред. Златев Дж., Расин Т. П., Синха К., Итконен Э. (Амстердам: Бенджаминс;), 279–308. 10.1075 / celcr.12.16itk [CrossRef] [Google Scholar]
• Джи Л., Нисбетт Р. Э., Чжан З. (2005). Это культура или язык: изучение языковых эффектов в кросс-культурных исследованиях по категоризации. J. Pers. Soc. Psychol. 87 57–65. 10.1037 / 0022-3514.87.1.57 [PubMed] [CrossRef] [Google Scholar]
• Кравченко А. (2011). Как биология познания Умберто Матураны может возродить языковые науки. Констр. Нашел. 6 352–362. [Google Scholar]
• Левинсон С.С. (2003). Пространство в языке и познании: исследования когнитивного разнообразия. Кембридж: Издательство Кембриджского университета; 10.1017 / CBO9780511613609 [CrossRef] [Google Scholar]
• Левинсон С. К. (2005). Комментарий к «Культурным ограничениям грамматики и познания в пирахе». Curr. Антрополь. 46 637–638. [Google Scholar]
• Ломанн Х., Томаселло М. (2003). Роль языка в развитии понимания ложных убеждений: учебное исследование. Child Dev. 74 1130–1144. 10.1111 / 1467-8624.00597 [PubMed] [CrossRef] [Google Scholar]
• Люси Дж. А. (1992). Языковое разнообразие и мышление: переформулировка гипотезы лингвистической относительности. Кембридж: Издательство Кембриджского университета; 10.1017 / CBO9780511620843 [CrossRef] [Google Scholar]
• Люси Дж. А. (1997). Лингвистическая относительность. Annu. Преподобный Антрополь. 26 291–312. 10.1146 / annurev.anthro.26.1.291 [CrossRef] [Google Scholar]
• Лупян Г. (2012).Лингвистически модулированное восприятие и познание: гипотеза обратной связи по ярлыку. Фронт. Psychol. 3:54 10.3389 / fpsyg.2012.00054 [Бесплатная статья PMC] [PubMed] [CrossRef] [Google Scholar]
• Macphail E. (1998). Эволюция сознания. Оксфорд: издательство Оксфордского университета; 10.1093 / acprof: oso / 9780198503248.001.0001 [CrossRef] [Google Scholar]
• Маджид А., Бауэрман М., Кита С., Хаун Д. Б., Левинсон С. С. (2004). Может ли язык перестроить познание? Дело в космосе. Trends Cogn. Sci. 8 108–114. 10.1016 / j.tics.2004.01.003 [PubMed] [CrossRef] [Google Scholar]
• Матурана Х. Р. (1988). Реальность: поиск объективности или поиск убедительного аргумента. Ir. J. Psychol. 9 25–82. 10.1186 / 1471-2296-12-84 [CrossRef] [Google Scholar]
• Маквортер Дж. Х. (2014). Языковая мистификация. Почему мир выглядит одинаково на любом языке. Оксфорд: Издательство Оксфордского университета. [Google Scholar]
• Мерло-Понти М.(1962/1945). Феноменология восприятия. Лондон: Рутледж. [Google Scholar]
• Нельсон К. (1996). Язык в когнитивном развитии. Возникновение опосредованного разума. Кембридж: Издательство Кембриджского университета; 10.1017 / CBO9781139174619 [CrossRef] [Google Scholar]
• Нельсон К., Шоу Л. К. (2002). «Разработка социально разделяемой символической системы» в «Язык, грамотность и когнитивное развитие», , ред. Бирнс Дж., Амсели Э. (Махва, Нью-Джерси: Эрлбаум;), 27–57.[Google Scholar]
• Осват М., Осват Х. (2008). Шимпанзе ( Pan troglodytes ) и орангутанг ( Pongo abelii ) предусмотрительно: самоконтроль и предварительный опыт перед лицом будущего использования инструментов. Anim. Cogn. 11 661–674. 10.1007 / s10071-008-0157-0 [PubMed] [CrossRef] [Google Scholar]
• Педерсон Э. (1995). Язык как контекст, язык как средство: пространственное познание и привычное использование языка. Cogn. Лингвист. 6 33–62. 10.1515 / cogl.1995.6.1.33 [CrossRef] [Google Scholar]
• Пинкер С. (1989). Обучаемость и познание: приобретение структуры аргументов. Кембридж, Массачусетс: MIT Press. [Google Scholar]
• Пинкер С. (1994). Языковой инстинкт. Нью-Йорк, Нью-Йорк: Многолетняя современная классика Харпера; 10.1037 / e412952005-009 [CrossRef] [Google Scholar]
• Поппер К. (1935). Logik der Forschung. Вена: Верлаг фон Юлиус Шпрингер; 10.1007 / 978-3-7091-4177-9 [CrossRef] [Google Scholar]
• Престон С.Д., де Ваал Ф. Б. М. (2002). Сочувствие: его конечная и ближайшая основы. Behav. Brain Sci. 25 1–72. [PubMed] [Google Scholar]
• Слобин Д. И. (1996). «От мысли и языка к мышлению для речи», в Rethinking Linguistic Relativity , ред. Гумперц Дж. Дж., Левинсон С. К. (Кембридж: Издательство Кембриджского университета;), 70–96. [Google Scholar]
• Слобин Д. И. (2003). «Язык и мышление в Интернете: когнитивные последствия лингвистической относительности», в Язык в сознании: достижения в изучении языка мысли , ред. Гентнер Д., Голдин-Мидоу С. (Кембридж, Массачусетс: MIT Press;), 157–192. [Google Scholar]
• Талми Л. (2000). К когнитивной семантике , Vol. 2. Камбридж: MIT Press. [Google Scholar]
• Tomasello M. (1999). Культурные истоки человеческого познания. Кембридж: Издательство Гарвардского университета. [Google Scholar]
• Выготский Л.С. (1962). Мысль и язык. Кембридж, Массачусетс: MIT Press; 10.1037 / 11193-000 [CrossRef] [Google Scholar]
• Выготский Л.С. (1978). Разум в обществе. Кембридж, Массачусетс: MIT Press. [Google Scholar]
• Уорф Б. Л. (1956). Язык, мысль и реальность. Кембридж, Массачусетс: MIT Press. [Google Scholar]
• Витгенштейн Л. (1953). Философские исследования. Оксфорд: Бэзил Блэквелл. [Google Scholar]
• Вольф П., Холмс К. (2011). Лингвистическая относительность. Wiley междисциплинарный. Rev. Cogn. Sci. 2 253–265. 10.1002 / wcs.104 [PubMed] [CrossRef] [Google Scholar]
• Zinken J.(2008). Метафора «лингвистической относительности». Hist. Филос. Psychol. 10 1–10. [Google Scholar]
• Zlatev J. (1997). Расположенный воплощение: исследования возникновения пространственного значения. Стокгольм: Готаб. [Google Scholar]
• Златев Дж. (2007). «Язык, воплощение и мимесис» в Body, Language and Mind: Embodiment Vol. 1 редакторы Зиемке Т., Златев Дж., Франк Р. (Берлин: Mouton de Gruyter;), 297–337. [Google Scholar]
• Zlatev J. (2008a).От редакции: диалектика сознания и языка. J. Сознание. Stud. 15 5–14. [Google Scholar]
• Златев Дж. (2008b). От прото-мимесиса к языку: данные из приматологии и социальной нейробиологии. J. Physiol. 102 137–152. 10.1016 / j.jphysparis.2008.03.016 [PubMed] [CrossRef] [Google Scholar]
• Златев Ю. (2011). От когнитивной к интегральной лингвистике и обратно. Интеллектика 56 125–147. [Google Scholar]
• Златев Ю.(2012). Когнитивная семиотика: развивающаяся область трансдисциплинарного изучения значения. Public J. Semiotic. 4 2–24. [Google Scholar]
• Златев Дж., Бломберг Дж., Дэвид К. (2010). «Транслокация, язык и категоризация опыта», в Space in Language and Cognition: The State of the Art and New Directions , eds. Эванс В., Чилтон П. (Лондон: Equinox;), 389–418. [Google Scholar]

Гипотеза Сепира Уорфа и влияние языка на познание

Эта статья была первоначально опубликована в апреле 2017 года и была обновлена.

Язык играет большую роль в нашей жизни. Но может ли это повлиять на то, как мы думаем?

Так сказал бы преданный уорфианец, утверждая, что язык, на котором мы говорим, определяет то, как мы видим мир, и либо ограничивает, либо укрепляет нашу способность понимать его. Теория лингвистической относительности, часто называемая гипотезой Сепира-Уорфа, вызвала споры с момента ее зарождения в начале 20-го века, вызвав как аргументы, так и интерес среди видных лингвистов.

Критике подвергается не только сама теория, но и ее название.Бенджамин Ли Уорф и Эдвард Сепир были известными лингвистами 20-го века, но на самом деле они никогда не публиковали совместную работу по своей одноименной «гипотезе».

Существуют разногласия и по поводу «истинных» теорий соответствующих лингвистов по этому поводу. Хотя и Уорф, и Сепир были, по крайней мере, ясными сторонниками идеи, которая в конечном итоге была названа в их честь, трудно определить точную позицию каждого человека по этому вопросу.

Помимо мифов и вопросов, на которые нет ответов, мы знаем, что гипотеза Сепира-Уорфа ставит некоторые интересные вопросы о языках, на которых мы говорим, и о том, как мы воспринимаем реальность.

Детерминизм против влияния

Гипотеза Сепира-Уорфа утверждает, что язык либо определяет, либо влияет на мысли. Другими словами, люди, говорящие на разных языках, видят мир по-разному в зависимости от того, на каком языке они его описывают.

Есть две разные стороны гипотезы: «лингвистический детерминизм» и «лингвистическое влияние». Первое относится к идее о том, что язык человека «определяет», либо ограничивает, либо позволяет его мыслить.Например, если в языке не хватает слова для определения определенного понятия, лингвистический детерминист сделает вывод, что носители этого языка не были бы способны понять это понятие.

И наоборот, если человек говорит на языке, который имеет несколько определений для одного понятия, лингвистические детерминисты будут утверждать, что он или она должны лучше понимать, что определяется.

С другой стороны, кто-то, кто верен языковому влиянию, объяснил бы, что язык, на котором говорит человек, влияет на то, как он думает, но не препятствует и не контролирует его способность воспринимать переживания.

Многочисленные термины для единой концепции

Один из самых известных аргументов Уорфа в пользу лингвистического детерминизма вытекает из его исследования индейцев хопи, индейского племени из Аризоны. Уорф считал, что племя говорит, не используя фраз, относящихся ко времени, опуская прошедшие или будущие времена. Этот недостаток терминологии времени привел его к мысли, что племя проживало свою жизнь, совершенно не придерживаясь концепции времени.

Однако позже было установлено, что теория Уорфа о людях хопи, говорящих без напряженных фраз, неверна.

Другой популярный пример гипотезы Сепира-Уорфа связан с наблюдением, что у инуитов есть много разных терминов для обозначения снега. Таким образом, считалось, что эскимосы лучше понимают или более тонко воспринимают снег благодаря тому, что у них было множество способов его описания.

Это утверждение, наряду со многими другими идеями Уорфа, было дискредитировано и опровергнуто лингвистами всех мастей. Во-первых, можно утверждать, что англоговорящие люди также используют множество терминов для обозначения снега (мокрый снег, слякоть, хлопья, шквалы и т. Д.).) — почему бы Уорфу не приписать такое же понимание снега говорящим на европейском языке?

Великий в теории — а как насчет практики?

Сегодня многие считают, что на некоторые аспекты восприятия влияет язык, но идея о том, что родной язык может ограничивать понимание, в значительной степени не соглашается.

Возьмем, к примеру, слово schadenfreude. Этот термин по-немецки означает получать удовольствие от несчастья другого человека. На английском языке нет переводимого эквивалента, но было бы неверно сказать, что англоговорящие никогда не испытывали или не могли бы понять эту эмоцию.

Итак, то, что в английском языке нет слова, означающего злорадство, не означает, что говорящие на английском языке «ограничены» или менее подготовлены в своей способности чувствовать или переживать то, что описывает это слово. Эта логика, кажется, опровергает теорию Уорфа.

С другой стороны, есть свидетельства того, что языковые привычки, которые мы приобретаем, действительно влияют на то, как мы смотрим на мир. Как отмечает Гай Дойчерауг в статье New York Times Magazine 2010 года, это особенно верно для языков, которые прикрепляют пол к неодушевленным предметам.

Deutscheraug ссылается на проведенное исследование, в котором изучается, как носители немецкого и испанского языков рассматривают различные объекты на основе их гендерной ассоциации на каждом соответствующем языке. Результаты показали, что при описании вещей, которые на испанском языке называются мужскими, носители этого языка оценивали их как имеющие более мужские характеристики.

Те же самые предметы, в которых использовались женские фразы на немецком языке, были замечены говорящими на немецком языке как содержащие женственные характеристики.

Результаты показывают, что у носителей каждого языка сложились предвзятые представления о чем-то более мужском или женском не из-за внешнего вида или характеристик предметов, а из-за того, как они классифицируют их на своем родном языке.

Поддержание актуальности

Несмотря на свой возраст, гипотеза Сепира-Уорфа продолжает подталкивать себя к языковым разговорам и даже к поп-культуре. Идея была недавно пересмотрена в научно-фантастическом фильме «Прибытие», в котором исследуется, каким образом иностранный язык влияет на человеческое мышление.

И даже если некоторые из ее самых решительных утверждений были опровергнуты, сохраняющаяся актуальность теории кое-что говорит о ее важности. Идеи, теории и интеллектуальные размышления не должны быть однозначно правдивыми, чтобы оставаться в поле зрения общественности, но они действительно должны заставить нас думать о сохранении какого-либо влияния — и Сепир-Уорф сделал именно это.

Теория заставляет нас сомневаться не только в лингвистической теории, но и в самом нашем существовании и в том, как наше восприятие может формировать это существование.

Есть общие черты, с которыми каждый может столкнуться в повседневной жизни (отношения, работа, любовь, грусть и т. Д.), Но размышления о более гранулярных различиях, с которыми сталкиваются люди в разных обстоятельствах, лингвистических или иных, помогают чтобы понять, что в этой истории есть нечто большее, чем наша.

И в то же время гипотеза Сепира-Уорфа подтверждает тот факт, что мы больше похожи, чем различны, независимо от того, на каком языке мы говорим.

«Язык влияет на мышление? — Лингвистическая относительность», Let’sTalkLanguage

Название

Язык влияет на мысль? — Лингвистическая относительность

Описание

Меняют ли разные языки наше восприятие мира? Давайте разберемся!

Некоторая литература: Афанасопулос, П., Деринг, Б., Виггетт, А., Койперс, Дж. Р., и Тьерри, Г. (2010). Сдвиг восприятия при двуязычии: потенциалы мозга обнаруживают пластичность в восприятии цвета с предварительным вниманием.Познание, 116 (3), 437-443.

Музыка: Travel Light von Audionautix ist unter der Lizenz Лицензия Creative Commons Attribution

(https: //creativecommons.org/licenses / …) lizenziert. Интерпретация: http://audionautix.com/

Курица или яйцо? Какой из них был первым? Этот вопрос долгое время волновал человечество. Лингвисты задают себе аналогичный вопрос. Думаем ли мы, прежде чем говорить, или нам нужен язык, чтобы формировать наши мысли?

Два известных лингвиста работали над тем, что называется лингвистической относительностью.Эдвард Сепир и Бенджамин Уорф отдельно работали над этой проблемой и пришли к выводу, что структура языка влияет на то, как мы воспринимаем мир. Наше мировоззрение формирует лингвистические структуры наших соответствующих языков, влияя на мысли и моделируя языковое поведение.

Существование лингвистической относительности было и остается предметом серьезных споров среди лингвистов. В начале 20-го века, на ранних этапах лингвистической относительности, Сепир и Уорф искали ключи, чтобы выяснить, определяет ли язык мышление или мысли определяют язык.Примерно в 1960 году, когда универсалистская теория языка стала популярной, теория относительности подверглась резкой критике, поскольку универсалисты считали лингвистические структуры врожденными, а все когнитивные процессы универсальными для человека и, следовательно, не подверженными влиянию языка.

Самым известным аргументом Уорфа в пользу лингвистической относительности было то, что он считал основным отличием концепции времени в языках хопи от английского. Он утверждал, что у говорящих на хопи разные временные единицы, и поэтому их культура принципиально отличается от нашей.Конечно, универсалисты оспаривали эту теорию. Их исследования показали, что у хопи были другие представления о времени, чем у Уорфа, и утверждалось, что Уорф недостаточно хорошо понимает языки хопи.

Другие релятивисты, однако, возражали, утверждая, что универсалисты неверно истолковали работу Уорфа и пытались навязать грамматику хопи в моделях, не подходящих для структуры языка хопи. В 60-х годах было проведено исследование, чтобы дискредитировать релятивистский подход.В то время считалось, что не существует конкретного правила, определяющего, сколько разных цветов будет различать язык. Скорее, различия объяснялись культурой, в которой говорили на языках.

Берлин и Кей изучили цветовую терминологию разных языков и обнаружили универсалистские тенденции, хотя в языках есть разные цветовые термины, одни оттенки считаются более важными, чем другие. Кроме того, выбор цветов не является произвольным. Вместо этого, кажется, существует иерархия цветов.Язык, распознающий синий цвет, также распознает черный, белый, красный, зеленый и желтый цвета, но не обязательно коричневый или розовый. Если говорящие не распознают зеленый или желтый цвета, носители этого языка классифицируют только черный и белый цвета или черный, белый и красный цвета. Эти наблюдения рассматривались как мощный аргумент в пользу универсалистской теории.

По мнению релятивиста Джона Люси, это слово из Берлина, а Кей имел методологические недостатки и был склонен к западной точке зрения.Он провел эксперимент другого рода. Он сравнил юкатекскую грамматику майя и английскую грамматику. Он показал носителям каждого языка отдельные объекты, а затем два разных объекта: один с той же формой, но из другого материала, а другой из того же материала, но разной формы.

Какой из двух объектов больше похож на первый? Носители английского языка, как правило, выбирали объект той же формы, в то время как носители языка Юкатек или материал объекта были более решающим фактором.Но почему была такая разница? Mayan Yucatec использует так называемые классификаторы, особый лингвистический прием для классификации различных существительных по форме. Однако в его эксперименте вопросы задавались таким образом, что такие классификаторы неприменимы. Предметы были бесформенными для говорящих на Юкатеке.

Недавно релятивистские исследования были сосредоточены на дву- и многоязычных людях — людях, говорящих на двух или более языках, — чтобы проверить возможность языка, формирующего мышление. Но почему именно двуязычные? Если другой язык изменил то, как мы думаем и воспринимаем мир, двуязычные люди, говорящие на двух языках, могут думать по-разному, когда язык A активен, по сравнению с тем, когда язык B активен.

Если мы вернемся к предыдущему примеру сравнения формы и интерьера, как человек, который вырос и говорит на английском и на юкатекском языке майя, ответил бы на вопрос: «Какой объект больше похож на первый?» Лингвисты обнаружили различия в использовании языка одноязычными и двуязычными при описании цветов, движения, времени или пространства, но почему это так? Разве двуязычные не должны говорить на одном из языков как носители языка?

Это не так просто. Одна теория утверждает, что языковые системы, хранящие наши умы, не отделены друг от друга полностью.Они перекрываются. Вместо того, чтобы два языка были независимыми друг от друга, они взаимосвязаны и имеют определенные общие черты. Это явление называется слиянием. Если две или более языковых систем сливаются, возможно, что некоторые функции на одном языке будут отброшены в пользу функций другого языка. Слияние языковых систем, например, было обнаружено в семантике русскоязычных англоговорящих, а также франкоязычных. Кроме того, определения некоторых слов и фраз могут быть расширены или ограничены.Это то, что лингвисты называют смещением границ, что будет показано на следующем примере:

В ходе специального исследования восприятия цвета, проведенного в 2010 году, изучались изменения в восприятии синего цвета у говорящих по-гречески. В английском есть одно понятие для синего. В греческом их два: один описывает голубой цвет, а другой — темно-синий. Были сформированы две группы говорящих по-гречески. Участники первой группы жили в англоязычной стране гораздо дольше, чем участники второй группы.Вопрос был в том, будет ли их восприятие цвета отличаться друг от друга?

Так и было!

Греки, которые имели более длительное владение английским языком, научились различать, когда дело доходило до различения двух типов синего, которые они знали от их первого языка. Так повлиял ли английский на их взгляд на мир, так что они не видели цвета так, как раньше?

Мы думаем, прежде чем говорить? Или нам нужен язык, чтобы формировать наши мысли? Является ли язык по своей структуре уже врожденным и не влияет на наши мысли, или это правда, что даже если мы способны понять, как думают другие, мы не можем на самом деле думать таким образом, потому что наши языки разные? Каково твое мнение? Думаем ли мы, прежде чем говорить, или нам нужен язык, чтобы формировать наши мысли?

.